Она почему-то совсем не сомневалась, верила, что выживет.
Потом они дошли до места, где стояла карета. Там, в дальнем конце, кладбище не было огорожено.
Они осторожно внесли в карету его, потом сами сели. Но теперь она была далеко от него, так далеко, что если бы протянула руку, не смогла бы коснуться. Главарь посадил ее рядом с собой. Главарь оглядывал ее. В глазах главаря она увидела сострадание. Он был добрым человеком.
Она снова смотрела на… не знала теперь, как его называть. Ему было плохо. Глаза его были закрыты. Тело вдруг содрогалось, хрип вырывался из груди, кровь текла какими-то толчками. Это было страшно. Если бы она была одна, ей было бы совсем страшно. Но рядом были люди, тоже озабоченные тем, чтобы он жил. Так, с ними рядом, было ей легче.
Потом они подъехали к дому. Ворота были заперты. Она перелезла и побежала ко мне.
Глава сто пятьдесят седьмая
Я увидела Чоки. Незнакомцы несли его в дом. Но для Николаоса они не были незнакомцами, он явно знал их и был с ними в дружеских отношениях.
Только теперь я заметила карету у ворот. Я поняла, что у них не было кучера. Лошадьми правил один из них:
Я увидела, что во двор вышел один из слуг.
– Возьмите карету, – сказала я ему.
Я не понимала ничего. У меня закружилась голова. Несколько минут я стояла и приходила в себя. В доме я пошла в комнату Чоки. Они, конечно, отнесли его туда. Так и оказалось.
Но, войдя, я прежде всего заметила Селию. Она была растерянная, взъерошенная, металась, пыталась помочь. Только теперь я разглядела ее и ужаснулась.
– Селия!
Она обернулась ко мне и поняла, почему я вскрикнула. Она была такая исцарапанная, оборванная, в крови. Я испугалась.
– Что, Селия? Ты ранена? Что произошло?
– Нет, мама, все хорошо, это когда копала… Все хорошо…
Копала? Раскапывала могилу? (Я еще ничего не знала.) Но было не время спрашивать.
– Селия, идем, я вымою тебя, перевяжу…
– Нет, не надо, я должна помочь.
Я еще даже не знала, что Чоки жив. Я только догадывалась об этом, но полной уверенности не было.
– Какая помощь, Селия?! Ты вся грязная, в крови… Идем!
– Нет, мама, нет. Останься. Я сама. Я умоюсь.
– У тебя в комнате теплая вода. А лучше спустись в ванную и там вымойся хорошенько. Но ты же вся в ранах. Господи! Дай я помогу тебе.
– Нет, нет, – она пошатнулась.
Тут уж я перестала вслушиваться в ее возражения и повела ее в ванную комнату. Я знала, что там еще осталась теплая вода. Там же, я знала, в шкафу хранились некоторые мази и лекарства от порезов и царапин.
Я взяла свечку из подсвечника в коридоре.
Когда мы спустились, и я, ужасаясь, помогла ей раздеться, я вдруг поняла, что не захватила ей платье на смену.
– Мойся пока, – сказала я. – Я принесу тебе платье и белье.
Я побежала к себе, взяла белье и платье и снова спустилась в ванную комнату.
Селия осторожно мылась, сидя в ванне и морщась от боли в многочисленных ссадинах и царапинах.
Грязное платье было брошено комком на пол.
Я стала помогать ей мыться. На глаза у меня невольно навернулись слезы.
– Но как же это? Как же ты? – то и дело повторяла я, не дожидаясь ответа.
Я вытерла ее, смазала раны целебной мазью, одела ее, усадила на табурет и начала расчесывать ей влажные после мытья волосы.
Я почувствовала, что и она немного успокоилась.
– Сейчас я тебя уложу спать, – сказала я.
– Мне надо быть там, с ним.
Я окончательно уверилась, что Чоки жив. Как это могло произойти? У меня в голове не укладывалось. Но я не стала спрашивать Селию.
– Ты ничем не поможешь, только будешь мешать, – возразила я.
– Нет… – произнесла она слабым голосом. Я заплела ей волосы в косу.
