Щегольство у них было наше - кепки, штаны, чубы, москвички (короткие пальто с меховым воротником), но москвички Единству не помеха: сила народа не в штанах, а в отчуждении.
Помню затяжное побоище у "Голубого Дуная" - Ингуши против какого-то многонационального Единства (заезжего - местным против Ингушей не сплотиться). "Джафар, Джафар", - пронеслась молва: за ним послали на автостанцию - Ланселот, по своему обыкновению, вдевал ногу в стремя, отправляясь за новым драконом. И мы увидели его! (Оказалось, он существовал.) Рослый, но не огромный, с серьезным, почти трагическим лицом Фазиля Искандера, хорошо одетый, он спешил по важному делу, на ходу сбрасывая с себя москвичку (сбрасывать на ходу москвичку было до того престижно, что многие ради этого жеста жертвовали не только жизнью, но и москвичкой). Под москвичкой Джафара оказалась не черкеска, а послушание. Он не дрался, а работал - я навеки усвоил, что серьезные, хорошо одетые люди рано или поздно одолевают раздухарившихся удальцов. Выполнив основные наметки, Джафар поспешил по дальнейшим делам, оставляя доделки подмастерьям.
Казах в светлом плаще, разом обратившемся в брезентовую плащ-палатку, восстал из пучины океаноподобной весенней лужи, как морской царь из Ильмень-озера. Он хотел сказать что-то проникновенное Алихану, но тот, поколебавшись, дважды, тщательно целясь, ударил его в залитое грязью и очень чистенькими струйками крови лицо, и тот упал сначала на колени, а потом еще и на разбитое лицо, словно раб перед восточным деспотом. Алихан, снова поколебавшись, несколько раз изо всей силы ударил его каблуком в затылок - так продалбливают дырку во льду, - и поспешил вослед своим собратьям по оружию, оглядываясь, обо что бы обтереть кулаки. Казах в залубеневшем плаще долго лежал не двигаясь, потом приподнялся на локте и снова надолго застыл, словно вглядываясь в стынущую перед ним лужицу крови, по которой неспешно барабанила грязно-кровяная капель.
- Все видели?! Его Досаев бил!.. - начала кричать, обращаясь к народу, откуда-то взявшаяся бесстрашная толстуха.
Народ безмолствовал. Против ингушей мы сами были евреи. Все народы, отмечал Шопенгауэр, сквернейшего мнения друг о друге, и, что самое удивительное, все правы. Я тоже отошел от протоеврейских штучек своего папы (все народы святы, пока их не оболванит кучка мерзавцев, выведенных на специальных мерзаводах из какой-то космической спермы и воспитанных в особых мерзаповедниках) и не дошел до архиеврейских штучек своего сынули: народа вообще нет - есть отдельные люди. Леса нет - есть отдельные деревья. Я верю в Народ. И знаю, что его может оболванить лишь тот, кто нашепчет ему у него же подслушанные заветные мечты.
Я наполовину ваш, дорогие мои фагоциты, ибо сколько моя еврейская половина ни талдычит мне, что как-никак все-таки это мы загоняли ингушей в скотские вагоны и жгли их в сараях, а не они нас, что это мы, а не они занимались "Рубкой леса" и "Набегами", круша сакли и фруктовые сады, сжигая пчельники и загаживая фонтаны (см. "Хаджи-Мурат"), - негодующий глас Народа, исходящий из моей лучшей половины, мигом втолковывает мне, что все эти гнусности творил царизм, тоталитаризм, кто хотите, но только не Народ, ибо лишь все хорошее проистекает от Народа, а все плохое - откуда вам больше нравится, то есть от тех, кто вам не нравится. А мы правы перед ингушами хотя бы тем, что ходим с портфелями, а не с кинжалами.
К казахам (пока они знали свое место) тоже относились вполне снисходительно: с ними водились, их выдвигали, а в благодарность от них требовалось только одно: краснеть при слове "казах".
Глянцевая лента очищенного от кожицы мяса, - это Алешка Байтишканов наклеил на губу обертку конфеты с именем "Радий", которое хочется еще раз произнести про себя и прислушаться. Алешкина морда - пухлая, круглая, добрая и как будто вечно смеющаяся из-за самой природой прищуренных век - висит передо мной в пустоте моего внутреннего космоса, в котором там-сям развешаны ни на чем (словно заспиртованы) лица, кеды, улыбки, флаги, оскалы, коровьи звезды, кепки-восьмиклинки с урезанным до полунебытия козырьком, кепки-блины с "аэродромами", загребущие суконные клеши, чуждые дудочки ("с мылом надеваешь?"), продавленный бензобак, словно тою же ногой вдавленный в грязь, пионерский галстук, горящий на моей голубиной белоснежности грудке, улыбка Вики, вспыхивающая от моего взгляда и тут же накрываемая асбестовой серьезностью, ее сатиновые баллонные трусы, изгоняющие соблазн с уроков физры, обращающие девочек в коротконогих раздутых педагогических каракатиц - взгляд и сейчас тщетно рвется прочь, но той Венеры, на которой бы он мог отлежаться, нет в моем перенаселенном и все равно страшно разреженном космосике...
