- В кайф!
- На последнем хит-параде победил "Модерн токинг".
- Все, кранты. Джон Лопни и Боб Корни на личном самолете гробанулись.
- Не на самолете, а на личной яхте.
- С кинозвездой.
- С двумя.
- С тремя.
- Джон Лопни себе в вену золотой клапан вделал - наркотой шмыгаться.
- А у Боба Корни были очки с видеомафоном. Извращаются!
Сабурову стало даже любопытно, до каких клевет способно дойти его раздраженное воображение, если спустить его с цепи. А ведь его бы далеко не так раздражало, если бы Аркаша и его болотные пузыри устраивали свои молебны вокруг общепризнанных Бетховена или Баха, хотя...
"Совсем не исключено, что среди ихних Фуфлойдов есть какой-то завтрашний Бетховен, но я этого не желаю и знать, пока их не начнут гонять по телевизору!"
То есть по отношению к новой музыке ты тоже ведешь себя, как человек толпы, и, возможно, Аркаша за это испытывает к тебе те же чувства, которые сам ты испытываешь к своим сослуживцам.
Неразрешимая трагедия: заурядные людишки не умеют оценить твои сокровища и готовы запросто втоптать их в грязь, даже и не почувствовав, что под копытцем что-то хрустнуло, - но - увы и ах! - любовь-то к сокровищам своим ты приобрел через людей тоже не слишком примечательных.
Имена Пушкина и Пифагора ты впервые услышал от людей самых заурядных. Сам доктор Сабуров, зарядивший тебя мечтой о чем-то поднебесном, тоже был недальнего ума, - иначе его благоговение перед великими не могло бы гореть столь чистым, непрактичным пламенем. Твердолобость толпы позволяет ей в течение целых веков хранить истины, которые удается вырубить на ее гранитном лбу гениям, коих ей не удалось уничтожить за несходство с нею. А ее склонность к общепринятому заставляет ее распространять усвоенные истины и вкусы - значит и вкусы гениев - до последних пределов вселенной.
Но думать о посредственности без вибрации в пальцах Сабуров все-таки не мог. Он тысячу раз мог бы простить пренебрежение к своей телесной оболочке, но - не к своему таланту. Лида это очень хорошо поняла. Лида... прелестное существо... но, в общем, конечно же, заурядное... от заурядных папы-мамы... Чудеса да и только - и заурядность, оказывается, может рождать любовь к высокому, восхищение чужим талантом.
Про служившую ему Наталью на этот раз он вовсе не вспомнил.
Два решительных звонка. Это к Шурке, Антон. Тоже из нестандарта, но привычный до того, что душа радуется: мать - судомойка, охотно попивающая с отцом - работягой-закладушником, и у Антона в его шестнадцать неполных лет физиономия топорная, как у сорокалетнего алкаша, только боевой расцветки в лиловых тонах недостает. Одежка, как в старые добрые времена, явно с чужого плеча, резиновые сапоги с загнутыми голенищами тоже с чужой ноги. В нынешнее развращенное, изнеженное время мало после товарища Сталина осталось охотников таскать в жару сапоги - просто облобызать хочется. Живы еще, живы хранители традиций - папаша Антона и по квартире расхаживает в резиновых сапогах.
Он и детей воспитывал старым добрым манером - за каждый проступок колошматил смертным боем, и в результате закаленный Антон сделался самым бесстрашным среди хулиганов Научгородка, а его младший брат, напротив, делал пакости только тогда, когда был уверен в полной безнаказанности, так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат. В Антоне папаша выковал себе достойного преемника - и соперника: мордобой у них теперь заканчивается примерно вничью.
Шурку можно принудить к очень многому, уменьшая выделяемую ему пайку любви. Но теми, кто в ней не нуждается, управлять невозможно. Однако суровый отец Антона, потерпев полное фиаско во всем, что воспитывал целенаправленно, сам того не заметив, воспитал в нем ценнейшее для руководителей качество - ответственное отношение к работе. С самого лютого похмелья, сизый, еле живой, папаша поднимался в полседьмого, с трудом одолевал несколько чашек холодной воды из-под крана и брел на свою автобазу, невзирая на погоду и состояние здоровья, негодуя лишь на отмену мудрого сталинского закона об уголовном наказании за прогулы и опоздания. Руководитель, повтори этот подвиг!
"Это же работа" - неотразимая для Антона магическая формула. Неосознанные табу - не есть ли они единственно прочная основа общественного поведения?
"Антон - Витя - навестить сегодня же", - засигналила цепочка стыда.
Позапрошлой осенью Шурка по обыкновению затемпературил, и врачиха, которой он надоел еще в прошлом году, настояла на госпитализации пусть, мол, его обследуют как следует, то есть нашпигуют антибиотиками, чтоб температура спала на недельку-другую - главное, мерьте пореже.
