Все это время старик своим воробьиным шажочком одолевал эти четыреста метров. Слезами залит мир безбрежный... "Но я ведь и под дулом пистолета не могу отдать то, чего у меня нет. Вот и весь отчет: самое важное - человеческие чувства - рождаются не по воле начальства. Оно пусть только уберет свой асфальт, а травка вырастет сама собой. Не начальство, не законы, а люди, способные бескорыстно любить, восхищаться - вот закваска, из которой рождается все остальное. Без Натальи... Лиды... моего отца... меня бы не было. А они-то своими восхищениями, ожиданиями наплодили бы новых творцов". Он снова примерился к отчету, - и стыд, жалость вытеснились удовольствием понимания. Идиоты не дураки - они не зря зубами держатся за простоту и понятность мира!
Нынешние болваны верят в Хозяина, а умники - в Систему, которая бы не зависела от человека: она бы заставляла подлеца быть благородным, дурака умным, Сидорова - Сабуровым, Колдунова - Ньютоном, а Игоря Святославовича - Пушкиным. Снова "незаменимых у нас нет". Хозяин-то не терпел незаменимых, оттого что они могли претендовать на какую-то независимость, но и для любого механизма, системы тоже необходима взаимная заменяемость
значит все они никуда не годятся - и царство Хозяина, и царство Системы неизбежно должны быть царством посредственности. В их власти лишь перемещать людей, а вкусы и стремления люди уже вырабатывают сами, выражая друг другу уважение и неуважение. И в них, судя по всему, неизмеримо больше животворящей силы, чем в презренном злате или ежовых рукавицах.
А Лида так и не исчезала из его воображения, пока его усердно тискали сначала в автобусе, а потом в троллейбусе. Наконец, достигнув Научгородка, троллейбус распахнул все двери (до этого он раскрывал лишь переднюю), и народ комками, как кефир из бутылки, начал вываливаться наружу. С одним из комков вывалился и Сабуров.
Не пройдя и ста метров, Сабуров с досадой передернул плечами, - ноги снова принесли его к огненной купели, в которой принял конец диковинный старик. Среди стариковского хлама под окном бродили две мародерши.
- Андрюша, Андрюша, посмотри, какую прелесть мы нашли! - боже, мародерша обращалась к нему.
- Ну мама, ну что мы как нищие...
- Почему обязательно как нищие - как антиквары!
Двадцать лет назад Бэллочка, урожденная Решетняк, вбегала в общежитскую комнату - золотистые кудерьки ее, казалось, ни на миг не прекращали веселую возню между собой:
- Ах, девчонки! (Ах, мальчишки!) Какой прелестный спектакль (ветер, закат, мальчик, кошка, - словом, все мыслимые представители животного, растительного и минерального царства)!
У дочки Бэллочкиной - примерно Аркашиной ровесницы - кудерьки мамины, но выражение лица - как у зверька вообще-то травоядного, но в данную минуту готового защищаться до последней капли крови. Зато у самой мамы от прежнего только и осталось, что восторг на личике, а личико-то... даже кудерьки куда-то подевались, - и волосы в проборе уже не золотистые, а как у всех - ни то, ни се, а вне пробора - цвета лимона, причем недозрелого. В расцветке же ее узеньких брючек, каких ни на ком, кроме нее, не увидишь, зелень свирепствует уже с тропическим буйством.
Сабуров, однако, поглядывал на Бэллочку снисходительно, потому что она не перестала обожать его и по сию пору, когда изголодавшийся Сабуров уже не мог пренебрегать даже и такими малопочтенными источниками. Правда, Бэллочка в свое время каким-то образом выскакивала замуж, но, к чести ее, ненадолго.
- Бедный Йорик, - обронил Сабуров, бегло, но не без содрогания глянув на Бэллочкину "прелесть" - облезлую тумбочку, закопченную и вывалянную в земле, но сохранившую в своих изгибах и отделке некое воспоминание о былой грациозности.
- Андрюша, ты поможешь нам донести?..
Черт - еще знакомые увидят за этаким шакальством... Сабуров тоже не без содрогания взялся за пузатенькую тумбочку и, стараясь не испачкаться, попер ее к Бэллочкиному дому. Из-за того, что по пути не попалось знакомых, а также от сознания исполненного доброго дела и, главное, оттого что Бэллочка всю дорогу твердила дочке, какой он талантливый и порядочный (хотя за порядочностью он особенно не гнался), Сабуров окончательно пришел в приятное расположение духа и даже принял приглашение к чаю.
Бэллочка, радостно метавшаяся по кухне (чувствует все-таки, кто ее посетил!), всучила ему еще и тарелку тушеной капусты с редкими вкраплениями резиновых кусочков вареной колбасы. Сама Бэллочка есть не стала: она сейчас голодает, объяснила она, по какой-то системе, которая приносит исключительную пользу ей (и ее бюджету), особенно если не пренебрегать клизмами (Аллочка только возвела очи к небесам). Свои кишки нынче любят умильно, как детей, в которых, уж конечно, не может быть ничего неприличного. Впрочем, за любовью к гигиеническим системам скрывается все то же стремление подчинить свою жизнь твердым правилам, не тобою придуманным.
