убивая тебя, будут строго прислушиваться к твоим воплям - чтоб ни-ни, никакой чрезмерности! Пробежав мимо ее обвиняющих глаз, припал к крану. "Хоть чашку возьми", хотелось ей сказать, но она удержалась, чтобы не разменивать свою огромную горечь на мелочные препирательства. Прямо наделся на свой кран, ужас какой-то... Может, оттягивает разговор? Но нет, он какой-то страшно потный среди прохладной ночи, просто градом с него льет...
- Аркаша, я ведь тоже человек, - напомнила она, собрав все силы, чтобы не сорваться ни на крик, ни на рыдание. Аркаша дернулся как ужаленный и соскочил с крана.
- А я не человек?! - Он был готов до последней капли крови защищать свое право на бессердечие.
- Так веди себя по-человечески - не терзай другого человека!
- А ты меня не терзаешь?!
- Я?.. Я тебя терзаю?.. Я здесь погибаю одна...
- Этим и терзаешь!
- ...А ты веселишься с какими-то...
- Я веселюсь?! Да я последний раз веселился, когда в колыбельке с погремушкой лежал! Ты ведь само совершенство, слуга царю, отец солдатам... а я все время получаюсь из-за этого неблагодарным подлецом! Да лучше бы никто ничего для меня не делал, только бы я никому ничего не был должен!!!
- Ты что, людей перебудишь... - нет, вроде не пьян, только вид безумный - зрачки во весь глаз, да еще пот этот дикий.
- Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь кретина не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный в мире.
- Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...
- Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по крайней мере, добились!
- "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не воспитывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.
- Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я бездарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж не материну ли?) куриную всполошенность.
Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности, но он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не надо, я еще не сдался. Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"
Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками отер пот будто голову себе отжал.
- Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она. Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой материнский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.
И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный, как в дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется, года три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла, - среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый глаз, заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие загорающиеся окна начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.
- Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса произнес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозондировать, как далеко она собирается зайти.
Но она упорно продолжала смотреть в окно.
Аркаша постоял, смущенный опасной безоговорочностью, с какой были приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражался в оконном стекле - и снова натянул себя на кран. Долго, надрываясь, глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он может простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?" - "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...
А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть, но который проступал все отчетливее и отчетливее.
Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове скандируется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на", - это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть приходилось среди "рабочего оживления", сегодня вдруг начавшего невыносимо раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной рожей, как Возильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять от Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - радостный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы, избранной Юпитером... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!
Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за свое раздражение, принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электрический чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это был домашний очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих на чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее белоснежный халат), приготовила свежей заварки, купленной на собственные талоны: рабочий день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей - чтобы все время было чего поджидать.
Выполаскивая в туалете заварной чайник, поймала завистливый взгляд девицы из соседней лаборатории - вон, дескать, у людей какие начальницы... Соседи, глядючи на непрестанные маленькие радости Натальиной лаборатории, время от времени пытались и себе завести такие же, но первый же вопрос - кому мыть посуду? - оказывался последним: ничего невозможно поделить "по справедливости", "по заслугам", если нет готовности сделать побольше других. Мыть по очереди? Но кто будет следить за очередью? "А я прошлый раз не пил!", "А N не размешивает сахар!", "А..." - вот и конец. А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не мыл. И такой всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, раздражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные существа, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как рябь на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори, хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если так благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами благодаря привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сидела под Переходящим Красным Знаменем.
А эти дуры хохочут.
Добродушный Миша Лещуков, побывавший в командировке на заводе каких-то там изделий (Наталью могут интересовать только люди), обо всех безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для этих самых, каких-то там изделий требуются титановые, что ли, пластины, а из них все понаварили себе гаражей, а на изделия ставят обыкновенную жесть. Со смеху подохнешь!
- Можно подумать, весь мир создан специально для вашего развлечения, - не выдерживает Наталья. - Ведь это так смешно, когда твою родину разворовывают.
Миша, которого вообще-то обидеть почти невозможно, посидел-посидел, поскреб обгрызенными полумесяцами ногтей в своей бурой медвежьей голове - только ушки осталось поближе к макушке передвинуть, - а потом встал и вышел, глядя под ноги.
Первая неловкость. Не успевает она рассосаться, как появляется Фирсов. Клонская с видом хозяйки аристократического салона тут же приглашает его к столу: дело одних - готовить, других - проявлять по этому случаю любезность.
Фирсов с кексом в руке принимается, смакуя, повествовать об очередной глупости Сударушкина: ему важнее всего приобрести стомиллионное доказательство, что нами правят дураки.
- А зачем вы мне... Вы все можете исправить сами!
- Каждый должен заниматься своим делом.
Этими заклинаниями он защищен, как танк. Ее уже трясет.
- Только я почему-то, чтобы сделать свое дело, должна сначала сделать десять чужих!
- Вот этот ваш конформизм...
- Конформизм?! А посмеиваясь защитить диссертацию о преимуществах соцпроизводства и потом получать четыреста, где другие получают двести, - это не конформизм?..
Фирсов оскорбленно удаляется, величественный, как корабль пустыни. За ним надулась и Римма - как же, некому будет любоваться ее индейским профилем. Ну и черт с вами со всеми! Пляши перед вами хоть десять лет без передыху, а потом вам же будешь и не нужна.
