Земля замерзла. Возок был на полозьях и легко катился по снегу.
У одного строения я вдруг с изумлением увидела совершенно голых мужчин. Они выскочили из дверей и вслед за ними вырвалось облако пара. Я вспомнила, как Таня говорила о зиме, как можно будет выбегать из бани прямо на снег. Но как она теперь? И как давно я говорила с ней. Кажется, прошло уже очень много времени.
Теперь мы ехали по улице, напоминавшей деревенскую. Дома были маленькие, деревянные, с небольшими открытыми дворами. Крыши были треугольные. Я уже знала, что такие дома называются «избами».
Возле одной из этих изб мы остановились. Вез нас Рогозин.
– Поводи лошадей, Митька, – велел Турчанинов, – Скоро мы выйдем.
Следом за ним я вошла в дом. Потолок был так низок, что не только Турчанинову, но и мне пришлось пригнуться. В комнате было совсем бедно. Но предметы стояли те же, что и в доме Турчанинова, в Татианиных покоях: сундук, скамья, стол. Я отыскала взглядом иконы, подошла и перекрестилась.
Сгорбленная, сморщенная старуха, закутанная в какое-то тряпье, кланяясь, кинулась нам навстречу. Она что-то бормотала и пыталась поцеловать Турчанинову руку.
Он отстранил ее.
– Вот, Марфа, – сказал он мне. – Смотри. Это Матрена Сироткина, вдова стрельца, так у нас служилых воинов зовут – стрельцами. Я вот денег ей привез. Видишь, она нуждается. Давно я не был у нее. А ведь я ей многим обязан. Она детей моих выходила.
– Как? Что это? – невольно вырвалось у меня, – Это – мать твоих детей. Где же они? О чем ты?
Старуха кинулась ко мне. Как-то так чутко она все уловила и поняла. И принялась, хотя и немного бессвязно, но все же успокаивать меня. Она говорила, что она, конечно же, не мать детям Турчанинова, да и не может быть им матерью. Она всего лишь глядела за ними, когда они были маленькими.
– Кто же они? – спросила я его, – Где их мать? Он перекрестился.
– Вот она знает все, – он указал на старуху, – И ты, Марфа, знай. Трое матерей у них. И все это были мои крепостные девки. Продал я их за море. Молодой был, связывать себя не хотел бабьими криками да слезами.
– А что сталось с детьми? – мой голос прозвучал так тихо, что он не расслышал и посмотрел на меня вопросительно, – Что сталось с детьми? – повторила я погромче.
Он посмотрел на меня как-то жалко, затравленно.
– Да ты, Марфа, знаешь их. Всех знаешь. И Мишку Шишкина, и Коську Плешакова, да и Ваньку Алексеева с Митькой Рогозиным. Всех знаешь.
Так вот что в них во всех было общего, сходного! Вот почему Шишкин похож на самого Турчанинова.
– Поедем домой, – попросила я.
Не помню уж, как мы приехали. Но помню, как мы сидели в его комнате и я говорила, говорила…
– Как же это? – спрашивала я, – Твои родные сыновья – твои рабы, холопы твои! Как ты допускаешь такое? У тебя четверо прекрасных сыновей! Почему ты не выделишь им часть своего имущества? Что все это значит?
– Ах, Марфа, моя рябенькая, только одно это все значит, не могу я по законам нашим сделать их своими наследниками. Если бы я посмел это сделать, меня бы били кнутом и сослали бы в Сибирь, а им вырвали бы ноздри.
– Но почему ты не дашь им свободу?
– Боюсь, – голос его мучительно дрогнул, – Они бросят меня. А ведь они – все, что у меня есть, единый мой свет очей. Они и ты.
– Они знают?
– Нет. И пусть никогда не узнают.
– А о матерях своих?
– Знают, что их матери проданы.
– Они должны ненавидеть тебя.
– Они мне преданы.
– Странно, что не дошло до них. Ваша ведь поговорка: «слухами земля полнится».
