- Про Заболоцкого? - тон подпольной посвященности.
- Да, - вот она, объединяющая причастность к общему бессмертному корневищу!
- Приелось уже, - с милой гримаской сказала кнопка (очки придавали ей сходство с летучей мышью).
- Мне не приелось, - он старался говорить нейтрально.
- А мне приелось! - почти выкрикнула она.
Особого рода тошнотный спазм в пищеводе безошибочно указал: подлость - но какая? Сказать "приелось" о человеческих страданиях, словно о кондитерских изделиях? Но это может означать лишь стилистическую глухоту...
Интересно вот что: он никогда не слышал от нее раздраженного "приелось" по поводу третьей части второй книги пятого тома эпопеи Евграфа Исидоровича Сидорова: "Парторг восьмого цеха еще с вечера..." Уж сколько посвященные упражнялись в острословии над творениями Леонида Ильича, а вот слова "приелось" ни разу не довелось услышать.
С чего бы это? Не с того ли, что творчество Брежнева и Сидорова позволяет снисходить и зубоскалить, а записки Заболоцкого и им подобные требуют сочувствия? Прежде самиздат давал тебе - чувство принадлежности к элите и фронде. Сделавшись легальным, он требует уже от тебя - и в полгода приелся! Есть отговорка: состраданием никому не поможешь - но как же ты сумеешь возненавидеть зло, если не будешь страдать от него? Какое корневище можно вырастить, если не воспримать как родных и умерших, и даже выдуманных?!
Тут Сабуров заметил, что к нему вернулась вибрирующая щекотка в нижнем левом веке. Он раскрыл журнальчик, стараясь не провоцировать тик миганием.
"Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Сутки за сутками... Стали отекать... Оглушенный ударом сзади... Лизать черные закоптелые сосульки..."
Сабуров ошалело оторвался от журнала и с надеждой (но и с величайшим недоумением) оглядел стены, столы, летучую мышку-выдавальщицу, - мир, слава богу, еще притворялся скромным и будничным. И ты еще хочешь внимания к хитроумным утонченностям твоего дара, когда поэт ошеломляющего таланта, погибающий от холода, завшивевший, слизывает копченые сосульки собственных испарений, карабкается на четвереньках по доске, как обезьяна, чтобы стать галочкой в каком-то государственном документе, - и небеса не покачнулись, и очки не дрогнули на милом носике этой летучей мышки. Вот чего стоит талант в этом мире!
И почему ты все еще торчишь здесь, как засидевшийся, докучный гость?..
На улице он бессознательно старался не наступить на какие-то длинные стержни, мельтешившие под ногами, пока не понял, что это тени чужих ног. Приходилось еще и пореже мигать, чтобы не возбуждать тик, пореже дышать, чтобы поменьше кололся невесть откуда взявшийся гвоздь, упершийся острием во внутреннюю сторону грудной клетки, пониже ключицы.
Сабуров лихорадочно высматривал в будущем хоть какой-нибудь просвет, но - непроницаемая мгла окружала со всех сторон. "Лида, Лида", - попытался он оживить себя, но - перед Лидой нужно было предстать уверенным, ироничным, а даже подумать было страшно о прикосновении к ободранной коже хоть какой-нибудь маски...
Хотелось, как псу, поскулить, уткнувшись в колени Хозяина - но у него есть только конура... Наталья - она и в охлаждении теплая... И Шурка вторая и последняя попытка Сабурова произвести на свет нормального человека - еще не утратил миссионерского порыва нести прекрасное в дворовые массы юных Сидоровых... И Аркаша уже два раза переоделся, придя из школы...
Ноги, пользуясь бесконтрольностью, сами собой принесли его в "горсад", к классицистской ротонде, где Лида бросилась ему на шею, доставив неведомым Натальиным доброжелателям маленькое, но вещественное доказательство. Не нарушая собственной оцепенелости, Сабуров подивился, что ротонда заполнена людьми. Вокруг были натянуты привычнейшие кумачовые плакаты - привычнейшими белыми буквами были выведены непривычнейшие вещи: "Многопартийность - залог демократии!", "За ненасильственную плюрализацию! Нет одной наилучшей идеологии, нет одной наилучшей нации! Миру нужна множественность!" Как же! Разнообразие - враг блаженной несомненности.
Сабуров вспомнил, что ротонда с ее ближайшими окрестностями отведена городскими властями под местный Гайд-парк, и вгляделся повнимательнее. На ступеньках ротонды, превращенной в эстраду, стоял человек в замшевой кепке с очень домашнего вида микрофончиком в руках, на колоннах были подвешены тоже очень домашние колонки, наделявшие всех выступавших сифилитической гнусавостью. Мертвенно бледный - самым живым на его лице был блеск очков, - оратор лихорадочно гнусавил по амбарной книге, с такою быстротой переворачивая ее страницы, словно на каждой из них было не больше двух-трех слов:
- Народу не нужна свобода - ему нужно равенство. Зажим рынка... Прямое следствие марксистско-ленинского учения...