Потом обняла ее, отвела в ее комнату и уложила в постель.
– Спи, – сказала я.
Она и сама понимала, что в таком состоянии не сможет встать.
– Но ты, – прошептала она, закрывая глаза, – ты не оставайся со мной. Иди к нему. Помоги…
– Я пойду к нему.
Я подоткнула одеяло, погладила ее по щеке, задула свечу и вышла.
Я, конечно, пошла в комнату Чоки.
Но что же, что же случилось? Как это? Это невозможно! Я видела мертвое тело. Сердце не билось. Дыхания не было. Три дня! Это невозможно! А впрочем… Ведь не было трупного запаха. И главное: не было этого мертвого выражения на лице. Но три дня!..
Я вошла в комнату. Что гадать? Я и так все узнаю сейчас.
Теперь я рассмотрела нежданных гостей. Все шестеро были в черном, теперь уже без плащей и шляп. Все они были молоды, на вид сверстники Николаоса и Чоки. Но кто же они?
Кажется, сейчас не время было спрашивать.
Они все, и Николаос, теснились вокруг постели. Чоки они уже успели раздеть. Растирали его тело, обкладывали грелками.
– Может быть, в горячую воду? – предложил один из них.
– Ты что! – резко возразил другой, явно главенствовавший в этой шестерке. – При таком кровотечении! У него все сосуды полопаются, он кровью изойдет.
Чоки был без сознания, но он был жив. То и дело возникали слабые судороги. Но хуже всего было то, что кровотечение не унималось.
Кажется, впервые в жизни я видела такое страшное кровотечение из горла. Кровь вырывалась какими-то толчками, пузырилась. Голова дергалась.
У меня сердце зашлось от жалости. Что это за муки такие? За что они ему? Вот уж действительно, праведному мучений в семь раз больше, чем самому грешному. Где я это слышала или читала, я не могла вспомнить.
– Лед! – решительно сказала я. – Тело согревайте, а на горло – лед.
Никто ни о чем не спросил меня.
– Лед? – Николаос вопросительно посмотрел на главаря шестерых.
Николаос показался мне не то чтобы спокойным, но каким-то ровным, отрешенным, словно он уже не в силах был страдать за своего любимого друга, тревожиться.
– Да, принесите, – кивнул главарь.
Я побежала в подвальный ледник, где хранились съестные припасы, которые без льда легко могли бы испортиться. Я принесла полную чашку льда.
Главарь завернул лед в полотенце, приложил.
Вскоре кровь перестала течь.
Теперь начались другие заботы. Больного (или воскресшего – как лучше?) одели в теплую рубаху. У него был сильный озноб. Мы вымыли ему лицо и грудь, смыли кровь.
Я заметила, что хотя в комнате пахнет кровью, но тот, страшный запах умирающего тела не вернулся. Это вселяло надежду.
Мы укутали Чоки. Я заметила, что когда он стонет, то пытается приподнять руку. Я догадалась, что он хочет приложить ладонь к желудку, ему больно.
– Он три дня ничего не ел, – сказала я. – Надо ему что-нибудь дать. Подождите.
Я пошла на кухню, приготовила йемас – желток с сахаром – и заправила смесь прохладным молоком. Получилась совсем жидкая кашица. Я принесла Чоки и, набрав на ложку, коснулась его губ. Он приоткрыл рот, проглотил несколько ложек. Мы решили давать ему понемногу, но часто.
Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.
– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.
Николаос слабо передернул плечами.
– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.
– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу это объяснение принять. Слишком уж оно смахивает на церковные чудеса. Короче, он жив и, наверное, выживет, потому что кто-то наперекор всякой нормальной логике, хочет, чтобы он жил.
– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.
– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.
В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.
– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.
– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.
– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.
– Да.
– Очень похожа на вас.
Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.
– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.
– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.
– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.
В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.
– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?
Молодые люди поднялись.
– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.
– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.
– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.
– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?
– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.
Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:
– Я кое-что должен вам сказать…
Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?
Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти. Они были плохими, не надо было их, они мешали ему выжить. Такое вдруг пришло мне в голову.
