Всего Есенина знает!" Но посудите, как можно совместить Общую Судьбу С Народом и безоглядное братство с людьми, которые только и думают, как бы от этой судьбы отвертеться?
Можно, конечно, постановить, что и мои коллеги и собутыльники тоже не Народ - его сколько ни зачерпни, в половнике все равно окажется не он. Впрочем, Народ это и в самом деле не груда частных лиц, а Единство, сохраняющее какие-то наследуемые признаки, среди которых каждый может выбрать себе признак по вкусу: ксенофобию или всемирную отзывчивость, рабство или бунтарство...
Я бы запустил к черту эти безвыходные противоречия и жил как живется, если бы мне хоть как-то жилось. Жилось само собой, по инерции. Но у меня не было никакой инерции, я должен был набирать ее сам, ежедневно принимая решения и оправдываясь в них перед кем-то. Перед кем-то невидимым, но очень строгим. Сын Яков Абрамовича, я совершенно не выношу, когда меня за что-то ненавидят - ведь я такой хороший, я так всех люблю.
Отправляясь на свидание с фагоцитами, я четыре с половиной часа выбирал костюм. Что бы их могло расположить? Огромные, подшитые кожей валенки на склоне июля? В пандан им - дымарь, полушубок с горбом и добродушное старческое поперхивание (в более обаятельном варианте буква "ха" заменяется на "дэ"): костюм "пасечник". Или резиновые ботфорты, распахнутая на груди роба, открывающая миру вольно синеющую клятву: "Не забуду мать р-родную!"? К комплекту прилагается багор, - костюм "сплавщик". Или костюм "казак"? Видели бы вы, что за стройная талия схвачена моей черкеской, каким червонным золотом струится чуб из-под моей кубанки! А костюм "гусар"? Подбоченясь, промчаться в венгерке мимо Гостиного двора на тройке пейсатых евреев в лапсердаках! (Венгерку я представляю куда лучше, чем лапсердак.) А попробуйте наглядеться на меня в костюме "купец": в красной рубахе, красив и румян, я так и прошусь в картину "Какую Россию мы потеряли". Рубаху, струящуюся, подобно незабвенному красному флагу над Кремлем, можно не переодевать, переходя к костюму "палач" - топором я поигрываю, как настоящий маэстро, сигарету разрубаю вдоль со всего маху. "Кулак" с прямым пробором, в жилетке и смазных сапогах бутылками из меня тоже загляденье, да и "батрак" - пальчики оближешь, когда я в драной рубахе, спущенной с могутного плеча, в обнимку с подругой-гармоникой вприпляску иду вдоль по улице: "Бобыль гол, как сокол, поет-веселится".
Как вы думаете - ради чего я так беспардонно бахвалюсь? А чтоб вы видели, что без одного пустячка, как у дочерей царя Никиты, никакие Божии дары не идут человеку впрок.
Я восхищенно оглядываю себя в зеркало (в два приема: чтобы разглядеть притоптывающие лапти, приходится забираться на стул), но под неподкупным взглядом фагоцита райское оперение стекает с меня разноцветной лужицей расплавленного пластилина, и я остаюсь самим собой - голым пархатым жидом, дрожащим в ожидании душа, вместо которого сейчас начнет струиться благословенный, умиротворяющий газ с блеющим названием - "циклон-бэ", после которого уже ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
И - законный плод отвергнутой любви - моя грудь наполняется бешенством и - ура! - Правотой, Правотой! Я разваливаюсь в "мерседесе", персонально выделенном мне президентом Израиля, наклеиваю на ветровое стекло мандат депутата демократического Петросовета (комиссия по свободе печати и правам человека), корреспондентское удостоверение журнала "Огонек" и с метровым антихристовым знаком - "Моген-довидом" - на радиаторе притормаживаю перед патриотическими гостинодворцами.
Глумливо расшвыривая по заплеванному асфальту проклятые шекели и доллары, я нанимаю десяток вдов и сирот, обобранных сионистским правительством (для оживления расцветки припрягаю и нищего с фиолетовым после воскресного отдыха подглазьем, отдавшего ноги ради спасения евреев от фашизма) и, заложив их в свой "мерседес", с гиканьем качу вдоль по Невскому, переименованному в Иорданский, со свистом вращая над ермолкой русский (а сало русское едят) пятифунтовый кнут, мерцающе-прозрачный, словно трепетный круг над кабиной вертолета.