Слушало оратора человек тридцать, не считая мамаш с колясками, которые, покуда дитя дремлет, готовы слушать хоть ангела, хоть аггела. Слушали с непроницаемыми лицами, опасаясь попасть впросак каким-нибудь невпопад выраженным чувством. Но когда оратор захлопнул книгу и, выкрикнув: "Нельзя верить никаким подачкам сверху!", ни на кого не глядя, быстро прошагал сквозь толпу - вслед ему поаплодировали.
Здесь же присутствовали два маленьких милиционера, но на них никто не обращал внимания, да и они ни на кого. В руководящей группе на эстраде Сабуров заметил мужественно седеющего Моржа, учившего его коллег питаться святым духом, - в нынешней терминологии биополем. Пара мужичков потешалась, как в цирке, виднелось несколько откровенно хулиганских физиономий.
- Что без мяса - без хлеба сидели, и то не бунтовали! - горделиво гундосил смиренный старичок: съезди, мол, мне в рожу - только руки зря отобьешь! Но есть же и до сих пор святые, готовые распинаться перед тремя десятками невесть кого...
Призывы к правде и к свержению ложных кумиров сменялись призывами оберегать от правды идеалы (несомненность) и веру (безмыслие), но аплодировали решительно всем. Точнее, тем из них, кто говорил о каких-то надчеловеческих механизмах: иисусистого волосатика, пытавшегося сказать что-то о доброте и бескорыстии, почти что освистали: все это было из "Обществоведения".
На эстраде начинается возня, то появляется, то исчезает какая-то алкоголическая, прореженно растрепанная голова над черной спецовкой (четыре рубля вместе со штанами), злорадно-юродивая улыбка с недостачей примерно половины зубов.
- Обратите внимание, - злорадно взывает голова, - какими ненасильственными методами действуют наши плюралисты!
При этих словах его немедленно выпускают, и кто-то из ведущей группы очень серьезно предупреждает в микрофон:
- Это человек из общества "Память". Он хочет разбросать листовки, но все желающие могут получить их спокойно.
Возмутитель спокойствия раздает какие-то мятые бумаги и с той же прореженной злорадно-юродивой улыбкой застывает на ступенях с плакатом на шее: "Эти сторонники свободы слова уже три месяца не дают мне выступить в защиту Линии партии".
- Я рабочий... - щекастый парень слегка задыхался от волнения, но говорил напористо и сердито.
- Руки рабочие покажи, - развлекаясь, выкрикнул кто-то.
- Свобода - это как? Кто хочет, у кого есть все средствб - тот, значит, может меня эксплуатировать?
Поскольку ни в одном деле невозможно выделить "личный вклад" каждого, то единственный реальный признак эксплуатации - твое внутреннее ощущение. Все решается мнением, да, мнением народным...Как хорошо, когда тебя эксплуатируют, когда ты хоть кому-то нужен...
- Нам (извечное нам!) такой свободы не надо. Нужен везде всесторонний рабочий контроль!
Знакомая красная тряпка - "контроль" - привела Сабурова в чувство. Да, конечно, только благодаря рабочему или феодальному контролю написана формула "E=mc2" и стихотворение "Не дорого ценю я громкие права..."
Сабуров повлек трехпудовый рюкзак своего одиночества к выходу. Гвоздь переместился от ключицы к соску, а веко на мигание отвечало вибрацией уже через раз.
На чугунной ограде были развешены картины: златовласые отроки и отроковицы с огромными синими глазищами, мудрые старцы с серебряными бородами и васильковыми беззлобными глазками, - а внизу были расставлены сильно увеличенные фотографии типажей из "Андрея Рублева" (отрешенный живописец наружностью приближался скорее к персонажам Тарковского, нежели к собственным).
- Вот какими видит русский народ кем-то (многозначительная пауза) превозносимый Тарковский - а вот какой он в глазах художника-патриота! покрикивал, прохаживаясь вдоль галерейки тигриной поступью, еще один персонаж Тарковского, в котором Сабуров, к вялому удивлению своему, узнал молодого писателя, автора уже переизданного "Роман-газетой" романа об оленеводах, хулимого снобами, но любимого народом. "Народ" для этих ребят - это те, кому они не завидуют. А вот Сабуров бросился за помощью не к темным, а к бессмертным - и пожалуйста, достукался: среди бессмертных ему уже уютнее, чем среди смертных. Зачем только, сделавшись тенью, он все еще бродит среди живых?
- У Тарковского красивые люди только захватчики, татары. А посмотрите на них у художника-патриота!
Два жирных, самодовольно осклабившихся чайханщика в зареве пожарища кривыми ножами выковыривали небесно-синие полуприкрытые очи павшего витязя. Живопись была ученическим подражанием Нестерову (в ликах) и Рериху (в пожарищах).