В капусте попадались совершенно ледяные образования, но это несложно, - просто не нужно перемешивать. А вот ты попробуй подать холодным только что вскипевший чай! Но сейчас такие мелочи... Сабуров во всей красе развернул свой павлиний хвост, переливающийся, как ложка нефти на поверхности лужи. Аллочка уже не сводит с него глаз (правда, немедленно отводит, чуть он впрямую взглянет на нее) и только гневно зыркает в ответ на Бэллочкины предложения заняться уроками. Еще можем кое-что!
Когда Сабуров в сладостном изнеможении начал откланиваться, Аллочка попросила, глядя в сторону:
- Заходите к нам еще, - и вдруг бешено выкрикнула: - Ну мама, ну что ты улыбаешься!
Когда дверь Аллочкиной комнаты захлопнулась, Сабуров с Бэллочкой обменялись понимающими родительскими взглядами; на прощанье нужно было сказать какую-нибудь пошлость - окончательно перекинуть бы мостик от высоких, но холодных небес к грязненькой, но уютной земле, - женщины это любят.
- Чего бы тебе пожелать на прощанье? Хорошего мужа, может быть? - не без игривости спросил он, пока Бэллочка самозабвенно трясла его руку. "О каком муже можно думать после общения с таким блестящим человеком!" ожидал Сабуров, но Бэллочка вместо этого вздохнула:
- Мужа - это да. Но сложно это, сложно...
Подобного бесстыдства Сабуров никак не ожидал. Сдерживаясь, он корректно попрощался, но Бэллочка вдруг снова ухватила его за рукав.
- Ой, Андрюшенька, она ведь, наверно, как-то открывается, давай попробуем?..
Наглость ее не имела границ - что значит, привыкла жить на подачки. Сабуров снова взялся за тумбочку, которая среди недорогой стандартной мебели выглядела донельзя обносившимся аристократом, попавшим в приличное мещанское общество. Сабуров мрачно всадил в щель услужливо подсунутый Бэллочкой кухонный нож и постарался расшатать заклинившую дверцу; потом наклонил тумбочку в сторону дверцы и злобно потряс, что до некоторой степени облегчило его душу. Дверца распахнулась, и на линолеум коротким градом высыпались пять или шесть книжек.
- Дореволюционные! - восхитилась Бэллочка. - Возьми себе.
- Тебе деньги нужнее. В "Старую книгу" сдашь.
- Да их никуда не возьмут - вон они как распухли!
Книги, и в самом деле, когда-то хорошенько промокли - возможно, во время пожара - и выглядели вздувшимися и покоробленными. Все они как одна оказались без титульных листов, так что и авторов установить было затруднительно; вдобавок одна из книг оказалась толстенной тетрадью в зеленом переплете с прожилками "под мрамор". Страницы тетради были с двух сторон исписаны маленьким бисерным почерком, "под клинопись". Поэтому Сабуров позволил себя уговорить и в дурном расположении духа отправился домой, унося подмышкой стариковские книги и тетрадь. Уже поднимаясь на лифте, он вспомнил, что "Братья Карамазовы" остались у Бэллочки изменница заморочила ему голову своей тумбочкой.
В прихожей он услышал собачий лай и похолодел. Погибавший от безделья Игорь Святославович однажды уже заводил собаку. В его отсутствие она выла, - вслушавшись, даже какие-то тоскливые междометия различаешь: уу, увы-ы, оой-ой - а когда он появлялся, начинала лаять. Не имея отъезжих полей для травли русаков, Игорь Святославович с топотом носился по квартире, отдавая какие-то собачьи команды. В конце концов, пес удрал, не снеся совместной жизни с идиотом-хозяином. Но теперь, похоже, старое начиналось сызнова...
Собачьим хозяевам тоже нужна чья-то преданность, но заслужить ее у людей им не удается. И любить им хочется того, кто никогда бы не возражал, полностью от них зависел и не имел бы о них обоснованно низкого мнения.
Под собачий брех Аркаша изнывал над томом Шиллера (время от времени в нем наблюдается агонизирующий порыв вернуться к европейской культуре), а Шурка усерднейшим образом трудится над юбилейным, пятисотым натюрмортом, - перед ним на покрытом полотенцем стуле в художественном беспорядке раскиданы вокруг кофейника опрокинутые чашки.
Способности к рисованию имеются у Аркаши, а занимается им Шурка: у него дело рождается едва ли не раньше слова. Над тахтой, где он спит, развешены частью раздобытые где-то, частью нарисованные самостоятельно (и уже довольно похоже) портреты Ван Гога, Сера, Микеланджело, Матисса, Пикассо, Гогена, Коровина и Александра Бенуа. (А под ними вниз головой в самый кончик носа прикноплена фотография Сталина.) И музыкальный слух, отличную музыкальную память с младенчества обнаруживал Аркаша, а на гитаре выучился играть Шурка, - вот она, гитара, торчит из-под его тахты, которую он за неделю превращает в разбойничье логово - Наталья в субботнюю уборку выгребает оттуда вещи самые неожиданные: там может оказаться пулеметная лента, туристский топорик, милицейская фуражка, бараний череп с рогами, корзина из "Универсама" или никелированная буква "Т" в полметра ростом. Шурка ничего не позволяет трогать, но если выбрасывать потихоньку, не замечает.
