В семидесятых годах прошлого века наделала шуму брошюрка, выпущенная в свет под безвкусным псевдонимом одной эксцентрической американкой, подвизавшейся в журналистике. Брошюрка носила на редкость изобретательное название - "В объятиях людоеда": кровожадный чернокожий каннибал похищает с элегантной яхты золотоволосую красавицу. Вначале людоед-гурман предполагает ею полакомиться, но, уже намазав горчицей, вдруг застывает, пораженный как громом ее небесной красотой. Сердце прекрасной блондинки тоже было тронуто этой наивной бескорыстной страстью, особенно после того как богатырь сложил к ее ногам весь свой наличный запас сушеных человеческих голов.
Описание любви среди мангровых зарослей, кокосов и бананов ни одна домохозяйка не могла читать без восхищения и зависти. Супруг-людоед исполнял малейшие прихоти своей прекрасной повелительницы, предоставив в ее распоряжение семнадцать обломков фарфоровых тарелок, ожерелье из гильз от винчестера и множество других сокровищ. Из любви к ней он за несколько дней изучил английский язык, чтобы объясняться ей в любви на ее родном языке, причем его милый акцент напоминал почему-то ирландский. Добродушный великан уверял ее с ирландским акцентом, что его покорили ее красота и чистоплотность, а также двенадцать разновидностей ее духов и лосьонов. Когда же златовласая повелительница начала тосковать по родным редакционным коридорам и стрекоту "Ундервудов", мужественный воин покорно сказал ей: "...как дай вам бог любимой быть другим" - и самолично снес ее на собственных могучих плечах к резиденции американского консула, где она произвела подлинный фурор своим загаром и травяной юбочкой, исключительно выгодно подчеркивающей ее прелестные формы.
Великодушный влюбленный провожал увозивший ее пароход, простирая к ней могучие руки с вершины вулкана, но когда она в последний раз оглянулась, его уже не было. Мораль отсюда вытекала, впрочем, довольно антирасистская: любовь всюду любовь, красота всюду красота, чистоплотность всюду чистоплотность.
Сабурову тоже удалось проникнуть вглубь этого гористого острова, изрезанного долинами, каждая из которых была заселена особым племенем. Он сумел завоевать доверие дикарей, и более того: ему удалось побеседовать с покинутым супругом отчаянной американки. Закаленный воин с содроганием признался, что его брак был одним из самых тяжких испытаний в его жизни, исполненный трудов и опасностей, и вступить в этот союз его мог заставить лишь патриотический долг: невеста обещала принести в приданое полсотни железных топоров вместо здешних каменных, а с железными топорами его родное племя могло рассчитывать на полное истребление всех вражеских племен, то есть всех остальных племен острова.
Прежде всего, новая жена навлекла на него позор своей упорствующей нечистоплотностью, никак не соглашаясь заворачивать свои испражнения в листья и закапывать в специально отведенном месте. А ее бестактность смотреть на жующего человека, когда каждый ребенок знает, что в этих случаях необходимо отвернуться! А невоспитанность - после самой обильной трапезы даже не рыгнуть в знак благодарности! А неразвитость ее вкуса она не находила удовольствия даже в мясе жареных собак и ящериц, не говоря уже о пауках, жуках и червях самых деликатесных сортов. Она удивлялась, что женщина убивается над издохшим поросенком, которого она вскормила своей грудью, - кто еще был бы способен на такое бессердечие? Она так ни разу и не собралась поискать насекомых в волосах у мужа (правда, может быть, потому, что их не ела). Она ежедневно мылась - из-за этой отвратительной привычки от нее совсем "не пахло женщиной". В довершение она натиралась столь мерзкими снадобьями, что у него не хватало духу к ней даже приблизиться.
Один лишь патриотический долг не мог оживить его чувств, подавленных гадливостью. Он тщетно просил новобрачную, раз уж она не в силах сделать расплющенным свой нос, хотя бы натереться прогоркшим свиным жиром и выбрить с затылка эти скользкие волосы, отвратительно прямые, а не курчавые, - а ведь он предлагал ей для бритья не какую-нибудь обугленную щепку бамбука, а великолепный бутылочный осколок!
Бедный супруг-патриот был в ужасном затруднении, но желание получить доступ к новейшим видам вооружения заставило его найти выход: каждый вечер он отправлялся в хижину одной из своих испытанных жен - по-настоящему привлекательных женщин, которые ожидали его в полной любовной роскоши, натерши свои пышные бедра мочой и тщательно выбрив прокаленной пластинкой бамбука наиболее возбуждающую мужчин часть тела - курчавый затылок, для верности еще и намазав его прогоркшим свиным жиром. При появлении мужа старая верная супруга поворачивалась к нему задом и приподнимала плетенку с затылка. Новобрачный в течение нескольких минут обозревал его, изнемогая от страсти, а затем срывался с места и стремглав летел к новому брачному ложу, пока его пыл не успел угаснуть, и там, зажав нос и зажмурив глаза, успевал-таки кое-что свершить для отечества.
