Не нанесет ли он им таким образом непоправимую душевную травму?
Опершись спиной о чугунную решетку, чтобы не потерять равновесия, Патрик вытащил сигареты и нервно закурил, не сводя глаз с детей.
Да, это были они – Уолтер и Молли, Молли и Уолтер… Брат и сестра.
Его родные дети.
Бросив окурок под ноги, Патрик медленно пошел по направлению к дому Хартгеймов – у него не было никакого плана, он и не знал, что скажет теперь детям – настолько он был взволнован и обескуражен.
Боже, только бы не упасть!
Боже, сделай так, чтобы он не потерял сознания, чтобы он…
Нет, нет, ничего не надо, сейчас, сейчас он подойдет к ним…
Сейчас, сейчас…
А дети, ровным счетом не обращая никакого внимания на странного прохожего, который почему-то пошатываясь, приближался к ним, продолжали заниматься своими делами.
Оказавшись на довольно близком расстоянии от детей, Патрик подошел к Уолтеру и взглянул ему в глаза:
– Мальчик, – сдавленным голосом произнес он, стараясь не смотреть на Уолтера, – мальчик, скажи, пожалуйста, как пройти к церкви Святой Анны?
Уолтер, оторвавшись от игры, обернулся и сдержанно ответил:
– Сэр, вы ошиблись. Церковь Святой Анны в другой стороне… Вам следует пройти четыре квартала, повернуть направо, затем – еще два квартала прямо и квартал налево. Это недалеко…
Патрик остолбенело смотрел на Уолтера.
– Это в ту сторону, – мальчик указал вдоль улицы. – Недалеко…
– Спасибо, молодой человек, – прошептал Патрик и не оборачиваясь пошел прочь…
На обратном пути О'Хара купил в ближайшей лавочке бутыль виски, и когда вернулся в гостиницу, то первым же делом, даже не раздевшись, вынул пробку и сделал несколько глотков обжигающего напитка.
Он давно уже не пил спиртного – наверное, в последний раз это был эль в пабе «Три каштана» при знакомстве с Уистеном.
Алкоголь резко, как каленое железо, обжег его внутренности, а затем приятным теплом растекся по всему телу. С отвычки голова у Патрика немного закружилась, однако спустя несколько минут он неожиданно ощутил прилив сил и уверенности в себе – качеств, которых ему теперь так недоставало.
О'Хара отставил бутыль и, усевшись на кровать, задумался…
Да, не так, совсем не так он представлял себе встречу с детьми…
Он, взяв стакан, из которого только что пил виски, брезгливо понюхал его и поставил на прежнее место.
Запах алкоголя был неприятен, даже противен, но О'Хара знал, что если сейчас не выпьет – какое там «не выпьет» – если он не напьется, как свинья, то просто сойдет с ума.
Наверное, как сам он когда-то говорил, «защитная реакция».
Впрочем, тогда эти слова были произнесены совершенно по другому поводу…
А-а-а, неважно.
И Патрик, тяжело вздохнул, вновь налил себе виски и поднес стакан ко рту.
Да, он был готов ко всему, но только не к этому – если бы днем, часом, минутой раньше ему бы кто-нибудь сказал, что его родной сын, его Уолтер не узнаёт его, Патрика, своего отца, то он бы он души рассмеялся.
Это было невозможно!
Слишком хорошо знал О'Хара своего сына, слишком много вложил в него…
Но факт оставался фактом: Уолтер действительно не узнал папу.
Может быть, прошло слишком много времени – все-таки, почти два года?
Может быть, тюрьма и лагерь, постоянные тревоги и лишения, бегство из лагеря так сильно изменили его внешность?
Поднявшись, Патрик отставил стакан, из которого так и не сделал больше ни одного глотка, подошел к настенному зеркалу и поднял глаза – он давно не смотрел на себя в зеркало, и собственный вид неприятно удивил его.
Да, разумеется, он изменился, и изменился очень сильно – лицо было изборождено многочисленными глубокими морщинами, мешки под глазами и ранняя седина, которой еще год назад в помине не было, сильно старили Патрика – лет на десять-пятнадцать не меньше – теперь вряд ли кто-нибудь мог дать ему тридцать пять лет: он выглядел почти как пятидесятилетний.
Надо было что-нибудь делать…
Но что?
Пойти к Хартгеймам, чтобы сказать, что он, Патрик О'Хара и есть законный отец их приемных детей, Уолтера и Молли?
Ну, допустим.
Но как он это докажет?
Ведь даже родной сын не узнал его, а по документам он, Патрик О'Хара, с недавнего времени был Джеймсом Расселом, уроженцем Лондондерри…
Напомнить детям что-нибудь, связанное с их домом, с детством?
Да, пожалуй. Это выход. Это реальная возможность доказать всем им кто он такой на самом деле.
Конечно, так он и поступит. Тогда они наверняка вспомнят, кто их отец.
Оторвавшись от зеркала, Патрик решительно направился к двери и уже взялся за дверную ручку, но в самый последний момент остановился.