Компания в тот раз подобралась действительно теплая, - все с субфебрильной температурой. Днем они пялились в телевизор и резались в самодельные карты, а ночью похищали пустые пузырьки и колошматили их об стены в своей палате. От этого подкроватная полутьма загадочно поблескивала и переливалась.
Чтобы избавиться от соглядатайского родительского глаза, на дверях детского отделения с последней холеры висела табличка: "Карантин", - золотом на черном стекле над явно временной жестянкой "Детское отделение". Карантин давал возможность особо чадолюбивых родителей привлекать к разным черным работам (за час работы - час общения с дитем).
Наталья дважды в неделю мыла пол в коридоре и вестибюле (заодно выметая осколки из-под кроватей), а сам Сабуров в каморке под лестницей чинил ломаные стулья, с грехом пополам сколачивая из двух уродцев третьего. Он никогда не был мастером в подобных делах, но родительская любовь способна творить чудеса. Больше того, вслед за незатейливой работой к нему невесть откуда являлся и своеобразный говорок мастерового, имевший бурный успех у Шуркиной компании.
После каждого взрыва хохота Шурка бросал горделивый взгляд на свою гвардию, а в первую очередь - на своего заместителя Витьку, никогда не хохотавшего, а только улыбавшегося ровной милой улыбкой.
Чтобы Шурка совсем не взбесился от безделья, Сабуров, поставив на четыре ноги положенное число двуногих и трехногих инвалидов, занимался с ним всеми школьными предметами сразу, стараясь воодушевить его тем, как он явится в школу и как все будут думать, что он отстал, а он как начнет хватать пятерки... (Когда ему без разговоров выставили по всем предметам умеренные тройки, Сабуров даже испугался за сохранность его рассудка, а утешение тут одно: плюй на окружающих кретинов. Какие еще плоды может принести это ядовитое семя? Но не ставить же себя в зависимость от людей, которым от тебя нужно одно: чтобы ты не докучал! Безысходная трагедия-с, милостивые государи и государыни!)
Орудуя шваброй в больничном коридоре, Наталья обратила внимание на повторяющуюся картину: из малышовой палаты время от времени с торжествующими воплями вырываются два замусоленных крошечных карапуза, а нянечка немедленно загоняет их обратно, покрикивая, как на гусей: пацанята были оставлены мамашами "на попечение государства", а поскольку мест в Доме малютки (как ласково звучит!) не хватает, их, до неизвестной поры, держат в детской больнице, предоставляя корм и кров, а также полную возможность извлекать из эпизодического общения с младшим медперсоналом крохи духовного развития.
Это открытие повергло Наталью в такой ужас (среди цивилизованного города растут дикари!), что тень его коснулась и Сабурова, - он тоже едва не поверил, что ему придется усыновлять несчастных карапузов, наделенных малообещающей, а возможно, и просто опасной наследственностью. Дружно ожидая от брошенных детей проявлений этой самой дурной наследственности, именно этим мы "проявления" и вскармливаем, все так, но - не может же он, Сабуров, нести ответственность за все несовершенства мира! Таким порывам приятно отдаваться, если есть кому вовремя остановить. Как на духу: если бы речь шла только о расходах, он бы не поскупился. Но ведь надо еще вечно стоять на вахте - утром волочить в детский сад младенца, такого же полусонного, как ты сам, если даже есть возможность поспать. А в другой раз, когда позарез надо быть на службе (отпрашиваться ему не позволяет нрав), ребенок внезапно объявляет, что его тошнит, что у него болит головка; мысленно кляня все на свете, а больше всего Наталью, успевшую ускользнуть на свою треклятую работу, суешь ему градусник (несчастное дитя бросает на тебя испуганный взгляд, почуяв в этом жесте твое бешенство) - точно, температура! Бежишь на темную зимнюю улицу, с третьей попытки находишь исправный автомат и полчаса вызваниваешь врача, и в ожидании его барабанишь пальцами рук и ног - вдруг откажется выдать больничный лист (а что сделаешь, если откажется? Притом больничный отцу выдают либо со скрипом, либо с усмешкой, а принимают в канцелярии - уж всегда с ухмылкой), и мечешься по комнате, как дрессированный тигр в клетке, и жалеешь себя, вместо того чтобы жалеть больного карапуза.