Но, увы, мировое еврейство никак не желает преподнести мне хотя бы инвалидную трехколеску, - взамен этого я натягиваю приобретенную специально для антирусских манифестаций черную рэкетирскую майку, обнажающую мои бронзовые руки (объем бицепса - 39 см) и облегающую мой атлетический торс (объем груди - 108, талии - 79 см), многозначительно, как кобуру, застегиваю молнию на фирменных (подачки за зарубежные публикации) джинсах, размер которых у меня не менялся со дня совершеннолетия, и походкой Юла Бриннера из "Великолепной семерки" отправляюсь исполнять завет отца: знакомиться с каверзной книжонкой о погромах, без которой отцовское наследство, вероятно, казалось ему неполным. На пути к завещанной цели Публичной библиотеке - мне, словно Одиссею скалы Симплегады (в переводе с английского - "простые гады"), приходится миновать забор, поставленный скрывать от посторонних глаз тот факт, что универмаг Гостиный Двор вот уже лет десять как не ремонтируется. Под этой-то стеной плача и разбивают свой ежедневный растянутый бивуак наиболее последовательные русские фагоциты. Если бы у них в бочке национальной гордости была хоть ложка национального стыда, то они с открытой чужеземцам витрины великого города укрылись бы куда-нибудь в крысиные подвалы, а на витрину выставили бы образцовый продукт стиля "рюсс" - последнего витязя Льва Янкелевича Каценеленбогена.
В порыве нежности жена часто говорит мне, что я похож на викинга (рост шесть футов), но это чистое низкопоклонство, - викингов в Голливуде играет другой еврей, Керк Дуглас, а я похож на витязя (рост два аршина, девять с гаком вершков). Шрамы - следы моих былых подвигов - только усугубляют это сходство, рассекая парикмахерский глянец.
А фагоциты... Они не Народ, умоляет меня примириться с ни в ком не нуждающейся Россией моя бедная кустодиевская супруга, и я согласен, что они не весь Народ, а лишь его погранвойска. Если ты одобряешь существование государств, значит должен одобрять и охрану их границ; если считаешь желательным существование Народов, значит должен одобрять и неустанный труд фагоцитов. Труд очень тяжкий и даже непереносимый для рядового человека - изо дня в день и из минуты в минуту торчать на казарменном положении, высматривая повсюду происки инородцев, без продыху жевать безвитаминную пайку злобы, зависти и подозрительности - для этого требуется либо недоступное простому смертному самоотвержение, либо полная непригодность к какой-либо другой деятельности. Из красивых и талантливых ни за что не выйдет надежных пограничников: они рано или поздно разбредутся по более приятным делам: блаженны уродливые и бездарные, ибо они наследуют Единство.
Мне никак не взглянуть в лицо этому Вию: впечатление оттискивается во мне обобщенно, как социологическая характеристика "служащие без высшего образования". Лица, тряпки - все как будто донашивается третий срок какая-то смесь очереди за бормотухой и за чем-то очень дешевым - за выменем, легкими, - словом, за какими-то субпродуктами. Вид нечестной бедности. Бросьте, бросьте, быть просто бедным далеко не достаточно (да я и сам сейчас не кто иной, как безработный, - ну и что?), - надо быть еще и злобным, завистливым, а следовательно тупым и лживым, но только таким и может быть вверена линия невидимого фронта.
К ним ничем не подмажешься: все равно где-то какой-то еврей что-то отмочит, из-за чего я, заложник, буду расплачиваться с ним заодно. Но если даже среди - скольких там? - миллионов евреев каким-то чудом не окажется ни одного нехорошего человека, так и это не поможет - эти орлы разжалуют в евреи любого, кто им не угодил. "Горбачев со своей Хайкой", "Борис Элькин", "сионистское правительство" - вот в чем секрет их вечных незадач. Вот только зачем они лгут - ведь для разжигания национальной вражды вполне достаточно рассказывать народам правду друг о друге? Ну... коренному эдемчанину следовало бы знать, для чего требуется брехня именно несусветная - для Единства: чтоб доходила до последнего дебила (раешник).
Тут я с почти мистическим ужасом увидел в патриотической толкучке вокруг торгующих патриотическими газетами женщин - одна необыкновенно увядшая, другая необыкновенно широколицая (лицо словно нарисовано на гораздо более обширном круге - членов Политбюро на таких таскали по демонстрациям) - самого настоящего дебила, пораженного болезнью Дауна. "Рлоссия, рлусские... - возбужденно гомонил он вместе со всеми, - борлоться за прлава рлусских..." Значит, национальная идея действительно всенародна!
"Катехизис еврея! Достоевский о еврейском вопросе! Процент евреев в Академии наук! Доходы евреев!" - зазывала безнадежно увядшая газетчица-зазывала самыми лакомыми изюминками из газетного теста.
И все равно каждый раз при этом проклятом слове что-то екает внутри... Все-то я вам мешаю, как плохому танцору - сережки его партнерши. Мешаю не своими трудами и дарованиями, таких материй вообще не существует, а моими чинами и доходами. Зато вы мне совершенно не мешаете и не можете помешать, ибо главное мое достояние не в том, что я имею, а в том, чем являюсь, что люблю. И если бы я свою любовь к великому не измыливал на ненависть к мелкому, а в целости передал своим детям, то они на тысячу голов превзошли бы ваших, которым вы не оставите ничего, кроме злобы и зависти к чужому успеху, кроме веры в то, что всего на свете люди добиваются пронырством и гавканьем, "борьбой за права".
