..
Нет, не либо - улыбаюсь я все реже и реже: я не могу забыть, чем заканчивается сияние телячьих или щенячьих надежд - надежд чужаков, зависящих от капризной милости хозяев. Но как роевое существо я решительно ничего не помню - какой-то нескончаемый упоительный фон, на котором смешались в кучу кони, люди... Конечно, я их любил любовью брата, а может быть, еще нежней, но теперь мне их почти не отличить друг от друга, каждый в моем фотоальбомчике застыл на одном-двух мгновенных снимках.
Гайдамак, одутловатый совхозный красавец с тяжелыми кудрями (артист Урбанский) и сверкающей никелем, словно комплект хирургических инструментов, как бы недоброй улыбкой (я тоже пытаюсь улыбаться недобро, но все время забываю, меня и поныне не сумели до конца выучить взрослому искусству здороваться, не вспыхивая радостной улыбкой).
- ...Тормознул... - включается дефектное озвучивание - ... Свежее, пристала, яичко, птвоюмать: выпей, выпей... Я его стукнул об баранку и раздавил, птвоюмать! Прямо на штаны. Ой, кричит, ой, полезла с полотенцем... А я не люблю, когда бабы там лазят!...
Вильгем радостно хохочет - только этот смех от него и остался да высочайший, почти женский голос:
Осенний лес такой нарядный
Ко мне в окошко залетел.
А мой хороший, ненаглядный
И заглянуть не захотел...
У меня и сейчас сердце сжимается, когда я внутри себя прокручиваю хоть два такта из этой песни. Только сделавшись отщепенцем, я догадался, что вовсе не лес, а лист залетел ко мне в окошко. И что - вы думаете, это сделало меня счастливее? Ведь мой хороший, ненаглядный все равно не захотел заглянуть...
Мы все здесь братья, то есть все, что за пределами палаты, нас не касается.
Ингуш Муцольгов - два клюва, нос и подбородок, нацелились друг на друга. И детские изумленные глаза. Включаем остатки записи:
- ...Таксист с рукояткой бежит... Теперь лучший друг: кирюха... в Дом культуры...
- Это не настоящий друг, - остерегает его вдумчивый Полтора Ивана с маленьким недоразвитым глазишкой, а без Муцольгова наставляет меня: Ингушам надо сразу хвост прижимать... Вы в Степногорске... Бей в горло... Смотришь - повалился... Самое хорошее оружие - палка. Все эти кастеты, свинчатки... - "декаданс", только что не произносит он это пренебрежительное слово.
Скрестивши могучие руки, он прохаживается меж коек, а складочка на его пижамных штанах так и юркает влево-вправо, влево-вправо - глаз не оторвать.
- Сталин был в чем-то прав... - я надолго беру эту фразу на вооружение. Я не отщепенец, задумываться, что значит "в чем-то", что значит "прав": полноценного мужчину интересует одно - как он выглядит.
Нурултанов аскетичен и сластолюбив, как некий казахский Тартюф. Обеззвученный, он вечно подает мне знаки, которые я понимаю с полуслова. Он директор школы глухонемых, и я навеки усваиваю их азбуку: кулак "а", письменное "бэ", нарисованное в воздухе скрещенными пальцами, средним и указательным, это, как вы, наверное, догадались, "бэ" - и так далее. Этот аскетичный сластена - такая побирушка, что даже я отсыпаю ему конфет уже без большого удовольствия. Но по-глухонемому тараторю очень бойко.
Мукан - Мукан Абдран-улы, сын Абдрана, как называю его я, ради соседа молниеносно освоив азы еще и казахского, Мукан, красивый, как девушка, вечно, подобно царскосельской статуе, скоблит ножом, ворча сердито, исклеванную спину курта - не думайте, что это такое же немецкое имя, как Вильгем, нет, это смертельно кислый казахский сыр.
Начавши оживать, я, пристанывая, сумел заглянуть в тумбочку и порадовался маминой оперативности: в глубине светился некий молочный призрак гриба-боровика. В его тяжелой и твердой, будто цементной, шляпке мне едва удалось выгрызть с десяток белых язвочек, превратив его в призрак мухомора. И когда Мукан, бормоча казахские ругательства, счищал мои следы, я еле сдерживал мучительные стоны сдерживаемого смеха.
- Мукан, тебе письмо, пляши! - вдруг врубается звук, и он, смущенно улыбаясь, вкладывает одно колено в другое и, на полусогнутых, начинает извиваться.
- Это у них так в Индии танцуют, в Индии, в Индии, из Индии, - все радостно разъясняют друг другу (всемирная отзывчивость): в Индии, оказывается, тоже есть казахи, их с чего-то туда занесло, а теперь они, естественно, стремятся в нашу братскую семью, подернутые нежным жирком индийских девушек из кинофильма "Бродяга".
Вот как нужно создавать братство народов: вышибить всем по глазу - а кому и два - и запереть в одну палату.