Конечно, можно сделать так… А стоит ли?
За полтора с лишним года дети наверняка отвыкли от него; за это время Хартгеймам наверняка пришлось приложить немало усилий, немало стараний, чтобы дети, а Уолтер и Молли были уже достаточно взрослыми, поняли, что эти люди стремятся делать им только добро.
«Нет, не стоит так поступать, Патрик.
Если ты действительно любишь своих детей – то не стоит.
И это, пожалуй, будет высшей степенью проявления любви к ним…
Это – ни что иное, как обыкновенный эгоизм, и как бы ты сам его не называл – «святое отцовское чувство» или еще как-нибудь иначе, но по сути это – эгоизм, эгоизм и еще раз эгоизм.
Да, ты сделаешь хорошо себе, только себе, но на деле нанесешь тяжелейшую травму и своим детям, и этим почтенным людям…
Сбросив с себя куртку, Патрик подошел к столу, налил в стакан виски и залпом выпил его…
… Было уже поздно, когда он проснулся: часов десять или одиннадцать.
О'Хара оперся на локоть, тяжело приподнялся на постели, встать уже не было сил – громадная, вздувшаяся, как ему самому казалось, голова перевешивала туловище. Под черепной коробкой гудели вихри алкогольных паров, их горячие смерчики вздымали, словно мусор с окраинных улиц, обрывки вечерней пьяной яви…
Мелькали клочья какого-то ночного кошмара, физиономии охранников из лагеря (все время после побега, каждую ночь, О'Харе снились то лагерь, то побег из него), затем – наплывом, крупным планом, как в кинофильме – неожиданно появилось лицо Уистена О'Рурка, и все эти видения стремились разнести на куски тоненькую оболочку истерзанного ночными ужасами мозга.
Патрику казалось, что кости его черепа – тонюсенькие, как яичная скорлупа, и достаточно даже не удара, а всего только легкого прикосновения, чтобы они разлетелись вдребезги.
Неожиданно ему пришел на память вчерашний эпизод. Картина всплыла в памяти так явственно, что О'Харе стало не по себе.
«Как пройти к церкви Святой Анны?»
«Вам следует пройти четыре квартала, повернуть направо, затем еще два квартала прямо и квартал налево…»
О, Боже…
Патрик, поднявшись, натянул рубашку, брюки, и пошел умываться.
Он был совершенно разбит, во рту чувствовался мерзкий привкус перегоревшего дешевого алкоголя, но мозг заработал на удивление четко.
Надо было что-то предпринимать. Но что?
И тут Патрик вспомнил: деньги.
Да-да, те самые деньги, на которые он прельстился, взяв на себя вину некоего Кристофера О'Коннера, одного из лидеров Ирландской Республиканской Армии.
Деньги – вот чем он может быть полезным Уолтеру и Молли…
Да, деньги, будь они прокляты – ведь из-за них он и потерял своих детей.
Ему, Патрику, они больше не нужны – пусть же послужат детям!
Спустя полчаса Патрик стоял в местном отделении банка перед окошечком кассира.
– Скажите, могу ли я открыть счет на детей? – спросил он.
– До достижения ими совершеннолетия? – осведомился кассир.
Патрик кивнул.
– Да.
– Конечно, сэр… Какую сумму вы хотели бы перечислить?
Патрик торопливо выписал два чека – один на сына, другой – на дочь, и молча протянул их кассиру; это были все деньги, которые он получил от Уистена после того памятного освобождения из Шеффилда.
Кассир, едва взглянув на цифры несказанно удивился и спросил:
– Как – так много?
Тяжело вздохнув, Патрик ответил:
– Это немного… Это все, что я могу сделать для них…
Банковский служащий принялся заполнять какие-то бланки.
– Простите, сэр, – обратился он к Патрику, – вы хотите, чтобы вклад на мистера Уолтера Хартгейма и мисс Эмели Хартгейм был анонимным?
Патрик замялся.
Да, конечно же, он очень хотел, чтобы эти деньги были положены на имя его детей от Патрика О'Хары – по крайней мере те, когда вырастут, смогут вспомнить его добрым словом хотя бы за это.
Но теперь, после всего произошедшего, он был лишен всего – не только детей, но даже собственного имени.
И потому, немного подумав, произнес:
– Нет.
– От чьего же имени открыть счета?
– От имени Джеймса Рассела, – ответил О'Хара. – Предъявить документы?
– О, нет, не надо… Стало быть, до совершеннолетия?
III. ЛОНДОН
Лион
Иногда люди, склонные к глубоким размышлениям, представляются окружающим слабыми – часто считается, что такие люди, не имея никакой внутренней поддержки, ищут утешения в отвлеченных суждениях, порой – умозрительных и целиком оторванных от реальности.
Это, конечно же, можно было отнести и к Лиону Хартгейму – но лишь отчасти.