Алешка! Ты обратил глаза мне прямо в душу - и в ней я вижу только неисчерпаемость: в сундуке утка, в утке яйцо, в яйце... На человеке голова, на голове лицо, на лице глаза, на глазах... и все разное, все разное, ничто не повторяется в тех звериных перенасыщенных бескрайних зарослях моей души, где бродит моя дочеловеческая память: жуки, кабаны, на кабанах щетина, на щетине дедушка, на дедушке паяльник. И казахи там люди, люди, люди - в ватных штанах, в бархатных штанах, в кителях, в халатах, и все разные, разные, разные, с именами, с фамилиями, с кличками, с характерами, то плосколицые - "судьи", что ли, то остролицые - "воины"...
Казашки уже не такие разные: старухи в мягких сапогах и галошах с загнутыми (подбородок колдуньи) носами, женщины и даже девочки в цветастых платьях, расшитых монетами (при самом беглом взгляде: сколько копеек? советская или дореволюционная? о, гадство, дореволюционная, увесистый трояк... как только дырочки пробивают... вот бы срезать - смелые люди в очередях срезают...).
Бледный Аскер - горбоносый, прямо араб, а не казах - каратауский Печорин, трагический двоечник, настораживавший меня тем, что был одареннее меня - красавца и гения: при чудовищной запущенности схватывавший мои объяснения с пугающей быстротой, внезапно писавший безграмотные сочинения, наводившие на меня оторопь - от них могло обдать подлинностью. Вижу: горбатый профиль, чуть тронутые раскосостью глаза, горящие отраженным экранным светом: на экране аксеновский ищущий мальчик цинично спорит с благородным простоватым отцом о смысле человеческой жизни. Я проницательно посмеиваюсь, а Аскер трясет меня за руку: "Неужели он победит?!".
Аскер, лишний человек, болел за отца!
Но когда я перехожу из дочеловеческих прерий в человеческие коридоры, - носы, клички, глаза, гомон - всю эту суетную дребедень разом отсекает вздутая под дерматином дверь, за которой каталоги, каталоги, каталоги здесь царит Вера Отцова, ее царство - царство исчерпаемости. Выдвигаем ящичек с этикеткой "ингуши" и - фрр! - выпускаем из-под ногтя порхающие крылышки пружинящих карточек, - из-под пальца так и прыскают исчерпывающие ключевые слова: "убили", "зарезали", "финка", "папаха", "расквасили". Казахи числятся казаками, ключевые слова к их разделу - "харкнул", "кумыс", "вши", "айран", "бешбармак", "баурсаки", "той", "бай", "кисушка", "каля-баля, каля-баля", "моя твоя не понимай", "бала" (мальчик) и "кызымка" - девочка. А еще промелькнули "чапан" и "чабан" с прицепившимися к ним "жаксы" и "жаман" ("хорошо" и "плохо"):
Не носи, милый, чапан,
От чапана сен жаман,
А носи, милый, часы,
От часов сен жаксы.
"Сен" - это, видимо, "ты": "мен сен сигирим" - "я тебя ...", - кричали кызымкам наши русские балалар. "Ой бала, бала, бала, сколько лет работала?" - такие стилизации сочинял эдемский народ для Младшего Брата по ним мы и изучали казахский язык. Да еще иногда матерились: "Аин цигин", гораздо более щедро отдарив казахов русским матом: видишь, бывало, два казаха между собой: каля-баля, каля-баля - и вдруг родное: так и разэдак его мать, - и опять: каля-баля, каля-баля. "По-казахски материться - это у них считается как грех, - разъясняли знающие люди. - А по-русски - не грех".
Да, еще "бар" - есть и "дж[cedilla]к" - нету. Ах ты ж - чуть не забыл самое главное слово - "кутак" ("кутагым бар?"). Значение поймете из контекста:
Трынди-брынди, балалайка,
На печи лежит хозяйка,
А с хозяйкой мужичок
Поправляет кутачок.
Каталоги Веры Отцовой остались у меня в голове, а в главном обиталище духа народного - в россказнях - все это жило и дышало. "Пошла, пошла!" радостно кричит казачка поезду вослед. "Не пошла, а пошел", - втолковывают ей знающие люди (с казахами, не понимающими таких простых вещей, и разговаривали громко, как с глухими). "Моя не знай - моя под задний колеса не смотрел". Вот и поговори с таким народом!
Фольклорные казахи до поры до времени были безобидные дурачки. "Кем твой муж работает?" - громко, будто глухую, спрашивают казачку. "Не знай. Вечером нож точит - утром деньги считает. Слесарь, наверно". Добродушный смех. Будучи евреем, я не способен поверить, что это был любовный смех Старшего Брата. Из образов фольклорного Ингуша и фольклорного Казаха я (еврей во мне) вывожу другую формулу народной мудрости: опасных боятся, безвредных презирают.
