снимая слой за слоем, в конце концов оказываешься перед пустотой: слишком поздно убеждаешься, что условности и ритуалы были самой сутью, а не ее оболочкой.
Прочь, прочь, проклятые призраки! Забудем страшные слова, вырвавшиеся у великого человека в минуту отчаяния
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Говоря короче, Феклуша служила Ближнему, Николай Павлович - Порядку, но оба они сходились в отвращении к шкурничеству, которое служит только самому себе.
Николай Павлович не брал взяток, даже исполняя должность градоначальника, что было выгоднее обладания золотым прииском. Это обстоятельство составляло предмет сыновней горд.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Нынешний градоначальник не то что отец, - однажды обронил Петр. - О мошне своей не забывает.
К его удивлению, Савелий долго жевал губами, пока наконец не вымолвил:
- Оно так, сударь Петр Николаевич: нынешний - плут и мошенник первостатейный. Но он хотя бы взятки берет, а батюшка ваш, вы уж не обижайтесь на старика, и вовсе был зверь: все по закону норовил.
Вот как: человечность может проявляться именно в беззаконии!
И однако же, Николай Павлович лишь в качестве винтика военно-государственной машины не знал жалости. Когда ему показалось, что нынче принято вводить в хозяйство культурные новшества, он не приминул отдать смышленого крестьянского мальчишку Сеньку Быстрова в московское земледельческое училище. Семен окончил его блестяще - с золотой медалью, и директор училища долго упрашивал Николая Павловича отпустить свою агрономическую собственность в университет, куда крепостным не было доступа, но Николай Павлович стоял на своем:
- Он мне надобен в моем хозяйстве.
Молодой агроном принялся за дела с большим воодушевлением. Владелец также был не против того, чтобы удвоить и утроить свое благосостояние, но приверженность к Порядку приводила к тому, что вид покорности в его глазах с избытком искупал воровство и нераспорядительность, а дерзкое выражение лица представлялось ему наикрупнейшим хозяйственным упущением. Каково же ему было выносить наглые домогательства Сеньки, беспрестанно о чем-то рассуждавшего, да еще, будто назло, с почтением отзывавшегося о ненавистной загранице, в то время как Николай Павлович твердо знал, что без русского хлебушка весь немец с голоду передохнет. К тому же Сенька требовал денег на предметы, до сельского производства вовсе не относящиеся, - сами слова его были не земледельческие, а химические: Либих, углекислота, аммиак...
Поэтому Николай Павлович постоянно вносил поправки в Сенькины прожекты - впрочем, вполне незначительные: из сторублевого плана закупок исключал в видах экономии какую-нибудь мелочь в десять-двадцать рублей; но распоясавшийся Сенька и тут предерзко заявлял, что тогда не имеет смысла покупать и все остальное. Каково?
И однажды зарвавшийся реформатор был назначен прислуживать за столом, а в остальное время сидеть в лакейской. И как же были поражены все в доме, когда Семен был найден повесившимся в недостроенной оранжерее, обещавшей принести ее владельцу неслыханный процент барыша.
- Кто ему чего плохого сделал? - расстроенно разводил руками Николай Павлович. - И не посек даже ни разу, а уж как было за что! А я простил, даже на барщину не выгнал: сиди себе в тепле, ешь, что после меня останется, - так нет же, набрался дури...
Петр Николаевич впоследствии настаивал в своих "Записках", что именно из-за этого эпизода дошел он до крайности анархизма, отказывая вообще кому бы то ни было в праве распоряжаться чужой судьбой, чужими дарованиями.
И тогда же ему открылось: обретенные человеком умения и надежды - это взведенная пружина. Государь Освободитель был сражен пружиною благородных надежд, которую сам же он и взвел, не дав ей однако распрямиться в общественном служении.
А в хозяйстве Сабуровых после добровольного исчезновения смутьяна дела пошли прежним чередом: Николай Павлович продолжал руководить посредством предписаний: "Бурмистру моему, села Полежаевки на реке Быстрице от Николая Павловича Сабурова, генерал-майора и кавалера - приказ: по получении сего предписывается..." Сколько и чего способна уродить земля, Николай Павлович решительно не представлял, почему и сообразовывался с урожаем прошедших годов, а более всего уповал на контроль и строгость, удовлетворяясь в конце концов видом покорности и раскаяния.
Зато копии всех приказов многие годы хранились в книге исходящих бумаг. А все бурмистры рано или поздно открывали собственную торговлю.