Мама проходит по этому раю какой-то полупрозрачной тенью, различимой лишь в заплаканных местах. Это не в обиду - я и себя начинаю различать только ночью, оторвавшись от масс. Самое страшное в одиночестве - необходимость жить собственной жизнью. Болит решительно все - ноет, дергает, жжет, мутит от неизбывного запаха дегтя - мази какого-то Вишневского, паленые волосы источают тошнотворную пороховую вонь (меня и сейчас подташнивает, когда повеет угольной гарью), пульсирующий глаз то съежится в сверлящую точку, то раздуется так, что голова болтается внутри пузыря, надутого болью. Храп, стоны, в коридоре десятикратное эхо - голоса дежурных сестер, звуки выкладываемых на стекло металлических предметов, предназначенных причинять боль, на потолке без конца разворачиваются автомобильные фары - провисшая койка вращается каруселью.
От боли не заснуть толком - сразу же начинает сниться боль. Только раз вдруг приснилась школа, любимые пацаны, обожаемая Мария Зиновьевна... А может, я сплю, вдруг встревожился я и пощупал парту. Парта была настоящая, твердая, и я успокоился. Но малейшее движение - и просыпаешься со стоном. И сразу встрепенется мама, прикорнувшая где-то - на стуле? на свободной кровати? Ее не выгнать из больницы. Друзья зазвали на роскошную кровать с периной, но роскошь-то ее и ужаснула: нежиться, когда ее бедный Левочка... При коридорных отсветах мама еле слышно читает мне Мало "Без семьи", и я снова спасаюсь в чужую жизнь, в жизнь опять-таки самых лучших моих друзей: Виталис, Маттиа, обезьянка... а утром они передадут меня в надежные руки Гайдамака, Вильгема, Мукана...
Правда, до их пробуждения я успевал еще услышать радио, которое, как безумец, целый день неразличимо болботало себе под нос. Сейчас от казахских песен по мне рябью бегут мурашки - такая в них диковатая сила и красота, а тогда они не казались мне даже экзотическими: экзотика должна быть заграничной. Чтоб тебя зауважали в России, надо сделаться иностранцем. Казахи это сумели. Очередь за евреями.
Мы, эдемчане, не заскучаем даже и в аду, если только нам позволят вариться в одном котле. Но раз направляют, а тем более в МОСКВУ - значит так и надо.
Меня хотели поднять - я не дался: "Сам пойду!". Встал и рухнул - подломились ноги от внезапной боли в щиколотках. И впервые расплакался такая мелочь не могла считаться экзаменом на мужество.
"Потерял много крови, потерял много крови", - уважительно прокатилось по оставляемому Эдему, и меня повели под руки. "Я еще вернусь!" - из последних сил присягал я на верность своим лучшим в мире друзьям, и они освещали мой путь отраженным светом, ибо всякое исходящее от нас сияние бывает только отраженным: ты отражаешь мою любовь к тебе, я - твою.
Маму оформили сопровождающей. Вагонное купе тоже было раем: чего стоила одна только уходящая в бесконечность череда взаимно отражающихся зеркал. И промерзлая санитарная машина: пока она вертелась, словно бы на месте, моя судьба оставалась в верной деснице Всевышнего, устраивающей приключения исключительно с хорошим концом.
Московская больница тоже была бы раем, только очень уж там было просторно и культурно. И докторша настораживала чрезмерной культурностью мама рядом с ней выглядела какой-то колхозницей. В советском кино суперинтеллигентов традиционно поручали играть евреям (Плятту, что ли?), поэтому я много лет каждого встречного еврея считал просто интеллигентом. Докторша только посветила мне в глаз лобовым шахтерским зеркальцем и быстро проговорила, как отрезала: "Немедленно удалить". Ка-ак?.. Мы так не договаривались!.. В Эдемах так не поступают - профессора мне, профессора!.. Вы совершенно правы, коллега, осколки прямо на поверхности, да ты же все равно им ничего не видишь, ну-ка, есть свет или нет? А сейчас? А сейчас? А вот и есть - я тебе прямо в глаз свечу, вот тебе и не может быть, ты что, хочешь, чтоб на второй глаз перешло?
Мир реальности уверенным бульдозером ломился по хрупкой поросли веры и воображения, среди которой только и может выжить глупенькая трехлетняя девчушка - человечья душа. Но что, вы думаете, меня уложило наповал инвалидность, риск полной слепоты, еще какая-нибудь рационалистическая еврейская дребедень? Ошибаетесь: будут дразнить - вот что ввергло меня в отчаяние до того бездонно-непроглядное, что из бездны его совершенно не имели никакого значения ни честь, ни мужество: все эти роскошества уже не могли понадобиться тому отверженцу, в которого меня превращали.
Под родным ожерельем хирургических солнц я орал и брыкался так, что вызвали еще двух мужиков меня держать. "Мама услышит", - пытались меня усовестить. "А ее здесь нет", - успевал отбрехиваться я. "Она через окно услышит". - "Чего она будет под окнами шататься!.."
