- Ты скорее актер, нежели живописец, - вдумчиво кивает Аркаша.
- Дур-рак! Смотри, папа, и браслет с шипами есть!
Шурка бросается к зеркалу, со свирепейшей рожей замахивается многососковым кулаком на собственное отражение и застывает в угрожающей позе. Цедит сквозь зубы с горделивой беспощадностью: "Металлист!" Потом снова срывается с места, уже из-за двери доносится: "Я сейчас!" Пока Сабуров гремел чайником, счастливый Шурка уже влетел обратно:
- Клево так - все глазеют, бабки ругаются, мелкие кричат: металлист, металлюга! А маленький мальчик подбежал, бросил песком - и драпать, а потом уже из подъезда кричит: металлист, металлюга...
- Есть еще, хвала всевышнему, хранители нормы...
- Этого на наш век хватит, - заверил Аркаша. - Нормы исчезнут, а хранители останутся.
Шурка усаживается за второй томище двенадцатитомной "Всемирной истории искусств". Он удовлетворяется лишь самыми полными собраниями сочинений, так что начала многих учений ему известны. По части искусств он уже одолел палеолит и неолит, чудовищных каменных баб, и подбирается к Древнему Египту.
Сабуров вспоминает о чайнике и спешит на кухню, Аркаша идет за ним.
- Тихо, - испуганно хватает он Сабурова за руку, когда тот со стуком ставит чашку на стол. - А то этот сейчас прискачет - опять все уши прожужжит.
Но этот уже прискакал, - не чай ему нужен, а застольная беседа. Даже после такого кратковременного общения с музами он серьезен и почти красив.
- Я заметил - у египтян главные фигуры всегда условные, а второстепенные детали бывают реалистичные - лошадь, там, убитая валяется - как живая. Наверно, канон на всякую ерунду не распространялся.
В Шурке непостижимым образом уживается круглый идиот с человеком вполне неглупым и даже не без тонкости.
Собачий лай наверху внезапно сменяется визгом - между друзьями произошла первая размолвка. От собачьего визга Аркашу передергивает и по лицу его пробегает страдальческая тень. Не таким Сабуров хотел видеть своего наследника, не таким...
К собачьему визгу присоединяется женский, а потом уже басовым сопровождением вступает сам Игорь Святославович. Дочка принимается за гаммы, звучащие с особой безмятежностью.
Шурка с живейшим интересом прислушивается к разыгрывающейся оперной сцене.
- Я заметил, она всегда гаммы начинает играть.
- Заткнись, кретин, - нашел развлечение! - вдруг бешено кричит Аркаша.
- Чего ты?.. Я же только... - Шурка всегда теряется, когда на него сердятся всерьез.
- Животные... - Шурка косит на Аркашу с почтением к столь глубокому, не доступному для самого Шурки чувству.
Принимаются за чай. Шурка набирает в рот столько, что ему удается проглотить лишь в три приема - иной раз даже подбитый глаз готов выскочить из-под осевшего века. Аркаша же пьет маленькими глотками, еще и незаметно принюхаваясь. Аркаша ко всему принюхивается, но в данном случае запашок болотца налицо. Сабуров давно подозревает, что Научгородок участвует в программе мелиорации: водопровод подключают к болоту, а когда его выпивают досуха, переходят к следующему. Однако, при хорошем настроении это вполне терпимо - просто нужно выдыхать через рот. Но у Аркаши не бывает хорошего настроения.
- Уф, жарко, - утирается Шурка. Он любит употреблять забавляющее его словечко "уф", которого нигде, кроме как в не очень хороших книгах, не встретишь. - Давайте, проветрим.
- "Ветер с Вонючки", картина Александра Сабурова, - это Аркаша.
В кухню с вечерней прохладой втекает знакомая вонь.
- Хватит, - кричит Аркаша, - уже достаточно провонялось!
- Нет, ты точно как баба, - с безнадежным сожалением закрывает окно Шурка.
В душе Сабурова начинает нарастать раздражение, что Натальи все еще нет. Пускай он "виноват" перед ней и спит на монашеском раскладном кресле, но он не утратил права сердиться на нее, ибо он все равно ей необходим, как средневековой шайке - капеллан, отпускающий разбойникам их служебные грехи.
После чая Аркаша вновь усаживается за Шиллера - читать, не переворачивая страниц, - Сабуров берется за припахивающие дымком стариковские книжки, а Шурка в своем логове обкладывается газетами. Весь в мать - та каждую газетную обертку, попавшуюся в руки, прочитывает от пятнадцатиязычного обращения "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" до сообщения из-за рубежа, что гражданка Венесуэлы Лаура Кальцоне породила двуглавого младенца, причем левая его головка принадлежит мальчику, а правая девочке.
Самыми лакомыми плодами гласности Шурка делится вслух, а лакомо ему решительно все от визита индийского гостя до разногласий в башкирском агропроме.