– Я так все устроил. Не любил, когда о моих любовных делах знали. Я ведь женат был. У жены родня была большая, у первой моей жены.
– Это ты называешь «любовными делами», – с горечью сказала я.
– Ты презираешь меня?
– Ты – это я. Тебя презирать, значит саму себя презирать.
Мы еще долго говорили. После говорили еще и еще.
Глава двести первая
Постепенно меня все больше начали занимать некоторые мысли.
А если здесь, в России, хоть что-то можно изменить. Ну не все, не все, но хоть что-то, что-то. Я начала делиться этими своими мыслями с Турчаниновым. Я заметила радостно, что и его они начали занимать.
– А почему бы нам не собраться всем вместе, – предложила я, – Ты, твои сыновья, я. И все обсудим подробно. Может быть, что-то можно сделать. Хотя бы этот ужасный закон о наследовании. Пусть твои сыновья – незаконнорожденные, но почему у тебя отнято право позаботиться о них? Ведь ты близок царскому семейству, я знаю…
– Того уж нет, – глухо бросил он.
– Но почему? Что произошло?
– То, что Танюху в монастырь услал, то и произошло.
– Значит, все из-за меня.
– Да нет же! Царица Наталья – Танюхе дальней родней приходится. Нашему забору – двоюродный плетень, а все же!..
– Таня об этом никогда не говорила.
– Да она не от мира была, юродивая. И пользоваться-то родством этим дальним не умела.
– Я знаю, что она заступалась…
– На это ее хватало!
– Это много, Михаил.
– Да знаю я, знаю. Не стоил я ее, замучил, погубил. Ну, что еще? Что?!
– Ничего. Призови сыновей. Поговорим все же.
На другой день вечером мы все сидели в кабинете Турчанинова. Я пристально разглядывала его сыновей. Рогозин и Алексеев были совершенно сходны, только у Алексеева бородка. Шишкин поглядывал на меня со своей детской серьезностью. Константин улыбался дружески и даже как-то светски.
– Это напоминает мне чаепитие в Истанбуле, – сказал он по-английски и улыбнулся.
Я вдруг ярко вспомнила своего старшего сына Брюса. А мои младшие дети! Через какое-то время я стану бабушкой. Зачем я здесь? Не пора ли проснуться? Ведь в далеком Архангельске меня будет ждать корабль. Может быть, это будет Брюс. Или его друг. А я сижу здесь, живу этой странной жизнью.
Я начала говорить о возможности перемен. Кажется, я все излагала четко и ясно. Я сказала, что менять что-либо сразу, должно быть, нелегко. Нужны постепенные реформы. Но к моему удивлению юноши, когда я замолчала, не поддержали меня горячо. Откровенно говоря, я рассчитывала именно на их горячую поддержку. Ведь они были умны, образованны, бывали в Европе. Но сейчас они молчали.
– Что же? – нерешительно спросила я.
– Мне кажется, вы чего-то не понимаете в нашей жизни, – мягко заметил Константин, – У России свой путь развития. И это не путь механического перенимания у Европы ее институций, это…
– Да какой же свой путь, Костя, – с сердцем воскликнула я, – Какой же свой путь, когда вы раб, холоп!
– Существует духовная свобода, она выше, – ребяческим басом вступил Шишкин.
– В России уж если что менять, так сразу и кнутом! – Алексеев усмехнулся.
– А черт его знает, кто здесь прав! – Рогозин поднес руку поближе к глазам и поглядел на свои пальцы, словно видел их впервые.
– Ну вот что, мальчики! – я резко поднялась, – Теперь я хочу о деле говорить, о своем деле. В Архангельске меня через месяц будет ждать корабль. Это будет корабль моего сына или его друга. Я уплыву на этом корабле.
– Марфа! – вскрикнул Турчанинов.
– Подожди! – я повела головой в его сторону, – Вы все могли бы ехать со мной.
– В Англию? – почти с восхищением спросил Алексеев.