Я понимаю, зачем вам Единство: в нем кто был ничем, разом становится всем. Но я-то, я, который в угоду вам сделался ничем!.. Вас терзает то, чего вы не получили, а меня - чего я не сделал, и этого безнадежно упущенного я не прощу СЕБЕ, а не вам. Вы, наоборот, старались помочь мне: вы коленкой под зад подталкивали меня к одинокому творчеству, одиноким поискам и обретениям - а я все рвался к вам, где галдят и кучкуются. Отняв у меня упоительный Гнев Вместе Со Всеми, вы подарили мне Самоконтроль, Зоркость и Неподкупность - не ваша вина, что я ими не воспользовался.
Изгнав меня из Эдема, где царит вечная Правота, вы подарили мне Умение Задавать Вопросы, - кто виноват, что я употребил его на разборки с вами? Отбив у меня охоту к Верности, вы наградили меня страстью к Правде. Вытеснив меня из Отчего Дома, за пределами которого жили нелюди, способные сомневаться, что моя мама лучше всех, вы вручили мне Умение Понимать Чужих, - кто виноват, что я еще двадцать лет скулил у вас под окнами?
Да, я могу быть сильным и великодушным только в каком-то Единстве но почему это должно быть Единство, очерченное Алькой Катковым? Может быть, это Алька научил меня складывать дроби? Или играть на рояле? Или преклонять колени перед Микеланджело, Шекспиром, Бетховеном, Пушкиным, Мусоргским? Или испытывать головокружение, стараясь окинуть взором скрывающийся в тучах гений француза Пуанкаре или обокравшего его еврея Эйнштейна?
Чего вы меня (но и себя тоже!) лишили - это распахнутости каждому встречному, уверенности, что он гораздо лучше меня (про себя мне кое-что все-таки было известно), - теперь я в каждом встречном подозреваю бациллу фагоцитоза. Но в обмен вы оставили мне гордую возможность любить и прощать с открытыми глазами. Вы отняли у меня трепет в груди, слезы, наворачивающиеся при звуках государственного гимна, при струении государственного флага, - теперь при словах "Россия", "русские" я невольно втягиваю голову в плечи: я знаю - всех русских без разбора их достоинств скликают скорее всего против меня.
Зато сам я теперь против "борьбы за права" хотя бы и евреев: требовать прав со стороны, не использовав десятой доли личных возможностей... Ведь именно так - по клеточкам, по частичкам, глядишь, и рассасываются самые тугие нарывы. А прессуясь в сплошные ядра Общей Судьбы, огромные, будто планеты, мы несем погибель миру: сталкиваясь с космическим грохотом, мы дробим в осколки, растираем в порошок, в слизь и себя, и других. Сравните: столкнулись два ядра и столкнулись два облака.
Превращать ядра в облака - вот дело, достойное отщепенца! Дело не легкое: я пытался оторваться всего лишь от почти несуществующего Народа, от которого остался один только знак - "Евреи", - но меня едва не вплющили обратно в него, вернее, в память о нем, в то место, где, по мнению плющивших, он должен был находиться. Расплющенный о память, я почти стал тем Евреем, которым меня хотели видеть фагоциты - себе на уме, с грошовой расчетливостью и куриной дальновидностью. Но больше вы уже не дождетесь, чтобы я вам назло принимал свинский облик - это животное нечисто для еврея, - лучше я буду облачком. В джинсах.
Только время, время, время... Оно утекло безвозвратно.
Миновав шеренгу борцов за национальные права, я спустился с гордых вершин Общего Дела в подземный переход, в коммерческое кишение одиночек. Подвергнутое дегазации шампанское для буровиков, эликсир для волос, выдаваемый за коньяк, и коньяк, выдаваемый за эликсир жизни, голые девки и поношенные презервативы для онанистов, музыка для тугоухих и зачерствевшие (не иначе - вскрыли стратегические запасы) тени и румяна (свет и тени), - все здесь служило не Единству, а человеку. Вот это меня всегда и отпугивало: люди, суетящиеся из-за собственной шкуры, противны, охваченные Единством - ужасны. Иногда кажется, что удел человека в этом мире выбор между упоительной гибельностью Общей Судьбы и одиноким прозябанием, что для человечества возможны лишь два фазовых состояния - или пушечных ядер, или облаков мошкары. А может быть, так оно и есть? Тогда я выбираю мошкару. Закон сознательного социального выбора - как ни поступи, все равно раскаешься.
- Какое правительство - такой и народ, - мудро рычала продиравшаяся за мной старуха. "Народ никогда ни в чем не виноват, он всегда чья-то жертва", - снова плеснулась жидкость во мне.
Но я еще с полным самообладанием вручил библиотечной деве за прилавком заявку на еврейские погромы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38