На звук захлопнувшейся двери Шурка вскидывает на Сабурова взгляд, мгновенно превращающийся из ястребиного в сомнамбулический. Губу его еще больше раздуло куда-то вкось, веко надвинулось еще ниже, и цвет его сместился от фиолетового в сторону синего.
- Рефлекс, - он указывает пальцем Сабурову в лицо.
- Что?..
- На щеке зеленый рефлекс от обоев.
Аркаша брезгливо осматривает рефлекс.
- На улице погода все такая же... лживая? С одного боку тепло, с другого холодно?
- Дурак! Клевая погода! Я нарочно выберу где-нибудь кусок земли - хороший, пыльный - зайду туда и постою. А кое-где уже цветы желтые такие.
- Чуть где потеплей - уже высыпают. Как прыщи.
Шурка ошеломленно смотрит на Аркашу, а потом утешается обычным резюме, помогающим нам мириться с чужими вкусами:
- Дурак. А я сегодня уже мух видел, я так обрадовался! Я три штуки домой принес, а они потом обнаглели, я двух поймал на стекле и прикончил, а третья спряталась. Некоторые дураки давят их до кишков, противно даже - надо надавить только, чтобы они щелкнули.
- Слушай, пощади, - молит Аркаша.
Умилительно послушать беседу любящих братиков... Шурка, сверкая неподбитым глазом, ищет достойного ответа, но... ему хочется показать Аркаше законченный натюрморт. Аркаша разглядывает его взором пресыщенного знатока.
- Да, твой талант не из титанических.
- Дур-рак!
Вечная зависимость творца от зевающего профана. А вот в детстве Аркаше, например, достаточно было сказать: "Разве ты жадный?" - и он отдавал что угодно. А Шурка, мгновение подумав, разводил руками: "Да, жадный", факты, мол, сильнее меня.
Шурка заботливо укладывает юбилейный натюрморт в свой шкафчик, где уже хранится четыреста девяносто девять покоробившихся, гремучих его двойников. Странно видеть, сколь тщательно этот разгильдяй убирает за собой, моет кисточки, - власть муз! Он, видно, сам себе удивляется:
- Я заметил, когда я классическую музыку слушаю, мне хочется у себя на столе убрать. А после рок-музыки не хочется.
- Прямо для передачи "Музыка и молодежь", - бормочет Аркаша.
Покончив с музами, Шурка вновь спускается на землю:
- Папа, купите мне, пожалуйста, мопед. А вы мне целый год можете за это шмоток не покупать.
- Бог мой! Проживи ты хоть три дня без авантюр!
- Я летом на мопеде на Верхнюю Маю поеду. Там хипповский лагерь, все общее - по-братски. ("Как у нас с тобой", - хмыкает Аркаша). А, папа? Ну давайте, вы мне два года ничего не покупаете, а я еще год не ем мороженого.
- Нет-нет, помилуй бог, мне еще твоя жизнь дорога.
- Ну папа, ну я буду аккуратно ездить, - прямо умрет сейчас.
- Зато на тебя наедут неаккуратно. К сожалению, воспитательная работа в отдельных автотранспортных предприятиях все еще остается не на должной высоте, а отдельные партийные и профсоюзные организации заняли позицию самоуспокоенности.
У Шурки вырывается невольный смешок, но страшным усилием он подавляет его и оскорбленно щурится:
- Ну ладно, не хотите - не надо. Я сам заработаю. Не надо было меня на свет родить, раз мопед не хотите покупать!
Тишина.
Первым не выдерживает нависшего молчания Шурка:
- А Бобовский надел старый батоновский пиджак (батон - это по-ихнему отец, "батя") вместе с вешалкой - крючок из-за шиворота торчит - и пошел в "Сайбер" - клевый прикид, да?
- Скорее, стебовый. Пожалуй, даже ближе к шизовому.
"Сайбер" - это пельменная "Сибирь", по вечерам превращающаяся в кафе, у которого собираются хайрастые, в языке которых от русского остались почти что одни суффиксы с окончаниями да предлоги: "герла" - девица, "аскать" - просить, "флэт" - хаза, "дринчать" - керосинить, и тому подобное.
Шурка мечтательно задумывается:
- Я тоже потом с Бобовским в "Сайбер" ходил - здоровски так - все по-братски. Мы попросили двадцать копеек - и сразу со всех сторон протягивают. У цивильных, думаешь, будут протягивать?
- А почему у вас с Бобовским своих денег не было?
- А мы еще до этого раздали.
Два коротких звонка. Шурка в полтора скользящих прыжка оказывается у двери. Полминуты его обычного беззвучного общения - и он снова в комнате.
- Смотри, Аркашка, - Шурка натягивает усеянные блестящими (тупыми) рожками черные перчатки с обрезанными пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52