До поры до времени Петруша Сабуров получал домашнее воспитание, ожидая вакансии в Пажеском корпусе - по протекции Государя Императора! Дело было так: государь, ревизуя свои владения, соизволил посетить костюмированный бал и, благосклонно взирая на склонившиеся перед ним маскарадные царства природы, обратил внимание на хорошенького тунгусенка с луком и стрелами.
- Какой фамилии? - ласково спросил император.
- Сабулов, - отвечал тунгусенок.
- Проси у меня, Сабулов, что твоей душеньке желательно.
Петруша, основательно подумавши, попросил сладких крендельков.
- Похвальная скромность, - одобрил государь. - Записать Сабулова кандидатом в Пажеский корпус.
Впоследствии Николаю Павловичу Сабурову стоило многих денег и хлопот подтвердить назначение, ибо в списках кандидатов числился лишь Сабулов: действия механизмов могут быть не идиотическими лишь в силу чистой случайности.
Глупости централизации рождают крайности анархизма - выразился один из комментаторов "Записок Сабурова".
Николаю Павловичу Сабурову самому приходилось когда-то участвовать в колонизации удаленных окраин: выстраивалась шеренга бракованных солдат и шеренга привезенных на развод излишков бабьего населения из центральных губерний - и тех, кто оказывался напротив друг друга, тут же без затей венчали в наспех сколоченной церкви. При этом случалось, и шестидесятилетний женился на пятнадцатилетней, и наоборот.
Начатки домашнего образования Петруше и Николеньке Сабуровым преподал мсье Пуле, поседелый, но все еще бравый драгун, отставший от обломков великой наполеоновской армии где-то под Березиной. В качестве европейца и в особенности Француза он нисколько не сомневался в своем праве и способности обучать азиатов и "казаков": мсье Пуле словно бы смутно чувствовал, что каждый человек - это оттиск с клише, выработанного культурой его народа, и достоинство клише превосходило в его глазах достоинство эстампа.
На уроки мсье Пуле являлся исполненный сознания необыкновенной важности своей миссии: ни проблеска улыбки, ни проблеска снисхождения. Однако по окончании урока непреклонный механизм немедленно перевоплощался в добродушнейшего малого, которого, если бы не его почтенные седины, вполне можно было бы принять за двадцатилетнего шалопая. Так вот отчего история переполнена столь чудовищными жестокостями: их творили не люди, а механизмы.
Историям о боевых подвигах мсье Пуле не было конца, причем его воспитанникам ни на миг не приходило в голову в какой-то степени оскорбляться тем обстоятельством, что подвиги эти совершались над их русскими соотечественниками, чьими победами под Бородином и Березиной они так гордились (личные отношения, увы, торжествовали над патриотическими чувствами). Впрочем, к чести мсье Пуле, следует добавить, что в своих рассказах он всегда бывал великодушен к побежденным, среди которых, кстати, непременно оказывалась хорошенькая дамочка, своей любовью вознаграждавшая его и за мужество, и за благородство.
Шадя целомудрие своих воспитанников, мсье Пуле ограничивался тем, что сладко щурил глаза и воздушно целовал кончики пальцев. Этот жест в глазах воспитанников не имел ровно ничего эротического, а усваивался ими как еще один из многочисленных ритуалов.
Зато побасенки мсье Пуле так усовершенствовали разговорный французский язык юных Сабуровых, как это не удалось бы ни одной грамматике на свете. Снова личные отношения!
От того же мсье Пуле Петруша получил и первые политические уроки: отец, исполняя обязанности усердного и безразличного винтика государственной машины, не мог противостоять тому пылу, с которым мсье Пуле произносил слова "свобода" и "республика". При произнесении же слов "король" и "монархия" лицо мсье Пуле выражало высшую степень брезгливого негодования. А выражение лица и осанка, с которой произносятся слова "свобода" и "республика", для ребенка неизмеримо важнее самого глубокого анализа этих понятий: ребенок усваивает чувства, но не формулы.
Правда, повествуя о великом императоре, угасшем на острове Святой Елены, мсье Пуле произносил слово "император" даже с большим огнем в очах, чем слова "свобода" и "республика", но в то время Петруше не приходило в голову поинтересоваться, почему "король" - это плохо, а "император" - хорошо. Более того: гораздо позднее, уже твердо относя Наполеона к извергам рода человеческого, Петр Николаевич признавался, что при этом имени по его жилам, однако, по-прежнему пробегает невольный бонапартический трепет.
Так, благодаря первональному оттиску, в душе могут ужиться величайшие логические несообразности.