Правда, и боль была - это что-то особенного. Но ведь и раньше нельзя сказать, что не было ничего особенного. Хотя раньше, вроде бы, не перекусывали какие-то очень прочные живые проводочки - кусачки так и щелкали в моем глазу, так и клацали, так и чакали...
У нас в Кокчетавском раю удаляли глаз одной старухе, - вынули, "как огурец": выболел. Она встала и пошла. И закурила. Ценная старуха. Я тоже встал и пошел. Потому что мне было уже все равно, я уже не хотел ни на кого производить впечатление. Мог идти - и пошел. Не мог бы - не пошел бы. В безразличии отверженца тоже таится источник силы, силы животного. Зверя или скотины.
Опускаясь на кровать, я хотел взяться за выгнутую рассвирепевшим котом никелированную спинку и промахнулся. Впоследствии волейбол и теннис с райской игривостью неопровержимо подтвердили мне, что чувство расстояния нуждается в двух глазах, как истина в спорщике.
Безнадежная мрачность - теперь это любимейшее мое состояние, в нем уже ничего не страшно: неоткуда падать. Но в тот миг я не сумел раскусить его прелесть: выходец из Эдема, я все еще полагал, что счастье это когда радуешься, хотя единственное прочное счастье, доступное смертному, - это когда не мучаешься.
- Мама, почитай мне "Мертвые души", - упавшим ниже некуда, а потому ровным голосом попросил я: бегство в чужую жизнь все равно оставалось лучшим обезболивающим.
Я сделался ровным, как январский каток. Это верно, что наливаясь поглощающим желанием, мы становимся сильными, - зато отсутствие всех и всяческих желаний делает нас неуязвимыми. Теперь я знаю, как живут нормальные люди: надо ни о чем не думать, не мечтать, не дай Бог, не усматривать в вещах символов чего-то большего, а видеть в них исключительно ту пользу или вред, который от них может перепасть, - и ничего больше. Это и есть конечный вывод мудрости земной. Не хлопочи сверх меры - все сделают вместо тебя: и родят, и убьют.
Снег сменился асфальтом, а многослойная обмотка на полголовы - воздушным витком марли. Я пробирался в кафельную гулкую пустыню умывальника, забывая даже, что он московский, и перед зеркалом бережно приподнимал запеленутый в марлю ватный тампон. Подслеповатые ввалившиеся веки, под ними никакая не рана, а аккуратная слизистая оболочка, как во рту, интересно, для чего ее Бог заготовил, уже знал, что глаз будут удалять из помещения? Которое, кстати, совсем не круглое, а наоборот, выпуклое на донышке.
Я закрываю ладонью живой трепещущий глаз и изо всех сил таращу пустой - но тьма стоит хоть глаз коли. Еще диковинней получалось, когда пустой глаз прижмешь к стеклу (чтобы чувствовать холод бровью и щекой). Получается так, что целым смотришь, а отсутствующим как будто подглядываешь через холодную дырку в непроглядную тьму, - и какая-то одурь тебя охватывает: каким же это чудом такое море черноты может стоять прямо среди света, который ты тоже видишь своими глазами. Да, да, и наши глаза составляют неразрывное Единство. И если они видят разное, мы начинаем сходить с ума.
Только это занятие и возвышало меня над буднями. Да еще я сочинял, будто взгляд одного глаза труднее выдержать, потому что в нем сосредоточивается двойная доза страсти.
Не знаю даже, с чего мне вздумалось спросить у врача, будут ли когда-нибудь пересаживать людям глаза (мне бы подошел коровий). Носитель белого халата лишь снисходительно улыбнулся, а кто-то из кривых растолковал мне окончательно:
- Ты второй береги. А один глаз ты проср...
И вдруг такое облегчение хлынуло мне в душу.... Я бросился в умывальник, ликующе повторяя одними губами: "А один глаз ты проср..., а один глаз ты проср..." Оказалось, если говорить матершинными словами, все становится совсем не драматичным, а залихватски-будничным.
В умывальнике я впервые рискнул взглянуть на неугасимую ни днем, ни ночью лампочку, гордо раскрыв глаза (второй под тампоном тоже дернул крылышками), а то раньше все трусил: вдруг она тоже взорвется. Внезапно вспомнил, что с левого глаза мне будет уже не прицелиться, и, схвативши швабру, начал вскидывать ее к левому плечу, седло к корове. И все же в университете на сдаче ГТО я таки выбил третий разряд!
В коридоре я увидел маму и прицепился к ней все с тем же - будут ли, мол, пересаживать глаза. "Тогда я отдам тебе свой," - проникновенно ответила мама.
Трагическая серьезность - от нее-то я и старался улизнуть. Но все же бегло примерился к маминому глазу: у нее он темней моего, хотя на худой конец сойдет, но только все это сентиментальная чушь, настоящий мой глаз - это телевизор (народная анестезия!).
И вот они рассыпаны передо мной щедрой рукой Всевышнего, как ракушки на морском берегу: глаза, глаза, глаза... Синие, серые, карие, черные или лазурные, как бирюза... Или совсем белые, налитые яростью и водкой. Если глаз твой тебя соблазняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38