(Вдруг вспомнилось: однажды он приволок Аркашу, по обыкновению, ровно к семи, - только так он еще успевал на службу, - а садик оказался запертым. Отношения в институте были таковы, что опаздывать нельзя было ни в коем разе - либо потом остаток дней пришлось бы провести на брюхе, - и он срывающимся от досады голосом принялся уговаривать Аркашу подождать одному на крылечке. Но Аркаша вдруг испугался перспективы остаться в одиночестве под морозными звездами и заплакал. Сабуров принялся его успокаивать голосом переодетого бабушкой волка, однако Аркаша плакал все безутешнее, и Сабуров, впадая в безумие от мороза, волчьей тьмы и безысходности, заорал: "Замолчи сейчас же!" - и тряхнул Аркашу за грудки, как взрослого, так что онемевший от ужаса Аркаша отделился от земли - хвала всевышнему, он этого, кажется не помнит! - и повис у него в руках. Это вернуло Сабурову рассудок. "Ничего, ничего, я подожду", - забормотал он, положась на волю божию, и она не подвела: чудесным попечением ему удалось ухватить такси, - может быть, единственное в городе.
Кстати, и три рубля на такси - в те времена это тоже была сумма.)
А когда выздоровеет - хоть завтра, - еще целый день уйдет на справки, в том числе - из санэпидстанции, занесенной черт-те куда и работающей черт-те когда. А потом снова бесперебойная вахта: не позже восемнадцати как штык быть в детсаде; покайфовать с книгой, пообщаться с великими тенями - единственное общество, в котором Сабуров чувствует себя уютно, про это забудь: маленькое настырное существо будет карабкаться на колени, дудеть в дудку, с преступным легкомыслием подаренную кем-то из знакомых, колотить в барабан того же происхождения или жестяной кузов игрушечного грузовика. Шурка по поводу именно грузовика однажды жалобно взмолился: "Мне его никак не сломать!" - он всегда отличался прямотой, не искал эвфемизмов, вроде: "Мне его никак не разобрать".
В своем ребенке такие штуки забавляют, но даже и он иной раз осточертеет, а чужой... Про своего будешь думать: "упорный", про чужого - "упрямый", про своего - "рассеянный", про чужого - "тупой", про своего "весь в меня", про чужого - "весь в подонков этих", - да мало ли на каких неприязненных и подлых мыслях будешь ловить себя - изведешься к черту! Лучше не приносить непосильных жертв, чтобы не возненавидеть тех, для кого их приносишь.
А ведь остается еще самое загадочное - воспитание. Это прежде было довольно кормить, одевать, а в остальном, что все делают - то и он будет делать. А сейчас почти ничего, что "все делают", не осталось... Да нынешние дети и не видят нас в работе, а только в бытовой дребедени, где поистине все равны, - и Пушкин, и Сидоров. А он, Сабуров, ведь еще и отзывается о своих делах с насмешкой! И к чему потянет несвоего ребенка, если уж родных несет неизвестно куда... А попробуй уследить за миллионами мелочей, которые, может, и есть решающие, - с улыбкой ты обращаешься к ребенку или без, или с улыбкой, но неискренней, с чувством читаешь или цедишь сквозь зубы...
В том разговоре о больничных маугли Сабуров обезоружил Наталью апелляцией к священному долгу перед собственными детьми, и она ограничилась пламенным воззванием в областную газету: "Моя мать, совершенно необразованная женщина, учила меня, что с детьми необходимо разговаривать с самых первых дней их жизни, а люди, считающие себя образованными..." - но не дичают ли и взрослые, оставленные, как почти все мы, "без всякого общения"? (Дух рождается не из сытости и не из голода, вдруг непреложно понял Сабуров, а из человеческого общения.)
Газета откликнулась очень быстро: "Благодарим Вас за острый материал для острой публикации", - однако публикации не последовало. Но дети были из больницы вскоре изъяты. А до тех пор Сабуров перестал пускать туда Наталью: оберегая ее нервы и относительный покой в семействе, ходил сам вместо нее и носил несчастным малышам рыночные фрукты и игрушки - с большим облегчением для собственной совести. Игрушек (и детского барахлишка) Наталья насобирала у себя на работе целый воз, - там тоже были рады заплатить умеренный выкуп, чтобы облегчить совесть и ощутить собственное благополучие - им мы обязаны несчастным, которых нам посчастливится встретить рядом с собой, - они снижают наши критерии.
У себя на службе Сабуров ничего собирать не стал - перед сослуживцами ему почему-то невыносимо показаться лучше, чем он есть. Вот показаться хуже - это пожалуйста. Не потому ли, что стараясь быть хорошим, тем самым покоряешься людскому суду, а оставаясь плохим, этим судом пренебрегаешь?
Навещая малышей, таская им передачи, он старался побыстрее улизнуть из их палаты, - не делать же им "козу" или подбрасывать на колене, чтобы через двадцать минут преспокойно удалиться, оставив их на попечении государства, - это была бы фальшь совсем уж нестерпимая, довольно было и того, что ребятишки, завидев его, радостно бросались ему навстречу. Вернее, бросались-то они вроде бы одинаково радостно, но один выражением лица напоминал приятно удивленного добродушного мужичка, зато второй был вылитый урка с бритвенно тонкими поджатыми губами и сверлящим взглядом, который насквозь пронзал все сабуровские хитрости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52