Но все равно я не должна поддаваться иллюзиям. Со мной как с женщиной, вероятно, все же покончено. Чоки был у меня последним. Мой мальчик, моя Вселенная. И все. Кончено.
Я повернула голову. Так меньше видны рябины. Украдкой я взглянула на молодого врача. Он чем-то мне напомнил Санчо Пико. Насмешливыми добрыми глазами что ли? А может быть чуть заостренной бородкой.
– Мне нужно побеседовать с вами, – прошептал он, и губы его дохнули в мою щеку приятным жаром. – Поговорить наедине.
Его насмешливые глаза вспыхнули.
– Я все понимаю, – я сама удивилась, как мелодично снова зазвучал мой голос. – Я все понимаю. Но я даже не знаю, как вас зовут. И потом, дома больной…
– Больному не повредит, если вы на время оставите его в руках вашей дочери, быть может, менее опытных, но в данном случае более надежных, чем ваши очаровательные руки. А зовут меня Сантьяго Перес, я врач и добрый приятель Николаоса и Андреаса. Сегодня в полдень мой кучер привезет лекарство и отвезет вас ко мне.
Я не успела возразить. Да я и не хотела возражать.
Сильные мясистые мужские губы впились, охватили мои губы. Поцелуй был долгим и жадным. Да, это была как раз та пища, по которой я изголодалась.
Со двора позвали:
– Сантьяго!
– Это ваши спутники, – пробормотала я смущенно, как девушка, которую впервые поцеловали.
– До встречи! Не провожайте, мы знаем дорогу.
Он быстро вышел. Я растерянно подумала, что он прав. Вовсе не следует мне показываться его приятелям. Вид у меня сейчас, наверное, самый что ни на есть нелепый. Наверное, я все-таки похожа не на молодую девушку, а на старую деву, которую вдруг кто-то чмокнул в щеку. Ой, как глупо! И это я?!
Во дворе раздался стук колес. Карета шестерки выезжала.
Глава сто пятьдесят восьмая
Николаос сидел у постели Чоки.
– Николаос! – окликнула я, останавливаясь в дверях.
Он повернул голову и посмотрел.
Я чувствовала, как раскраснелись мои щеки. Наверное, Николаос догадался. Во всяком случае, он улыбнулся насмешливо, но по-доброму.
– Вы улыбаетесь совсем как ваш приятель Сантьяго, – я тоже улыбнулась. – Так насмешливо и все же по-доброму. Я люблю, когда мужчины так улыбаются.
Он передернул плечами и скорчил мне веселую гримасу.
Я вошла и села у стола.
Николаос взял чашку и начал с ложечки кормить Чоки. Я поспешно стала помогать, придерживая голову больного. Тот еще не мог открыть глаза, но проглотил несколько ложек питательной смеси. Я осторожно отерла ему губы краем влажного полотенца и бережно опустила его голову на подушку.
– Пульс очень слабый, – сказал Николаос.
– Но крови больше нет, слава Богу.
Я оглянулась вокруг. На полу валялись окровавленные полотенца. Но они, казалось, уже были из другой какой-то действительности, уже не имели отношения к человеку, лежавшему на постели. И я вспомнила. И вправду давнее. Так было после родов. Когда я видела кровь в тазу, на простынях, но это как будто уже и не имело отношения ко мне. Рождение уже свершилось. А сейчас? Тоже ведь как новое рождение, воскрешение…
– Надо прибрать здесь все, – сказала я, – чтобы он не видел, когда откроет глаза.
– Он еще долго проспит. А вы устали. Посидите.
– На «вы» или на «ты»? – спросила я, улыбнувшись.
– Да сам не знаю. Тоже устал. Ничего не соображаю. Как вам… как тебе хочется.
– Пройдет, Николаос. Все будет хорошо.
– Сейчас мне нужно ехать к Теодоро-Мигелю, улаживать все…
– Он будет только рад, – осторожно заметила я.
– Он – да. Но мне придется задержаться часа на два. – Николаос невольно вздрогнул. – А сейчас-то совсем неохота… Но делать нечего.
– Я побуду с Чоки…
– С ним Альберто побудет. – Николаос имел в виду слугу, которого оставлял ухаживать за своим больным другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58