Сабуров лениво перелистывает хрустящие страницы. "Случайность современного русского семейства состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи..."
- Последние модели автомобилей, - читает Шурка, - говорят ласковым женским голоском: вы неплотно закрыли дверь.
"Но если б даже и существовали такие порядки, чтобы безошибочно устроить общество, то с неготовыми и невыделанными людьми никакие правила..." Роковой вопрос: кто из кого должен происходить - куры из яиц или яйца из кур, хорошие люди из хорошего общественного устройства или хорошее общественное устройство из хороших людей.
- Американский рабочий, - провозглашает Шурка, - имея среднюю зарплату тысяча четыреста восемьдесят шесть долларов, может накопить на машину за четыре с половиной месяца - эвон, какую правду стали разглашать...
"Самоубийство при потере идеи о бессмертии становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося над скотами".
Спасибо, утешили.
- А я понял, почему фохт заставляет Вильгельма Телля кланяться шляпе, - внезапно говорит Аркаша. - Послушность по-настоящему можно испытать только на бессмысленном приказе. Чтоб ты выполнял не оттого, что "согласен", видите ли. В школе любят приставать именно с бессмыслицей, с прическами какими-нибудь...
Шурка при самой глубокой поглощенности отлично слышит все, что отдает скандалом.
- Бабки во дворе тоже любят орать - у одного виски длинные, у другого затылок короткий... А я специально остановлюсь и еще постою им назло, как будто шнурок завязываю!
- Уже в садике, - задумывается Аркаша, - дразнят, кто на них не похож...
Сабурову хочется дать ему урок просвещенного скептицизма, умеющего во всем видеть как дурную, так и добрую сторону, ничего не принимая близко к сердцу.
- Требуя, чтобы каждый был как все, - наставительно говорит он, посредственности выполняют очень важное дело - сохраняют норму.
- И вызывают к ней отвращение. Они же из зависти набрасываются на преступника: мы ведь тоже хотели украсть, хотели убить, но не смели же! Они же сами свою мораль ненавидят! Да, да, ведь Сталина любят именно за то, что он столько людей погубил! Притворяются, что за то, за се, за войну, индустриализацию, а на самом деле - за то, что людей губил миллионами! Он их морил голодом, а зато "при ем все было" - крабы, икра...
- А что такого? - оживился Шурка. - ЮНЕСКО исследовало удовлетворенность жизнью в разных странах, и оказалось, что лучше всех живут индийцы, а хуже всех американцы и скандинавы.
- Неужели правда, вы были довольны?! - игнорируя дурня, воззвал к папе Аркаша.
- Святой истинный крест! За мясом отправлялись как в лес на охоту... Вдруг слух пронесется: выбросили. И возвращались как с охоты - с азартом, с хохотом: того об дверь расплющили, другому по запарке одних костей втюхали. Помню, собирались мясо давать - у нас только дают, сам-то ничего не возьмешь - в одном ларьке, а выбросили в другом - вся толпа как кинется! И всех обскакал одноногий инвалид - при ем и инвалиды были не в пример рысистей! Такие на костылях прыжки выделывал увечный воин метра по два, с месяц потом хохотали. Хорошо жили, весело! Икры, которая нынче признана высшей целью человеческого существования, не видал, врать не стану. А вот крабы - вторая по значению цель мироздания - забредали, что было, то было. Как-то банку купили на пробу, и никто есть не стал. Дали кошке - и она не стала. Что хохоту было! Одно слово, хорошо жили. Весело. Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь.
- Пап, - вдруг набычась загудел Шурка, - а правда, как Сталина можно любить? За что?..
Господи, опять мусолим Сталина... Для Сидоровых нет ничего убедительного, кроме собственного кишечника.
- Как за что - за убийства. Но кроме того, тоска по Сталину - это тоска по простоте. По ясности. По управляемости извне, именуемой идейностью.
- Ну, а голод он зачем?!
- А ты бы что стал делать? Ты бескомпромиссно ведешь страну к войне, нужны танки, самолеты, а мужики, по серости своей, жалают, видите ли, за пашеничку свою получать бороны, портки, ланпы, карасин - что с имя делать прикажешь?
- Отобрать!
- А они сеять бросят.
- Заставить! Кончится война, тогда...
- А они разбегаться начнут.
- Запретить! Кто сбежит...
- Вот ты и наметил всю политику Гениальнейшего из Гениальных. Это каждому советскому человеку первым делом приходит в голову: отобрать, заставить, запретить.
- Вот это хуже всего!.. - в двадцатый раз бледнеет Аркаша. - И пожалеть никого до конца не удается - потому что расстрелянный и сам такой же. Любой жлоб за кружкой пива теоретизирует не хуже Сталина - все знает, ни в чем не сомневается, по-государственному мыслит: миллион жизней туда, миллион сюда...
- О, это богатыри, не вы! Сталин был действительно плотью от плоти... - у Сабурова тоже вздрагивает голос, он конфузится - какой пример детям!
