Она хотела плакать, но слез не было, было одно лишь мучительное ощущение удушья в горле. Она приподняла голову от земли и несколько раз вскрикнула. Но это не помогло. Она по-прежнему не могла заплакать.
Она сама не понимала, что она делает. Машинально она начала руками раскапывать землю. Она чувствовала, как ею овладевает все сильнее мучительное желание – увидеть его, еще раз увидеть! Сначала она говорила себе, что это невозможно, так нельзя. Потом вспомнила, что яма глубока, она не сможет вот так, пальцами… Потом она уже ни о чем не думала, только отбрасывала пальцами землю, еще рыхлую, ведь похороны были вечером.
Она углубилась в свою работу. Она погружала руки в землю. Острые камешки ранили пальцы, ломали ногти, царапали нежную кожу рук. Иногда было очень больно и она вскрикивала. Но, в сущности, эта боль даже доставляла ей наслаждение. Это была та самая действенная боль, что успокаивает, утишает боль души.
Какие-то насекомые убегали из-под ее рук, пальцами она ощущала их выпуклые членистые тельца, иногда она чувствовала укус и мгновенную боль. Она не давила, не убивала их. Она ведь встретится с ним, она должна быть чистой…
Земля начала сильно осыпаться. Девушка провалилась по колени. Значит, скоро…
Руки ее были влажны. Это была кровь. Но она не боялась, она наслаждалась этой болью, этим ощущением окровавленных рук. Она не чувствовала усталости. Ей казалось, что она скоро увидит его как бы живого. Она испытает радость. Ей нужно испытать радость.
Руки неустанно работали. Она не понимала, не сознавала, как двигаются ее руки, ее пальцы. Все получалось само собой.
Она уже не думала о том, что совершает недозволенное. Теперь недозволенное она ощущала как самое дозволенное. Теперь она хотела еще большего.
Она откроет гроб, он будет там. Это будет его тело. Это будет его лицо. Она будет целовать его щеки, его губы. Она прижмется к его телу. Это тело, пусть мертвое, будет принадлежать ей! Это тело ответит на ее ласки. Она разденет его, и она увидит его снова, как тогда, когда она обмывала его.
Она много читала, она знает, она может представить себе, как это бывает. Она согреет его член своими окровавленными пальцами. Потом она ляжет и мертвая плоть войдет в ее живое тело. И будет так страшно, и ей станет хорошо… А потом она обнимет его, прижмется к нему крепко-крепко. И пусть их найдут утром. Они будут рядом, будут едины. Он будет любить ее. А потом пусть ее казнят, сожгут на костре за осквернение могилы. Тогда она насовсем уйдет к нему, к его душе. Только она не может сама прервать свою жизнь. Пусть это сделают другие. Пусть ей будет больно, очень больно, страшно больно… Тогда будет хорошо!..
Эти лихорадочные мысли, эти страшные картины вихрем неслись в ее воспаленном мозгу, странно согласуясь с этим лихорадочным ритмом, в котором двигались ее окровавленные руки.
Она ничего не слышала. Вокруг был мир страшной тишины. И ничего не было – только ее руки, и ее мысли, и он там, скоро…
Но внезапно в эту страшную лихорадочную тишину ворвались реальные громкие звуки. В первый момент они оглушили ее.
Это был стук. Страшный судорожный. Этот стук сначала показался девушке грохотом обвала. Неужели земля сейчас закроет ее? Она будет погребена заживо? Комья земли забьются в ее ноздри, в ее рот, жадно приоткрытый для дыхания. Она погибнет страшно. Случится, будет что-то страшное!.. Это потому что она сама делала и думала и представляла себе страшное! Так нельзя было! Это наказание.
Но нет, нет! Она не хочет! Она не сделала, она только подумала, она не виновата.
Девушка, плача, как маленький ребенок, судорожно пыталась выбраться из осыпающейся земли. Страшный стук продолжался.
Она подняла голову. Ей казалось, что она уже, сейчас задыхается. Она широко раскрыла рот, ей надо было немедленно вдохнуть, вглотнуть воздух. Ей показалось, что этот свежий, ночной воздух обжигает, царапает ей горло.
А страшный стук не прекращался. Кто-то стучал отчаянно, громко… Она вдруг обессилела от страха.
Она увидела приближающихся людей и свет. Один из них высоко подымал фонарь. На них были черные плащи и широкополые шляпы, скрывающие лица.
Теперь, когда ее нервические грезы о мучительной гибели легко могли стать реальностью, она бессильно, по-детски плакала.
Стук не прекращался.
– Слушай, там человек, – произнес голос.
– Но это могила Андреаса.
– Давай шпагу на всякий случай.
– Да там женщина.
– Какая-нибудь сумасшедшая старуха, вообразившая себя ведьмой.
– Старуха не может так колотить.
– Да там плачет кто-то.
– Черт знает, что это.
– Но надо это прекратить. В конце концов это оскверняют могилу нашего друга!
– А тебе очень хочется связаться с инквизицией? Или ты полагаешься на всесилие Николаоса?
