– Мой вам совет: плюньте на турне, посмотрите Запад. Суровый, опасный край, дикая, первозданная земля. Нечего и надеяться найти более подходящее место для того, чтобы задуматься о незначительности человека.
– И вы часто размышляете об этом? – осведомился Дойл.
– Там вы убедитесь в том, что человек отправился на Запад ради более высокой цели. Судьба повелела американцам осваивать новые рубежи, и это определило их характер на сотни грядущих лет.
– Правда? Как так?
Рузвельт медленно повертел сигару и посмотрел на Дойла в упор. Он явно не привык к тому, чтобы его заявления подвергали сомнению, но Дойл не смутился.
– Американцы придут к пониманию собственной, Богом данной способности подчинять себе природу, а в конечном счете на них возложат и ответственность за управление цивилизованным миром. Правда, покорять природу должно с благоговением, ибо только в единении с природой мы сумеем сформировать надлежащее отношение к тому, чтобы взвалить себе на плечи и грандиозную ответственность мирового лидерства. Если вы посетите Запад, Артур, то на каждом повороте вы увидите пейзажи и панорамы такого ошеломляющего величия, что это в корне и навсегда изменит само ваше представление о мире. Я призываю вас не упустить такой шанс.
– Я всегда хотел увидеть индейцев, – кивнул Дойл.
Рузвельт прищурил глаза, и Дойла словно обожгло лучом направленной на него энергии.
– Послушайте, у нас в стране люди отсталые и сентиментальные тоже вели немало разговоров о том, что мы должны пожертвовать экспансией нашей цивилизации ради выживания нескольких разбросанных по равнинам племен, существование которых лишь ненамного осмысленнее диких зверей, с которыми они делили право владения своими пустынями до нашего прихода.
– Я читал, что они, на свой дикарский манер конечно, своеобразны и интересны.
– Краснокожий – это реликт каменного века, и его так называемое изначальное, дикарское «благородство» говорит лишь о безнадежном отставании от темпов прогресса. Колеса истории никогда не прекращают вращения из жалости; кто не способен выдерживать их скорость, обречен на гибель. Такова участь, уготованная Богом для индейцев: нежелание приспосабливаться к стремительно меняющемуся миру – это их смертный приговор.
Неожиданно Рузвельт крепко стиснул руку Дойла.
– Мне очень понравились ваши рассказы. Холмс. Ватсон. Великолепные ребята. Жаль, что вам пришлось их убить. Подумайте о деньгах, которые вы могли бы заработать. Но все равно, браво, Артур! Желаю приятного пребывания в Америке.
С этими словами Рузвельт удалился, властным жестом уведя за собой всю свою рать. В образовавшуюся после их ухода пустоту тут же вступил Иннес.
– Что за тип? – осведомился он.
– Шокирующий пример биологического вида Homo Americanus. Его можно набить опилками и выставить в музее.
– Но каковы здесь франты! Взять хотя бы вон того расфуфыренного малого.
Иннес кивнул в сторону стройного мужчины, смуглого, с тонкими чертами лица, в цилиндре, фраке, черной накидке и струящемся белом шелковом шарфе. Он был занят беседой, но регулярно посматривал в их сторону. Его лицо отличали своеобразный разрез глаз и почти женственная утонченность губ и носа. Грива длинных черных волос была собрана в хвост. Лет тридцати с небольшим на вид. Незнакомец держался с развязной уверенностью знаменитого маэстро.
– Представляешь, начал рассказывать мне о задуманном им концерте. Каждый инструмент в оркестре представлен своим запахом, который он будет выдувать в публику с помощью машины, когда оркестранты начнут играть…
– Разные запахи?
– Ты правильно меня услышал: аромат розы для струнных, сандаловое дерево для духовых, жасмин для флейты и так далее. Каждый запах будет подаваться из своей форсунки, сопряженной с конкретным инструментом и им активизируемой.
– Боже!
– Говорит, что уже получил патент. «Нюхорама» – симфония запахов.
– Похоже, скоро я в театр ни ногой.
– Только в Америке.
Высокий, симпатичный блондин в смокинге, вынырнув из толпы, направился к Дойлу, на ходу запуская руку за пазуху. Увидев его приближение, элегантный смуглый мужчина в шелковом шарфе подошел к Дойлу, решительно взял его за руку и повел в самую гущу толпы.
– Мистер Конан Дойл, сэр, для меня это исключительная честь, – произнес щеголь с безупречным аристократическим оксфордским произношением. – Я только что получил несравненное удовольствие, познакомившись с вашим братом, и подумал, что, может быть, возьму на себя смелость представиться вам самостоятельно.
«Что ты и сделал, мистер Нюхорама».
Высокий блондин смешиваться с толпой не стал и теперь маячил на краю зала.