Миновала Крымская кампания, обнажив все общеизвестные язвы. Присмиревшего от чрезмерных успехов французского оружия мсье Пуле все-таки согнали со двора оскорбленные патриотические чувства Николая Павловича, и Петруша очень долго не мог без слез вспомнить бравосогбенную фигурку престарелого драгуна, бредущего неведомо куда по насквозь промерзшей России...
Люди могут дружить, почувствовал Петруша - механизмы никогда.
Тем временем в доме появился предвестник новых веяний: студент Сидоров. Через какие-нибудь пять лет одного взгляда на его длинные волосы и особенное выражение плебейской гордыни, начертанной на его конопатой физиономии, для Николая Павловича было бы достаточно, - но в то простодушное время Николай Павлович справился лишь о цене за урок.
Так для Петруши и даже Николеньки внезапно открылось, что наука - не просто неизбежное (в минимальном объеме) средство для получения чинов, увлеченность которым в лучшем случае может почесться чудачеством, - нет, наука - величайшая и возвышеннейшая сила, обещающая в скором будущем совершенно преобразить весь мир. Мальчикам открылись имена (и страницы) Гоголя, Грибоедова, рукописный Пушкин: "Лемносский бог тебя сковал!..". Шепотом произносилось имя Герцена, вполголоса - Чернышевского. И вскоре с будущей военной карьерой Петрушу могло примирить лишь то обстоятельство, что Пажеский корпус, как по секрету сообщил ему Сидоров, в свое время окончил знаменитый государственный престепник Пестель, чей суровый профиль Петруша благоговейно разглядывал на обложке "Полярной Звезды".
Нет, любимейший мой и боготворимейший Петр Николаевич: не только личные отношения со смертными, но и прямые связи с бессмертным формировали Вашу бессмертную душу!
Пажеский Его Императорского Величества корпус являлся учебным заведением, привилегированным до такой степени, что даже право просить о зачислении туда было даровано исключительно лицам первых трех классов. Выпускники корпуса по их собственному выбору зачислялись в любой гвардейский полк, а первые шестнадцать учеников назначались камер-пажами к лицам императорской фамилии.
В залах были развешены поколения императорских портретов, в церкви мраморные доски с именами выпускников, нашедших геройскую смерть в деле против Польских мятежников либо противу Горцев, - но юный паж был уже напитан бессмертием иного рода.
Он сразу же отказался вертеть карусель, на которой традиционно катались камер-пажи, - и победил: этого дружелюбного мальчугана оказалось невозможным застращать обычными дубовыми линейками, а исколотить до полусмерти было опасно. Несколько позднее Сабурова ради его живого, общительного нрава отвезли в Зимний дверец поучаствовать в игре с кем-то из великих князьков, и когда тот вздумал жулить, Петруша, не раздумывая долго, так накостылял ему по шее, что бедный великий князек даже разревелся.
Это, подчеркиваю, был, вероятно, первый случай, когда Сабуров поднял руку на человека - и сразу на особу царской фамилии! И никто не придал должного внимания этим задаткам будущего динамитчика...
Расположенный ко всем, Петруша прекрасно ладил с товарищами, правда, совершенно несоразмерно огорчаясь малейшими проявлениями неприязни. Он словно бы даже сострадал тем, кто его недолюбливал: тайная неприязнь к добру была в его глазах подобна мучительной тайной болезни: этой болезнью был страх собственной ущербности, оборачивающийся любовью к чинам. Сабуров же не обратил ни малейшего внимания на то, что его сделали камер-пажем позже, чем он на то имел право как первый ученик, и приставили не к особе государя императора, а всего лишь к одному из великих князей: руководство уже догадалось, что этот приветливый, неизменно жизнерадостный баловень природы иногда способен на неожиданные выходки.
Именно собственный опыт подсказывал Сабурову, что административные механизмы не имеют средств воздействия на человеческие чувства: они могут лишь повесить на тело человека орденскую ленту или кандалы, но будут эти знаки возбуждать уважение, зависть, сочувствие, презрение или гнев это от механизмов уже не зависит. Точно так, химик может лишь соединять вещества, а вступают в реакцию между собой они уже по собственным законам.
Я полагаю, новоиспеченный паж с его чрезмерным чувством справедливости не угодил в солдаты за какую-нибудь провинность лишь потому, что и в Пажеский корпус начала проникать "эпоха великих реформ". Репетируя умение изящно гнуться на дворцовых церемониях, пажи с некоторых пор начали кривляться, а самое главное, - в корпус проникло почти общее желание учиться или, что гораздо важнее, уважать того, кто это делает.
Общее одобрение дарованиям юного Сабурова прочно обеспечило ему первое место на все будущие годы обучения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52