С одной стороны, Лион был по-своему слабым человеком – в той мере, в какой слабыми можно было назвать почти всех современных мужчин, но с другой, привычка к умозрительным суждениям выработалась у него с годами – отчасти толчком к этому послужило знакомство с кардиналом де Брикассаром тогда, в Ватикане 1943 года, – но страсть к подобным размышлениям, а также осмотрительность, осторожность были у него врожденными.
Получив от аббата О'Коннера столь неожиданное предложение – сопровождать его в Лондон и, при случае, помочь – Лион долго колебался.
Он тщательнейшим образом взвешивал все «за» и «против», он прислушивался то к голосу разума, который убеждал его не ввязываться в столь опасную, преступную и рискованную авантюру, то к голосу совести – совесть взывала помочь аббату.
И, наконец, когда голос совести перевесил все доводы рассудка, Лион согласился…
Зайдя к О'Коннеру, Лион коротко сказал:
– Я согласен. Тот улыбнулся.
– Честно говоря, мистер Хартгейм, иного ответа я от вас и не ожидал…
Желание Хартгейма помочь ИРА не было игрой в романтику – Лион давно уже вышел из такого легкомысленного возраста, а подобные мотивы были бы простительны разве что для мальчика возраста Уолтера, но никак не для него.
Просто Лион действительно был на редкость совестливым человеком, и теперь совесть подсказывала ему, что правда, истина – на стороне тех самых парней, которых телевидение и газеты ежечасно ругают, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах…
Небольшая серебристая машина на огромной скорости мчалась по направлению к Лондону. За рулем сидел О'Коннер.
Хартгейм, поглядывая то на дорогу, то на своего спутника, спросил:
– Честно говоря, я так и не понял, что же именно мы должны сделать?
Тот пожал плечами.
– А разве я непонятно объяснил?
Немного помявшись, Лион ответил:
– Честно говоря…
– Ну, тогда повторю еще раз. Только предупреждаю сразу: никакой крови, никаких жертв…
– Очень надеюсь на это, – вставил Лион, – на иное я бы и не согласился.
Аббат, терпеливо выслушав реплику спутника, продолжил объяснение:
– Так вот, мистер Хартгейм… Это не будет тем, что в газетах и по телевидению называют «террористическим актом».
– А чем же тогда?
– Ну, так сказать – актом устрашения.
– Устрашения?
О'Коннер кивнул в ответ.
– Да.
– Но кого следует устрашать?
– Правительство… За слишком жесткий курс по отношению к Ольстеру.
– То есть…
– Я ведь уже говорил, что множество честных, порядочных людей оказались за решеткой – и притом, подавляющее большинство из них по каким-то надуманным, заведомо ложным обвинениям. Их схватили только потому что они – ирландцы.
– Ну, и…
Аббат продолжил:
– Так вот: по замыслу руководства ИРА надо устроить скандал.
– Не понимаю…
– Если где-нибудь в центре Лондона – честно говоря, я еще не знаю, где именно, так как человек, от которого я получил инструкции, дал мне полную свободу действий, полную самостоятельность, – подчеркнул О'Коннер, вспомнив своего племянника Кристофера, – так вот, если где-нибудь в самом центре Лондона прогремит взрыв…
– Взрыв? – переспросил Лион таким тоном, будто бы он впервые в жизни услышал это слово.
– Да, взрыв…
– Но…
Аббат довольно резко перебил его:
– А разве мы не говорили с вами об этом? Взрыв-то, конечно, будет настоящим, но нам придется сделать так, чтобы обошлось без жертв. Потом газеты напишут, что «по счастливой случайности никто не пострадал», – процитировал он своего племянника.
– Но какой будет результат? Какова будет польза? – вновь поинтересовался Хартгейм.
– Думаю, что польза будет большая. Во всяком случае люди в правительстве, ответственные за судьбу Ольстера, поймут, что дух борцов за независимость не сломлен, и что им в любом случае придется пересмотреть свою политику по отношению к Северной Ирландии.
– А если нет?
Аббат улыбнулся.
– Думаю, что да.
– Почему? Откуда такая уверенность?
– Дело в том, что нынешнее правительство дышит на ладан. Им не выгодно, чтобы в стране разразился еще один громкий скандал, связанный с Ольстером, – пояснил О'Коннер, – и им волей-неволей придется изменить свое отношение…
Немного помолчав, Лион задал еще один вопрос:
– Ну, с этим все более или менее понятно… А жертв действительно не будет?
О'Коннер отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Тогда – какова же в этой, как вы выражаетесь, акции, моя роль?
– Оказать мне моральную поддержку… То есть, – добавил аббат, – роль чисто пассивная… Скажем так – доброжелательного наблюдателя…
– А-а-а, – протянул Лион, – ну, тогда мне все ясно.
И он замолчал, хотя ему так ничего и не было понятно – объяснения О'Коннера не прояснили ситуации и особенно его роли в этой поездке…
В Лондон они прибыли, когда начало смеркаться. Попетляв по городу в поисках отеля, они остановили свой выбор на небольшой гостинице неподалеку от центра – цены были умеренными, комфорт – первоклассным, к тому же из окна открывался замечательный вид на историческую часть города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42