Широкая душа дедушки Ковальчука могла бы покрыть не только Казахстан, но и Новую Гвинею, если бы российская корона не упустила (по великодушию) Берег Маклая. В войну дедушка спас все свое потомство с их матерями - соломенными и просто вдовами того фронта без флангов и без тыла, на котором от Москвы до самых до окраин мира сражались большевики: дедушка воссоздавал из небытия ломаные сепараторы, чьи почерневшие, в человеческий рост, силуэты мрачно высились из огородного цветения под нашими окнами. Из двух-трех-четырех инвалидов его русская смекалка варганила что-нибудь вполне животрепещущее и меняла в неведомые аулы, куда доходила дедушкина слава, на муку или баранину. С заезжими казахами в татаро-монгольских треухах дедушка раздавливал бутылочку-другую-третью с особенным смаком: его восхищало, что все люди - тоже люди.
Дедушка с удовольствием хохотал - "Знай, брат, русскую смекалку!" когда простодушный сын степей дивился сталинской прозорливости: уй, дескать, баяй, какой Николашка дурак был, - мой триста (3000, 30000) лошадей держал - никакой налог не платил, сейчас один козлушка держал - Сталин и этого записал.
Дедушка знал, чему смеется: русская государственная смекалка давно уже отписала к себе его кузню с выкованным за тридцать лет боя по железу токарным станком, и если бы не встречная русская смекалка деда, трястись бы ему со всей оравой в скотском вагоне, а не по-царски, в подводе.
Но - дружба дружбой, а Старшинство Старшинством. Дедушка посмеивался, что казахи едят руками, что сидят на кошме, свернув ноги калачиком (каралькой), что справляют малую нужду сидя, что обивают сундуки цветной жестью... впрочем, однажды и он не выдержал - отдал обить и наш сундук (жестяные квадратики сияли такой беспорядочной шахматной радугой, что я иногда подбирался к ним и лизал то один, то другой).
В моем животном космосе висит сценка без стен, без окон, без дверей (я не могу ее вообразить, колонизаторскую избу моих хохлацких предков): первый образец Казаха вваливается в горницу, а ковальчуковская Праматерь баба Секлетея машет на него, будто на курицу, прикрывая величавым бюстом горку поджаристых пирожков с капустой. "Аман с хаты!" - кричит она ему, а "вин до пирожкив лизе". Я в стотысячный раз хохотал от радости - кто ж не знает, что "аман" - это "здравствуй!" Но почему он "да пирожки влизе"? - вылизывает их как-то по-особенному - это оставалось непременной, как пар над борщом, сказочной дымкой древности.
Другой невесомый уголок животного космоса: ковальчуковская орава, сваленная в подводу (во все стороны торчат руки-ноги-головы), ползет от станции к Степногорску в поисках лучшей доли (почему такое уныние в самую гордую пору звонкой коллективизации, я не сопоставлял: "коллективизация" хранилась в коридорах другой вселенной - человеческой, - в отдельном ящичке с праздничной алой этикеткой), а по всей степи валяются казахи, казахи, казахи... "И здесь голод, поворачивай обратно". Но кто-то, как голубь из ковчега, вылетел вперед и вернулся с хлебной карточкой Каззолота в клюве. Панорама - казахи, раскинувшиеся до горизонта, раскинув руки, - тоже принималась без удивления: так, стало быть, свет в тот миг был устроен.
Зато в обиталище духа народного - в сплетнях - казахи вечно сидели, ноги каральками, на кошме за бешбармаком и враз сжирали по барану, после чего, правда, для них возникали уже две возможности: 1) приняться за казахскую борьбу "казакша куреш" (одна рука за плечо, другая за пояс), шмякнуться оземь или о колено и лопнуть - взорваться, все кругом обрызгав требухою; 2) по дороге домой распевать - после барана-то! - песни во все горло (называй, что попалось на глаза - и вся песня: один палка, два струна - вот вся музыка моя), пока лошадь не угодит ногой в яму, а там, опять-таки, взорваться.
В нашем безупречно интернациональном доме плюнешь, бывало, или, простите, рыгнешь, - не то что бабушка, даже мама укорит: "Ты что, жолдас?" Жолдас - это товарищ. Друг, товарищ и брат.
Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего не сорвалось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем ни в черножо..., ни в желтопу... Я тоже люблю казахов и Казахстан - люблю как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить казахов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого мне пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я был до того силен, умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось одно - причудливость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингисханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками - на каратауском асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа). Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь - в голову) ударяла полынь, в уши - обезумевшее, до небес стрекотанье на последней отчаянной ноте - но не может же быть, чтобы это были скромные кузнечики?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38