- В современном мире есть две несовместимые системы, - торжественно произносит Коржиков: - Социалистическая система и нервная система.
Несмотря на смех, напряжение осталось. Сережа уже полчаса без толку бренчит ложечкой. Наталья с любезной улыбкой, похожей на оскал, берет у него ложку и с крепким пристуком кладет на стол - знает же, что бессмысленный бряк выводит ее из себя. Только Клонская - как рыба в воде: снова обнаруживается, кто по-настоящему воспитанный человек, а кто только по недоразумению оказался душой общества. Легко, не всерьез, что настрого запрещено хорошими манерами, вздыхает: "Да, мы еще заплачем о Сталине. При нем хотя бы о мыле не приходилось..."
Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать стирала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что она бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обращается к Клонской:
- А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают глаза, и Клонская потупливается со скромным ликованием: хорошие манеры единственная доблесть, которую она способна замечать.
И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если мы столько лет кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем ругать, ведь это тоже как-то нехорошо?..
С Лизой Наталья изо всех сил сдерживается.
- То есть, если вчера мы лгали из трусости, из глупости, то сегодня уже обязаны лгать из чести? Да мы своей глупостью, пресмыкательством перед убийцами свою честь все равно уже погубили! Давайте спасать хотя бы правду!
Слова ее, кажется, произвели впечатление. И все же лучше посидеть дома, иначе она перессорится со всем светом. Дома... А где теперь ее дом?..
Улучив минутку, она вызывает Лизу в коридор.
- Ты еще не переехала? Можно, я там недельку поживу?
- Конечно, конечно! - Лиза со страхом отводит глаза. - Если бы не ты, мне бы этой квартиры...
- Если только поэтому...
- Какая ты! Не только, не только. До осени она мне совсем не нужна, честное слово! Новая же квартира - там ремонта... Да и... - она вдруг переходит на шепот: - Я боюсь туда переезжать. Как подумаю, что совсем одна останусь...
На сочувствие нет сил.
- С квартирой не останешься! При таких-то глазищах!
- Глазищах... А кому они нужны!
Сразу вспомнилась картина: Бугров целеустремленно несет свой штабс-капитанский пробор, дезинфицируя окружающую среду ароматом свежепроглоченного лука, а Лиза семенит рядом, стараясь оставаться с наветренной стороны... Бугрову, с его любовью исключительно к фактам и цифрам, наверняка не до красивых глаз.
Передав ключ, Лиза мнется:
- Знаешь... ты пойми меня правильно... Вадим уже вторую неделю приходит к двенадцати часам...
- Понятно. Бабы оскорбляются: что он, особенный, что ли, так? Так вот, скажи им, что Вадим действительно особенный. Он может делать только то, чего ему самому хочется. Ну, бабье...
Что за люди - ни таланта, ни потрясающего упорства для них не существует - лишь бы только никто не позволял себе ничего особенного.
Нет, надо обязательно передохнуть, иначе потом за год будет не загладить. Вадим еще студентом-разгильдяем попал к ней в группу на преддипломную практику и так увлекся гениальным Сережей, а через него и машинной обработкой, что не сдал последних экзаменов, загремел в армию и через два года с еще более бравой выправкой явился к Сереже на должность старшего лаборанта, - дотащить его без диплома до ведущего инженера удалось прямо-таки бурлацкими усилиями.
А бабы, конечно, тайно злятся на него еще и потому, что он во всей лаборатории замечает одну Наталью за то, что с ней можно побеседовать по душам (она жалеет мужчин, которых недолюбили матери и которые из-за этого и жен выбирают черствых, оттого что не имеют образцов любви к себе), да еще Сережу - за гений.
Но до перехода в Натальину группу Сережа был известен только тем, что прикрывал организацию по всем видам спорта да еще охоч был до овощебаз зарабатывал отгулы, чтобы забраться на байдарке как можно дальше от подловатого начальника. Что скромничать, Илюшу в прежнем отделе знали только как трусоватого любителя тихарить, Бугрова недолюбливали за туповатость и педантизм, Светлана использовала свою контактность в устройстве исключительно личных дел, да и добрая Лиза отнюдь не была гласом народа - прошелестела какая-то тихая мышка и ушелестела. Может, и не совсем уж зря прожиты эти годы?
Но вглядеться в мир с положенным вниманием ей так и не удалось. Иначе бы она ни за что не перепутала этажи...
На стенке кабины туалета ей бросилась в глаза какая-то надпись. Она машинально пробежала ее и с омерзением отдернула взгляд. До чего уже дошло - женщины пишут такую похабщину! Еще какая-то нелепая пушка нарисована рядом - и тут же увидела, что это вовсе не пушка. Да что же это такое, в конце концов! И на собрании об этом не скажешь...
Она достала носовой платок, чтобы, не глядя, стереть эту гадость, - и вдруг содрогнулась от ужаса: она услышала мужские голоса... Она зажала уши: вдруг еще знакомые...
Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может просидеть в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.
Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась голова от постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в клубочек. Внезапно она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед, догадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с необыкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери, готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в прорубь, она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продолжая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и только в вестибюле упала в кресло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52