– Меня зовут Престон Перегрин Райпур, но для знакомых я просто Престо. Мы с вами в своем роде соотечественники. Я закончил Оксфорд, – промолвил денди и с тем же выражением лица тихо, с угрожающей серьезностью продолжил: – Сэр, прошу вас время от времени поглядывать на все это сборище, а когда смотрите на меня, улыбайтесь, будто я говорю вам что-то забавное.
– Простите?
– За нами следят. Лучше всего, если наш разговор будет коротким и со стороны покажется поверхностным, обычной светской болтовней, – пояснил Престо. Развязности в его голосе не осталось и следа, она сменилась доверительной искренностью.
– А в чем дело, сэр? – осведомился Дойл, изобразив, согласно пожеланиям собеседника, широкую улыбку.
– Боюсь, что нынешние обстоятельства не очень подходят для подобного разговора. Если коротко, то вам угрожает опасность. Вы должны немедленно покинуть это место, – сказал Престо, улыбаясь и кивая проходящей мимо паре.
Дойл заколебался: оглядевшись как бы между делом, он не приметил ничего тревожного.
– Удобно ли будет мне заглянуть к вам в отель завтра утром часов, скажем, в девять? – спросил Престо.
– Нет, пока я не услышу, в чем дело.
Райпур помахал кому-то поверх плеча Дойла, залился дурацким смехом и тихонько произнес:
– Мистер Конан Дойл, я полагаю, вы уже в курсе того, что кто-то похищает великие священные книги. Надо полагать, эта тема заслуживает того, чтобы уделить ей час вашего драгоценного времени – хотя бы для удовлетворения столь присущего вам любопытства.
Дойл оценил собеседника по достоинству.
– Завтра в девять часов утра, в отеле «Уолдорф».
Щеголь слегка поклонился.
– Сейчас я предприму обходной маневр, заберу вашего брата и немедленно уйду. – Престо легким движением руки извлек и передал Дойлу визитную карточку. – До завтра.
Дойл бросил взгляд на визитку, под именем «Престон Перегрин Райпур» красовался титул: «Махараджа Берара». Махараджа!
– Очень признателен. – Престо вновь преобразился в светского мотылька. – С нетерпением жду возможности прочесть ваши новые потрясающие рассказы, мистер Конан Дойл. Браво! Браво! Для меня было счастьем познакомиться с вами, сэр. Примите мои наилучшие пожелания.
С этими словами Престон Перегрин Райпур, махараджа Берара, отвесил поклон и отошел в сторону. Стоило Иннесу снова приблизиться к брату, как Престо высоко поднял свою поблескивающую черную трость и возгласил:
– Voilа!
Трость извергла огненный столб и облако густого белого дыма.
Люди вокруг него бросились врассыпную.
– Какого черта! – воскликнул Иннес.
– Следуй за мной, – сказал Дойл, схватив брата за руку. – Быстро.
Братья пробрались сквозь возбужденную толпу, затерявшись среди множества гостей, торопившихся к дверям. Дым позади них развеялся, но Престо уже нигде не было видно.
Высокий блондин поспешил вслед за ними.
На улице Дойл торопливо подтолкнул Иннеса к ожидавшему у обочины Пятой авеню экипажу и, оглянувшись, успел увидеть появившегося из дверей светловолосого человека.
– Что происходит?
– Сейчас объясню, – сказал Дойл.
Они запрыгнули в экипаж.
– Куда? – спросил возница.
Это был Джек.
Чикаго, Иллинойс
Она сошла с поезда на станции и теперь стояла на той же самой платформе, на которой несколько часов назад находился Иаков Штерн. В голубом хлопчатобумажном платье и капоре, скрывавших ее мускулистое телосложение и угольно-черные волосы, она больше походила на провинциалку, приехавшую навестить кузину, или сельскую учительницу, чем на женщину из индейского племени, недавно ускользнувшую из резервации.
В ту ночь, как и предсказывало совиное ведовство, ей снова приснился сон. В нем она в одиночестве бродила между высоких зданий по широким, безлюдным улицам какого-то города, ждала кого-то перед странным замком с тонкой, торчащей, словно палец, башней. Это место являлось ей в сновидениях много раз, но раньше оно представлялось черным, более угрожающим, и замок не находился посреди современного города, а всегда был окружен пустыней. Ничего больше новый сон явить не успел – Черный Ворон (она ни разу не видела лица этого человека, только искривленную горбатую спину и редкие длинные волосы) налетел и смыл все прочь всепоглощающим огнем.
Город она узнала: Чикаго, единственный большой город, который ей доводилось видеть наяву, но ничего похожего на странную башню во время того, десятилетней давности, посещения, когда выпускников школы в резервации свозили туда, чтобы произвести впечатление на белых политиков, она не видела. Город запомнился как место великого гнева, смятения и дикой энергии, и она надеялась, что ощутить все это снова ей не придется. Теперь, однако, у нее имелось твердое намерение бродить по улицам до тех пор, пока не найдется та башня, а найдя ее, дождаться того, кто к ней придет.