– Да, сначала в Англию, а после – куда захотите. Снова воцарилась молчание, довольно напряженное.
– А, пожалуй, это идея, – задумчиво произнес Плешаков, – В Англии мы могли бы начать эту тщательную подготовку отечественных реформ.
– Я никуда не поеду, – прозвучал глухой голос Турчанинова.
Я заметила, что он сказал «я не поеду». Не «мы не поедем», не «я никуда не пущу вас всех», но именно «я не поеду». Я подумала, значит, он согласен отпустить сыновей. Но неужели он и меня согласен отпустить? Это задело меня. Турчанинов был из тех, от чьей тирании всячески стремишься избавиться, но когда такой человек вдруг сам отпускает тебя, испытываешь какую-то обидную пустоту в душе.
– Давайте все обдумаем, – предложила я, – И вернемся к этому вопросу, пожалуй, через несколько дней.
Турчанинов охотно согласился, остальные поддержали его. Разумеется, уговорились хранить все в тайне.
Должно быть, именно поэтому на следующий день вечером Катерина спросила меня:
– Вы с Турчаниновым уезжаете скоро? Я не удивилась этому вопросу.
– Не знаю, – ответила я, – Но если ты будешь об этом рассуждать с кем попало, мы уж точно никуда не поедем.
– Я-то не поеду.
– Счастливо оставаться!
– Медом там что ли намазано, на чужбине? – продолжала она.
Я вдруг поняла, что она нервничает. Я ведь прежде обещала взять ее с собой. И я знаю, она не за себя тревожится, а за своих братьев.
– Ну, Катя, – сказала я, смягчаясь, – И ты поедешь, я ведь обещала. И мальчиков возьмем.
Она вздохнула и быстро, проворно принялась прибирать в комнате. Я подумала, что вообще-то даю опрометчивые обещания, но отказываться уже поздно. Хотя бог знает сколько до этого самого Архангельска пути. И как мы одолеем этот путь, да еще с двумя детьми?
Глава двести вторая
Но никакого обсуждения вопроса об отъезде у нас не получилось. И, в сущности, по двум причинам. Во-первых, Турчанинов принялся меня уговаривать не ехать. Произошел у нас мучительный разговор. Я уже поняла, что не могу оставаться здесь. Он вполне разумно говорил, что не может уехать. В отношении себя он был прав. Он был уже немолод, ему было поздно меняться. Но и я не могла, не могла оставаться здесь. Мы говорили сумбурно, перебивая друг друга. И ни о чем не договорились. А ведь корабль будет ждать. И если не дождется?..
Но тут все изменилось, решительно все. Явилась на сцене нашей жизни вторая причина. И нечего уже было обсуждать, едем мы или не едем. Надо было не ехать, надо было бежать.
Мы играли в шахматы с Турчаниновым, когда неожиданно в комнату влетел Плешаков. Турчанинов поднял голову от шахматной доски и сдвинул свои нависшие темные брови.
Плешаков сообщил нам, что вчера ночью скончался один из сыновей царя Алексея Михайловича.
– Петр? – я взволнованно прижала ладони к груди. Этого мальчика я принимала, на мои руки он пришел в эту жизнь, и я хотела, чтобы он жил долго.
– К счастью, нет, – успокоил меня Константин, – Умер Симеон, младший сын царя от первой жены. Мальчик давно болел.
– И что? – Турчанинов опустил руку на колено.
– А ничего! – Плешаков выразительно посмотрел на меня, – Просто боярская партия противников реформ уверяет, что смерть ребенка произошла по вине иноземных лекарей. Народ возбужден. Сейчас идет погром в немецкой слободе. Много убитых. Заодно громят винные погреба. Я слышал призывы перебить всех иноземцев в Москве. Кричали также: «На Турчаниновский двор! Смерть изменнику! Смерть христопродавцу! Сожжем ведьму!» – он снова посмотрел на меня.
Турчанинов вскочил.