Селия опомнилась. Эти обычные голоса вернули ее к обыденности. Так не могли говорить злые люди, убийцы. И они знают Николаоса, они дружили с Андреасом… Чоки… Но они сейчас могут уйти, и тогда она останется совсем одна, а этот страшный стук все будет длиться.
– Помогите! Не уходите! – закричала она из последних сил.
Конечно, они услышали ее крик.
– Ребенок! – произнес один.
– Женщина, девочка, – сказал другой голос.
Но больше они не стали колебаться. Какое-то слабое существо – девочка, ребенок – позвало их на помощь. И они пришли на помощь.
Свет фонаря ярко осветил все вокруг.
Один из незнакомцев присвистнул. Он увидел Селию в полураскопанной могиле. Она увидела молодые лица, затененные темными шляпами.
Стук внезапно оборвался.
Вдруг незнакомцы словно бы все поняли. Они ни о чем не стали спрашивать Селию. Она вдруг увидела, что у них есть лопаты и еще какие-то инструменты. И вот они бросилась и начали яростно раскапывать могилу дальше, не обращая внимания на Селию. Она лишь улавливала реплики, которыми они обменивались. Теперь ей уже не было страшно, ее охватила какая-то детская растерянность и предчувствие чего-то удивительного, необычного, но, кажется, радостного, хорошего…
– Ну, невероятно…
– Как ты не понял сразу!
– Теперь, наверное, уже поздно…
– Скорее…
Селия нашла силы и выбралась из ямы. Она была растрепанная, перепачканная в земле, с окровавленными руками. Но теперь она вся, всем своим существом, принадлежала реальности. Она уже не могла понять ту себя, что лихорадочно отдавалась страшным мечтам. Но что-то случилось с ней. Она совсем растерялась, ничего не могла понять, как будто пока она лихорадочно раскапывала могилу, в сознании ее исчезли какие-то самые простые способности и она еще не до конца осознала себя.
Она наклонилась и смотрела, жадно впитывала глазами то, что делали эти люди.
Вот показался гроб. Они теперь были там, внизу, довольно далеко от нее.
Двое начали сбивать крышку.
– Нет, нет, поздно… – произнес третий.
Теперь Селия видела, их шестеро. Один из них, кажется главенствовал, был чем-то вроде предводителя.
– Но надо увидеть, – сказал он. – Если хотя бы ненадолго, и то удивительно…
– Но это бывает. Ты что не читал у…
Он назвал какое-то незнакомое имя, Селия не смогла его расслышать.
– А ты сам видел хоть раз?
– Я? Нет.
– Успокойтесь, сейчас увидим. Вот они сняли крышку.
И тут Селия вдруг очнулась. Она осознала, что ей нужно делать. Ей стало так больно, это была уже знакомая боль, эта боль была, потому что был он… Она увидела его. Нет, даже не увидела, от этой боли она не могла видеть, она почувствовала его. У нее никого не было на свете, только он. Она была беспомощная, она плакала по-детски, как ребенок, который много думал о чем-то плохом, но сделать не успел, и теперь плачет, ужасаясь одним только мыслям. Только ему она может все сказать, все рассказать. Только он все поймет и тогда, когда он поймет, она уже не будет грязной.
Она должна к нему… Он поймет, он защитит…
Она сползла по ссыпающейся земле, снова царапая руки, шею, плечи.
Теперь она увидела его. Его лицо уже не было таким, как тогда, когда она обмывала его, когда он лежал на постели, потом на столе. Теперь это было лицо живого человека, оно было разбито, кровь струилась по щекам, ему было больно. И ей надо было успокоить его боль, и тогда (она знала) ей тоже не будет больно.
Кажется, они не стали или просто не успели помешать ей, остановить ее.
Она бросилась к нему. Сильно ударилась о выступ гроба. Почувствовала, что сильно ударилась, но боли не почувствовала.
Ее руки рвались к нему. Вот они прижались к его телу. Не сознавая, что она делает, она припала лицом к его груди и услышала единственные в мире звуки. Самые потаенные, самые сладкие. Они, наверное, были слабыми, но показались ей на миг оглушающе сильными, как тогда, когда он бился внутри… Теперь она все поняла.
Да, теперь все стало так просто и понятно. Он был жив, он был жив, и надо было помочь ему.
– Помогите ему! Он жив! Помогите! – закричала она, уже стоя на коленях.
Они оттеснили ее, подняли его. Она сама карабкалась снова наверх. Вдруг стало очень больно рукам, и ногам. И вдруг показалось, что у нее на теле живого места нет. Но тут же пришло ощущение, что это хорошо, это так нужно. Это нужно, потому что она думала много плохого, и для того, чтобы он был жив! И пусть ее телу, ее рукам и ногам будет больно. И пусть!
Он был в их руках. Но она не боялась. Она знала, что они – друзья и помогут ему. Она только все равно хотела быть близко к нему.