Вконец расшатав нервную систему, стойкий боец упорно и тщетно дожидался, что и другая сторона окажется столь же щепетильной в соблюдении договора, и Сабуров не стал его разочаровывать, хотя и знал, что американка была немедленно выслана с острова без права обратного въезда: местной администрации и без того хватало беспокойства со стороны не в меру воинственного населения - недоставало только железных топоров!
Сабуров при помощи многочисленных - даже чрезмерно многочисленных примеров убеждал своих читателей, что и внутри нас нам лично принадлежат лишь осклизлые внутренности, а то, что мы в себе считаем наиболее личным - оно-то и есть наиболее чужое: наши этические и эстетические вкусы, даже наша собственная внутренняя речь: попробуйте мысленно произнести про себя! - что-нибудь такое, чего вы стыдитесь, и увидите, что выговорить это - про себя! - очень нелегко - явиться в наготе в гостиную.
Даже наше мнение о себе есть отражение чьих-то чужих мнений: мы становимся тем, что о нас думают. В своих странствиях Сабуров столкнулся с обычаем добавлять к имени родившегося ребенка прозвище - день недели, в который ребенок появился на свет: у нас это были бы "Витька Понедельник" и "Светка Среда". Считалось, будто люди, родившиеся в понедельник, смелы и жестоки, а родившиеся в среду, наоборот, робки и податливы. И что же? Среди преступников, совершивших какое-либо насилие над личностью, доля "Понедельников" оказалась утроенной, а "Сред" практически совсем не удалось отыскать.
Сабуров создавал добро ожиданием добра, как другие рождают зло ожиданием зла. Я тоже, по примеру Петра Николаевича, своими немощными душевными силенками стараюсь внушить каждому встречному ребенку: мир добр! Детям победнее я стараюсь хотя бы подарить какую-нибудь мелочь, вроде хоккейной клюшки - вполне еще приличной, но уже выброшенной теми, кто побогаче. Наши чувства тянутся навстречу ожиданиям, как деревца к солнцу. Потому-то, говаривал Сабуров, в нашей душе нет почти ничего прирожденного, "естественного". Сабурову встречался народ воинов, у которого достойным делом почиталось одно: с мрачным видом завернувшись в рваный плащ, отрешенно сидеть у скудеющего фонтана, в то время как редкие люди, склонные работать и зарабатывать, трусливо беспокоясь о завтрашнем дне, всеми презирались, несмотря на их относительный достаток. Видел Сабуров и народ торговцев: сытые ремесленники там считались людьми второго сорта, а люди высшего сорта целые дни проводили в тщетных ухищрениях что-нибудь приобрести подешевле и сбыть подороже, вовсе не собираясь продать свое голодное торговое первородство за чечевичную похлебку мастерового. Сабуров некоторое время жил среди народа чиновников, где все от мала до велика друг друга контролировали. Сабурову попадался даже народ слуг, а главу о народе воришек просто-таки должен прочесть каждый. Это истинный шедевр.
Сколько мудрецов и поныне убеждено, что честность рождается из выгоды. Но слуги были уверены, что выгоднее всего прислуживать, а воришки красть.
Отправившись добровольцем на русско-турецкую войну в качестве санитара (под чужим именем - он к тому времени уже находился на нелегальном положении), Сабуров испросил дозволения обследовать содержащихся под арестом дезертиров; к его удивлению, доля робких и слабонервных среди них оказалась ничуть не выше обычного уровня. Единственным отличием была слабая душевная управляемость: их чувства не были связаны с чувствами какой-нибудь общности - даже такой, как рота, взвод или дружеская компания: мы бываем храбрыми или великодушными, только повинуясь чужой воле ты моей, я твоей. Не прячется ли за множеством самых разнообразных аномалий общая проблема-родоначальница: ПРОБЛЕМА ОДИНОЧЕСТВА, душевной изоляции? Эта догадка легла в основу его классического труда "Психопатология одиночества".
Все, что в нас есть человеческого, не ленился повторять Сабуров, это бессмертная печать, которую общество вдавило в воск нашей души, размягчив его токами душевных связей - без них воск становится сталью. Человека, которому удалось "остаться самим собой", Сабуров видел единственный раз - в Индии, в католической миссии: это была девочка, в младенчестве похищенная волчицей и ею же вскормленная, на четвереньках она носилась с непостижимой быстротой, и пальцы ее ног торчали под прямым углом к ступне. Лакала она только из блюдца, и при попытке прикрыть ее греховную плоть выла и царапалась как бешеная.