- А смотрите, семья Поповых из Краснодара пишет: "имя Сталина навсегда останется во всех энциклопедиях, заалеет золотом на мраморе, а ваше будет проклято и предано забвению". Семья, - с невыразимой гадливостью повторяет Шурка. - Я больше всего семьи такие ненавижу! Из пулемета бы, из пулемета...
- А мне не к пулемету хочется, а в петлю, - Аркаша, как бы про себя.
- Если бы такие на нашей площадке жили, - не слушает Шурка, - наверно, всю дорогу бы орали: чего вы тут стоите! Я бы им каждый день газеты поджигал...
- Нет, лучше дверь поджечь!.. - на мгновение оживляется Аркаша, но, покосившись на Сабурова, тут же сникает, - я убийц, по-моему, даже меньше ненавижу, чем тех, кто их оправдывает: они как будто в самые главные источники гадят.
- Зло часто объявляют добром из самоуважения, - цедит Сабуров, и просвещенного скептицизма в его голосе нет и тени. - Как может достойный человек признаться, что он из страха мирился с мерзостью - лучше уж объявить ее справедливостью, государственной мудростью...
Но всех отвлекает металлическое царапанье и могучее шуршание, словно какое-то крупное животное чешет бок о входную дверь - это Наталья во тьме лестничной площадки отыскивает ключом замочную скважину, а сумка, надетая на руку, при этом елозит по двери, - обычная оркестровая партия, предшествующая Натальиному появлению.
Сабуров выходит Наталье навстречу - его тоже тяготит официальный холодок в их отношениях. Но, видит бог, ему хотелось сделать приятное и Наталье - тоже божья тварь, как-никак.
Наталья бледная, замученная, но Сабуров великодушно отпускает ей, что она весь цвет, так сказать, души и лица отдает на службе, а домой несет бледность и измученность.
Сабуров берет у нее обе сумки, и даже желание подольститься к ней не может усилить его изумление:
- Как это ты только доволокла! - ничего, зато бремя сомнений он возлагает на свои хрупкие мужские плечи.
- Я женщина-богатырь. Меня на ярмарках можно показывать.
Сабуров оттаскивает сумки на кухню. Эти последние пять метров помощи прежде приводили Наталью в умиление, особенно если Сабуров попутно демонстрировал какую-нибудь житейскую неискушенность. Но сейчас Наталья начинает раздеваться без малейшей растроганности.
И мальчишки что-то почуяли, затаились у себя в комнате. Сабуров делает последнюю попытку купить ее простодушием:
- А у нас в сухофруктах жучки завелись.
- Ну так выбросите. Даже для этого нужно меня дожидаться?
- Ты тоже хочешь, чтобы мы, не будучи хозяевами, имели чувство хозяина. Мы выбросим, а ты потом крик поднимешь: как, надо было перебрать, выжечь, перемолоть!.. И вообще, - Сабуров понижает голос, чтобы не слышали дети, - оставь, пожалуйста, свою манеру где-то там демонстрировать чуткость, оптимизм, а сюда нести объедки. Считаешь, мы и так у тебя в кармане?
Сабуров тоже закипает - ревность, рревность к ее ваням-маням вгрызается в его душу.
- Где же мне еще и расслабиться, если не среди своих? А вы только и ждете, чтобы я вас накормила, да еще и сплясала.
- Я могу, между прочим, и в столовой поесть.
- Не в этом дело, - Наталья слегка сдает назад. - Но ты не знаешь, что это такое - когда за твою же каторжную работу тебе же плюют...
В Натальином голосе прорывается рыдание, но она его пока подавляет.
- Знаю. Очень даже знаю. И потому стараюсь работать так, чтобы даже самая низкая оценка моего труда все-таки была завышенной. А ты странный человек - работаешь не для Сидоренко, а благодарности ждешь от Сидоренко.
Сабурова потихоньку начинает трясти. Фамилию ее начальника - Федоренко Сабуров уже давно переделал в Сидоренко, чтобы придать ей символическую окраску.
- Я ему сегодня так и сказала: вы мой самый злейший враг, вы отнимаете у меня возможность жизнь сделать лучше, след на земле оставить! Говорю, а слезы так и текут, ничего не могу с собой сделать... Отвернулась к окну, а он улыбается, как жаба, рот, кажется, на затылке сойдется: зачем же, говорит, столько эмоциональности? Потому, кричу, у меня и эмоциональность, что я пользу хочу приносить, а не паек жрать! Чтоб ему подавиться той колбасой!
Сабурова душит бессильная ненависть.
- Одну я хотел позволить себе роскошь, - еле слышно, чтобы не сорваться на крик, цедит он, - хотя бы в своем доме не слышать об этих Сидоренках. Всюду они хозяева, но хотя бы в этих двух комнатах чтоб их духу поганого не было. А из-за тебя эта погань меня и здесь достает!
- Вот и вся от тебя поддержка... Господи! - она видит Шуркину физиономию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52