Она протолкалась, протиснулась, взяла его за руку. Она вдруг подумала, что он ведь не может сейчас узнать ее, потому что он ее совсем не знает. А она знает его, кажется, уже очень, очень давно, потому что любит. Она вдруг засмеялась. А если он не полюбит ее? Но это ей совсем и не страшно, потому что есть то, что важнее этого, есть то, что он жив!
Кто-то из них расстегнул ему ворот. Она увидела, как раскрылись его черные выпуклые глаза, а черная прядь упала на лоб. И тотчас она услышала его голос. Она, кажется, никогда не слышала его голос. И другой голос рядом, услышав его голос, произнес:
– Ну, это невероятно! Это не летаргия, это настоящее воскресение!
Потом был только его голос. Все замолчали и слушали.
– Я… убил человека… поэтому… смерть…
Голос у него был такой слабый и тихий. И она вдруг подумала, что такой голос у него только сейчас, потому что он слабый, ему плохо, а его настоящий голос она ведь еще никогда не слышала.
Она не знала, какого человека он мог убить, где, когда, за что, не знала. Она знала только, что он не может быть виновен.
Она снова прижалась лицом к его груди и услышала слабое биение сердца. Она приблизила свое лицо, свои губы к его лицу.
– Нет! – громко сказала она. – Нет! Не смерть, а, жизнь. Смерть уже была. А ты опять живешь, и это просто совсем новая жизнь. И ты уже совсем новый, совсем другой. Ты только помнишь того, прежнего. Ты никого не убивал. Ты добрый, как тот, который был раньше. Но ты никого не убивал.
Она чувствовала, что говорит с ним так, будто уже много раз говорила с ним, и он говорил с ней, и они даже спорили дружески и убеждали друг друга. И будто бы он слышал ее много раз, и теперь он послушается ее.
И действительно, его лицо было напряженным, его выпуклые черные глаза смотрели на нее, он слушал ее.
Потом он попытался приподнять руку, но не смог. И тогда его губы шевельнулись. Он улыбнулся ей.
А ей показалось, что он и вправду знал ее, узнал сейчас, кто она, потому что каким-то чудом знал раньше.
Теперь лицо его было даже не такое удивительно красивое, как тогда, когда он лежал, обмытый, одетый, на постели, потом на столе. Зато теперь оно было живое, самое милое и дорогое.
Он попытался приподнять голову. Она заметила и помогла ему. Но он больше не видел ее. Лицо его искривилось от боли. Он открыл рот. Хрип раздался. Изо рта хлынула кровь, глаза снова закрылись.
Она придержала его голову. Кто-то из них держал его запястье.
– Есть? – спросил другой.
Она поняла – это значило, прослушивается ли пульс. Тот, который держал запястье, кивнул.
– Ну что, – сказал, распрямляясь, тот, кто ими всеми верховодил, – надо везти его. Не оставлять же здесь.
– Пока мы доберемся, это снова будет труп.
– Ну, я не ручаюсь, – бросил тот, кто верховодил. Она сразу решила довериться этому человеку. Он верит, он поможет…
– Надо ехать домой. К Николаосу, – громко сказала она, подняла голову и посмотрела на них.
– Ну, вставай, – сказал самый главный. Она послушно встала.
Они понесли того, кто недавно еще был мертвым.
Она сама себе удивилась снова. Когда она знала, что он умер, она мысленно все время называла его тем коротким ласковым именем, которым его звали в детстве, которым его звали Николаос и я. А теперь, когда он был жив, она стеснялась даже про себя произнести одно из его имен. Она не могла выговорить мысленно ни это короткое ласковое «Чоки», ни звонкое длинное «Андреас». Как будто бы они давно знали друг друга, и говорили друг с другом и слушали друг друга, но вот еще не уговорились, как она должна звать его, как ему будет приятно.
Один из них спросил о ней, обращаясь к этому главарю:
– Кто это? Ты знаешь?
– Понятия не имею, – тот пожал плечами.
Она их совсем не боялась. Они были похожи на Николаоса, а он ей нравился, он был славный и умный.
– Я дочка доньи Эльвиры, – сказала она.
– А-а… – протянул тот, кто спрашивал о ней, – у нее, оказывается, и дочь есть. Где же ты была прежде? С матерью, в тюрьме?
– Нет, – она смутилась. Ей не хотелось говорить, что она выросла во дворце Монтойя. – Я просто жила у одних людей.
– Да, понятно, – ответил он. И вправду было понятно. Вдруг главарь приостановился.
– Надо бы засыпать могилу.
– А какая разница? Николаос все уладит.
– Да, ты прав. Сейчас лучше поторопиться.
– Все равно я не верю, что он выживет. Это невероятно. Можешь себе представить, что у него с легкими.
– Ну, наверное, не хуже, чем прежде. У него ведь была чахотка.
– Потому Николаос приглашал к нему Гомеса, а не тебя. Гомес разбирается во всех разновидностях чахотки.
– Да я не обижен. Гомес так Гомес. Он и вправду лучше разбирается.
Они несли свои лопаты, инструменты и освещали дорогу фонарем. Селия сердилась на того, кто не верил в это внезапное воскрешение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58