На выходе с вокзала Ходящая Одиноко уловила взгляд человека, отиравшегося возле стоянки экипажей.
Данте Скруджс переместил зубочистку из одного уголка рта в другой, и, когда темноволосая женщина прошла мимо, злые мысли, пробегавшие в его голове с большей регулярностью, чем ближние поезда, замелькали с отчаянной быстротой. С его последнего дела прошел месяц, близилось время возвращения голосов, и знакомая фраза уже снова звучала в его сознании: «Мы чувствуем голод и нестерпимый зуд, но не можем ни насытиться, ни почесаться».
Он наблюдал за ней с фанатичной сосредоточенностью; Данте понравилось то, как перекатываются при ходьбе ее ягодицы, как ее крепкая смуглая рука держит ручку чемодана. Может, он и одноглазый, но индейскую женщину узнает с расстояния в полмили.
Ох, и когда эти глупые женщины поймут, что не должны путешествовать в одиночку? Чикаго – суровый город, одинокую женщину на каждом шагу подстерегает опасность, а она искушает судьбу, разгуливая рядом с вокзалом в темноте. Просто напрашивается на неприятности, тем более что нахально пытается сойти за белую. Бесстыдство это, и ничего больше.
Этой скво просто необходимо преподать урок, и он, Данте Скруджс, этим займется. Мысль об их предстоящей близости заставила его поежиться. Да уж, каждый дюйм ее смуглого тела познакомится с ним, прежде чем он познакомит ее с «зеленой рекой».
Но сперва надо дождаться знака: вот там, у коновязи, лошадь. Махнула хвостом, налево – и снова налево, два раза подряд. Да. Голоса ее хотят.
Женщина завернула за угол. Он последовал за ней, неприметный среди бетона, кирпича и чугуна, определивших облик нового Чикаго после пожара 1871 года. Маскировку ему обеспечила сама природа: он не был красивым, но и безобразным его тоже было нельзя назвать. Среднего роста, светловолосый, с мальчишеским лицом, мягким и пухлым, как у всей его родни, средней руки лавочников из Мэдисона, штат Висконсин. Он выглядел на десять лет моложе своих тридцати девяти лет и не выделялся ни в какой толпе. Крупным не был, но отличался удивительной силой больших фермерских ладоней, которыми, как клещами, давил скорлупу грецких орехов. Достаточно сообразительный, чтобы всегда опережать полицию на шаг, а то и на два, Данте умело избегал тюрьмы и являл миру ничем не примечательную добродушную физиономию. Правда, отличительная особенность у него все же имелась, но разглядеть, что его замечательный голубой, как яйцо малиновки, глаз на самом деле стеклянный, можно было, лишь подойдя вплотную и присмотревшись к лицу.
Данте был из той породы людей, которых только-только начал порождать новый механизированный мир. Он двигался по жизни, не отбрасывая тени, тогда как внутри его жили тьма и разрывающая сердце боль. Он уже давным-давно отказался сопротивляться голосам, которых слышал в своей голове, и с холопской покорностью верил, что его задача – просто повиноваться.
Город представлялся ему джунглями, себя же он видел в них хищником, и это придавало особое достоинство тому, что Данте считал делом своей жизни. В армии США его замашки и склонности пришлись кстати: там оценили его способность поддерживать дисциплину и, закрывая глаза на некоторые издержки, сделали взводным. Он прослужил пятнадцать лет, прежде чем начальникам открылась истинная природа и степень энтузиазма сержанта Скруджса.
Солдаты его подразделения и все знавшие его по совместному участию в боевых действиях подтверждали, что после того, как стрела, выпущенная воином дакота, выбила ему глаз, Данте утратил все человеческие ограничения. Правда, в армии находили оправдание и этому: если у бедолаги всего один глаз, трудно ожидать, что он будет в состоянии отличать женщин и детей от вражеских воинов. Однако заминать кровавые эксцессы до бесконечности не представлялось возможным, и армия, не поднимая шума, тихо спровадила Данте в отставку с полным пенсионом. Данте истолковал свою неудачу по-своему; эта рана открыла для него целый новый мир. Ему представлялось, что потерянный в бою глаз просто развернулся, чтобы заглянуть внутрь и позволить ему услышать голоса. И с тех пор как он был столь плачевно ранен, голоса даровали ему дозволение осуществлять своего рода воздаяние, о котором он мог только мечтать: девять убийств за три года, которые никто никогда с ним не свяжет.
Получая пенсию, Данте не нуждался в деньгах и потому мог всецело отдаваться тому, что, по слухам, состоятельные джентльмены называли «охотничьим азартом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60