- А теперь становите основной вопрос: кому выгодно? Кому выгодно, чтобы "Огонек" раздувал значение Тарковского, а наш согрбжданин прозябал в безвестности? Кому выгодно уничтожение нашей русской тайги, наших русских сибирских рек, за которые Ермак платил русской кровушкой?
Если ты кого-то выгнал из его квартиры, а он при этом расквасил тебе нос, то этой кровью он лишь освятил захват. И кому выгодно, чтобы из кустиков тянуло дохлой кошкой? Не может же быть, чтоб это случилось само собой!
Совсем у выхода на той же ограде был подвешен триптих "Предупреждение" общей площадью с диванный матрац. На каждой трети славянской вязью была выведена фамилия художника: Шевардин.
На первой, будто в баре, на высоких стульях, вырастающих из океана бурой крови, где плавали храм Христа-спасителя и еще какие-то кресты, луковки и маковки, - вокруг стола, на котором светился Кремль и собор Василия Блаженного, восседали четыре жирных еврея в ермолках (каждый был вылитый, только разжиревший режиссер Товстоногов), нацелившись на Красную площадь столовыми ножами. На это безобразие скорбно смотрела покачнувшаяся, но прекрасная статуя Сталина.
Вторая картина являла лубочного русского царя на троне. В одной руке он держал скипетр с двуглавым орлом, другой обнимал нагую лиловую еврейку с грудями, похожими на баклажаны, и противно раздвоенным лобком. Еврейка бешено хохотала, на вершок обнажив отвратительные алые десны с крысиными зубами, а кругом были разбросаны отрубленные головы. Сабуров с трудом распознал лишь Есенина по прямому пробору в золотых кудрях и Достоевского по вдавленным вискам.
Последняя картина (так сказать, "Юдифь и Олоферн"): обезглавленное тело среди смятых простынь, ученически списанное с Боттичелли, и прежняя лиловая еврейка на постели, с хохотом высовывая лиловый язычище - третий баклажан, звонит по телефону, держа на своем противном лобке отрубленную голову русского витязя. Диск на телефоне заменяла шестиугольная звезда.
Триптих был до того насыщен всевозможной жидомасонской символикой, что во всей глубине, вероятно, был доступен лишь тем, против кого был обращен.
- Мы не антисемиты ("И у них мы вместо я"), нам просто не нравится, что евреи паразитируют на русской культуре, на русской науке, - без тени улыбки (все веселье от беса) разъяснял исстрадавшийся, иссохший бородач.
А Сабуров-то, дурак, думал, что на бессмертном паразитировать невозможно: или ты ему служишь - или не имеешь к нему никакого отношения.
- ...Пусть русским людям играют русские музыканты, рисуют русские художники, пишут русские писатели...
Интересно, французы попрекали Шаляпина, Рахманинова, Дягилева... Наташу Саррот... за паразитизм? В этом безумии есть своя система: в культуре, в науке видеть кормушку, а не каторгу.
Сабуров поплелся прочь. Левая сторона онемела вся, только локоть почему-то еще жил и болезненно пульсировал.
На большинство человеческих дел ему плевать, а вот лживые, подлые мнения так и жалят его со всех сторон. В своем мире - мире мнений - он так же задирист и нелеп, как Дон Кихот в мире реальностей.
Дом, в котором погорел старик, Сабуров постарался обойти стороной, только издали увидел окно, расписанное черными языками, и все в нем подобралось: и гвоздь надежно укрепился, и тик заработал с солдатской четкостью. Шурка сидел у стола в позе Кирибеевича на пиру Иоанна Грозного, пренебрежительно упираясь локтем в груду живописных альбомов. Не дождавшись вопроса, презрительно вывернул губы:
- Я теперь понял, что искусство не для Сидоровых!
Схватил свои "Популярные этюды о живописи", уже до половины исписанные усерднейшим почерком, и, побледнев, с остервенением разорвал бедные "Этюды" раз, другой. Глаза наполнились слезами.
- Я понял - я эстет. У нас есть книжки эстетские?
- Не знаю... Оскар Уайльд какой-нибудь разве.
- Делом бы каким-нибудь занялся, - снизошел труженик Аркаша, сидящий над задачниками как бы уже не пятый день. - Лучшее средство от мыслей наука.
Тоска сквозь мудрую повадку персонального пенсионера...
- А! слюнтявка... Главное - хорошая тусовка.
И снова всплыла новейшая Шуркина мания: Верхняя Мая, хипповский лагерь, братство и тусовка.
- Рассчитываешь где-то найти колонию добрых крыс?
Но капля сабуровского яда была превращена в пар, в ничто вновь вспыхнувшей страстью.
- А я, дурак, руку сигаретой прижигал, - Шурка продемонстрировал нежно-розовую круглую ранку. Постарался припомнить что-нибудь еще более радостное: - Я купил у кооперативщиков значок "Партия, дай порулить". А ночью на Квадрике металлисты повесили фашку на своих цепях, а фашки поймали металлиста, облили бензином и сожгли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52