– Рогозин и Алексеев ждут с лошадьми за домом, – сказал Константин и я благословила его хладнокровие, – Выберемся по черной лестнице.
– Мне нужно взять деньги, – быстро сказала я, вставая.
– Каждая минута промедления опасна, – Плешаков уже стоял у двери, ведшей на черную лестницу.
Теперь он снова был сильным человеком, способным на решительные действия.
Едва переводя дыхание, я помчалась в свои комнаты.
Откинула крышку сундука, вынула кошель. Казалось, было совсем не до того, но я заметила, что он совсем не полегчал. Значит, Катерина не брала денег. Странная девочка!
– Катерина! Скорее! Мне некогда сейчас дожидаться. Мы будем за домом. Бери мальчиков и быстро!
Я натянула сапоги, повязалась платком и надела шубку. Я не побежала в покои Турчанинова, а сразу кинулась за дом. Было холодно и темно, снег скрипел под ногами. Я уже слышала крики и смутно различала зарево пожара. Надо было спешить.
За домом уже ждали меня Турчанинов и его сыновья. Было шесть лошадей. Я умела ездить верхом. Но скакать по обледенелым дорогам, ночью. Господи, спаси и помоги!
Алексеев, Рогозин и Плешаков держали в руках факелы.
– Где Мишка? – спросил с тревогой Турчанинов. Я поняла, что он спрашивает о Шишкине.
– Догонит! – коротко бросил Плешаков. – Ну, все готовы? В седла!
Я помедлила минуту. И кстати. Запыхавшись, бежала Катерина с младшим братом на руках. Другой, постарше, бежал рядом с ней. Платок на ней сбился, шубка расстегнулась. Следом поспевала ее мать. Близкая неизбывная разлука с детьми придала ей сил. Я почувствовала молчаливое отчаяние этой женщины, я видела, какая она худенькая и изнуренная. Она упала на колени, лихорадочно целуя старшего мальчика, затем легко поднялась, схватила из рук дочери своего младшего сына и крепко прижала к груди. Она не плакала и не кричала.
– Мама! Мама! Скорее! – в отчаянии повторяла Катерина, пытаясь взять у нее мальчика.
Внезапно женщина заметила Турчанинова и обмерла. Катерина взяла у нее ребенка. Мать стояла, обхватив голову обеими руками. Турчанинов в несколько широких шагов приблизился к ней и вдруг тяжело опустился перед ней на колени. Нам надо было спешить, но мы ждали.
– Прости! – сказал Турчанинов, – Если можешь.
Худая изможденная женщина дрожащей рукой сотворила над ним крест в темном воздухе тревожной это ночи.
– Иди, мама, возвращайся. Я не выдержу! – просила Катерина.
Мать припала к ней. Затем быстро повернулась и ушла.
Мы взобрались на лошадей. Рогозин и Алексеев взяли на седла мальчиков. Я не знала, как все будет. Но вот крупной рысью пошла моя лошадь. Свет факелов озарил снежную ночную дорогу.
Сначала мы скакали быстро. Затем поехали медленнее. Теперь я ехала рядом с Турчаниновым. Что-то мучило его. Что? Он сказал мне. Ему хотелось проститься с Татианой и судьба Шишкина тревожила его. Этот человек любил своих сыновей.
Громкий топот копыт заставил нас вздрогнуть и насторожиться. Всадник догонял нас. Впрочем, их было двое в седле. Мы узнали Шишкина. Перед ним сидела на седле молодая красивая женщина, прижимая к груди маленького мальчика. Из-под платка выбивались рыжеватые прядки, глаза были карие и блестящие. Я догадалась, что это и есть Аришка с «верха» и маленький Мишанька, сын Шишкина. Он за ними ездил, потому и пришлось ему догонять нас.
– Еле вырвались! – заговорил Шишкин, – В городе такое! – он махнул рукой, и прибавил, – Быстрей надо! Погоня за нами!
– За тобой погоня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58