И наипростейшие наши инстинкты не сохранились в их первозданном виде: даже страх смерти в нас - это вовсе не инстинкт самосохранения, который побуждается к действию непосредственной, зримой опасностью. Но ужас смерти, который внезапно посещает нас именно в покое и безопасности, этот ужас есть нечто совсем иное: он есть расплата за нашу гуманистическую веру в высшую ценность человеческой жизни. Все мы считаем, что многомиллионное, скажем, судно - ничто в сравнении с жизнью, может быть, даже дрянного человека. А у многих народов каждого оценивают "строго по личному вкладу", и - что еще важнее - каждый и сам, по закону внутреннего отражения, оценивает себя тою же меркой!
Какие рудименты Сабуров отыскивал в нравах тех районов Африки, где веками процветала работорговля: каждый видел в каждом (и в себе!) лишь выгодный объект для захвата и продажи. Зато никто там не видел в своей смерти всемирной беды. Где-то - не то на Новой Гвинее, не то на Соломоновых островах - Сабурову в знак доверия было позволено участвовать в боевом походе. Утомленный отряд под палящим солнцем поднимался в гору, когда один немолодой воин внезапно потерял сознание. Сын престарелого бойца тут же, не моргнув глазом, проломил папе голову каменным топором оказал последнюю сыновнюю услугу, - и отряд двинулся дальше. На привале сын выглядел хмурым, и его старались не беспокоить, но никаких трагедий никто не устраивал: каждый здесь был готов к тому, что и с его черепом проделают ту же манипуляцию, когда он из полезной боевой единицы превратится в обузу.
Сабурову впоследствии удалось весьма оригинально объяснить удивительно высокий уровень самоубийств среди унтер-офицеров: они более других привыкли чувствовать себя деталями, подлежащими замене. Унтер-офицер имеет относительно слабо развитое чувство неповторимости, незаменимости своей личности - оттого ему гораздо легче и примириться с ее исчезновением.
Самоубийство представлялось Сабурову высшим конфликтом бессмертного и смертного начала в человеке: полученная извне печать бессмертного в нас начинает относиться к нашему телу как к чему-то постороннему - доходя до стремления его уничтожить.
Обретенной нами извне, душе нашей назначено быть извне и управляемой. Но если единственные вожжи для нее - душевные связи - перепреют, то, лишенная всякого регулятора, душа слишком часто приводит нас на край пропасти. Утроившееся, учетверившееся, усемерившееся количество самоубийств среди лиц свободных профессий показало, по мнению Сабурова, что вожжи для интеллигентных душ начинают подгнивать. В самом деле, общество заряжает нас душой для того, чтобы мы ему служили, сознаем мы это или не сознаем. Если мы всерьез задаемся вопросом: "А зачем мне для кого-то стараться?" - следующим вопросом будет: "А зачем мне жить?". На первый взгляд человек низко оценивает не себя, но общество; однако, тем самым он назначает низкую цену себе самому, потому что у него нет иных мерок, кроме тех, которые он почерпнул у презираемой им толпы.
Но самая большая доля самоуничтожений падает не на умников, а на деляг: лишенные узды душевных связей, они становятся жертвами собственной алчности, которая переходит все мыслимые границы, обесценивая то, что имеется в наличии, во имя того, чем они еще не успели завладеть. Неумение дорожить тем, что у них есть, толкает их на неоправданный риск, и первая же неудача представляется непереносимой: не стоит жить при доходе, который осчастливил бы крестьянина. Сабуров однажды слышал, как чукча упрекал русского купца: "Вы никогда не насыщаетесь, как чайки на реке".
Да, заключал Сабуров свой трактат о самоубийствах, какая это глупость, что "душа должна быть свободной" - душа должна служить тому, кто ее создал. Общество, создавшее человеческую душу, должно ею управлять: личностям заурядным очерчивать разумные рамки для их вожделений, а личностям творческим указывать цель их творческой энергии. В распаде душевных связей начало всех концов!
И однако, лучшие люди человечества делятся на два рода. Одни, люди материнского склада, любят преходящую плоть человечества: принимают близко к сердцу заботы и радости близких и ближних, готовы помогать, хлопотать, сочувствовать - и тем плести серебристую паутину душевных связей между живущими. Но есть также - их еще меньше! - люди духа: им дороже всего на свете бессмертное в человечестве - печатная доска, а не оттиски с нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52