Но как мы поедем? Нас увидят. А, впрочем, это ведь его забота.
И он везет меня на коне по какой-то дороге. И никто нас не видит. Никого нет. Только деревья, желтые и красные листья на деревьях.
Лес. Такие стройные стволы, белые, в таких черных черточках. Это березы, я знаю. Он спешивается, протягивает руки и ставит меня на землю. И привязывает коня.
– Это березы, – говорит он, – Весной надрежешь вот здесь – и польется сок. Его пьют.
Смуглая ладонь гладит ствол. Ствол белый, и черные черточки.
Я знаю, что он чудовище. Это правда. Он жестокий насильник, ему не может быть прощения. У него нет совести.
Но… он очень странный человек. Он только смотрит на меня и говорит, говорит, говорит.
Он просит, чтобы я осталась с ним. Я ничего не отвечаю, я молчу. Но это диалог. Потому что он неведомо как узнает мои мысли и отвечает на них.
Он говорит, что я – это я, что он не может сказать, почему я – это я, но он знает, что я – это я. И он знает, что он – это он. Он хотел бы быть другим, но ведь он здесь родился, его растили здесь. Он с детства знает и чувствует два состояния души – власть и унижение. Властвовать самому, или унижаться, или быть униженным. Или самому мучить и унижать других. Он – это он. Он не просит прощения. Он знает, почему это. Потому что прощение должно быть истинным. А для истинного прощения должно прийти время. Оно придет. Он знает.
– Так, Марфа.
– Отчего ты меня Марфой зовешь? – спрашиваю я. И сама не узнаю своего голоса. В нем появилась какая-то новая мне, страдальческая протяжность и терпеливость странная.
– Оттого, что Марфа – сестра Лазаря, друга Господня. О многом печется, а не знает, что Господу одно нужно. И не сразу поверила, что воскреснет ее брат, ведь он уже четыре дня был во гробе. Но и она – святая. Во всем этом она – святая. Она – как мы, ты и я.
– Зови меня так, – говорю я, – Скажи священнику, чтобы он наставил меня в вере. Я приму твою веру.
Это очень странно, но мы вернулись такими же, какими уехали из дома. Между нами не было телесной близости.
Глава сто девяносто пятая
Я стала избегать Татиану. А что мне еще оставалось делать? Но это была какая-то совсем странная любовь. Такой у меня прежде никогда не было. Сначала совсем без тела, одна только душа, которая впитывала странные слова богослужебных книг. Я открыла одну тайну: здесь все чувствуют, что к Богу можно прийти через страдание. Об этом не говорят, многие и не думают, не все это знают, но все чувствуют.
Когда я это осознала, я больше не избегала Таню. Я попросила ее быть моей крестной матерью.
После моего крещения в православную веру он сказал мне, что хочет венчаться со мной. Между нами так ничего и не было.
– У тебя есть жена, – сказала я.
– Пусть она уйдет в монастырь.
– Она любит тебя.
– Она и других любит.
– Танюша? Нет, это неправда. Тебе солгали. Это клевета.
– Я знаю.
– Нет! А даже если это и так, она тебя любит.
– Ты хочешь сказать, я сам дал ей право не любить меня?
– Ты жесток с ней и я не верю, что этим ты мстишь ей.
– Не мщу. Никогда. Я жесток, потому что жесток. Потому что еще не пришло время прощения, ты знаешь.
– А если не простят тебя?
– Простят. Я мучиться буду тогда, и меня простят. За мои муки простят меня.
– Но мы не можем быть обвенчаны.
– Она уйдет в монастырь, потому что сама захочет.
– Ты принудишь ее. Я не хочу соединяться с тобой еще и через этот грех, через это грубое, жестокое и мелочное принуждение.
– Да, это будет грех жестокий, мелочный, грубый. А ты какого хочешь греха? Чистого? Красивого? Такого греха желаешь, который легко было бы простить, замолить? Нет, я не из тех грешников. Мои грехи – иные, ты их знаешь. И принимаешь ли меня? Такого? Принимаешь ли?
– А если не приму, тогда что? Принудишь? Заставишь?
– Сам не знаю, – тихо произносит он.
– Вот и я не знаю. Но ты в моем сердце. И что бы ты ни делал, все равно – в моем сердце.
Он назвал мне имена тех, с кем Татиана изменяла ему, – Максим и Борис. Я спросила, кто они такие.
– Крещеные жиды. Максимка – толмач из посольского приказа, а Борис мехом торгует, белок наших немцам продает.
– Что ж они оба, хороши собой, или добры с ней, ласковы?
– А пес их знает! – он вдруг сплюнул на землю. Мы сидели на его плаще под стволом березы. – Пес их знает, какие они с ней!
– Если бы ты не мучил ее…
– Я – это я!
– Слышала, знаю.
– Чего ж спрашиваешь?
Я замолчала.
Глава сто девяносто шестая
И вот случилось так, что я потеряла Татиану и увидела ее много позже и совсем уж в странных обстоятельствах.
Михаил Турчанинов твердо решил добиться того, чтобы его жена постриглась в монахини. Он хотел обвенчаться со мной.
Он странно любил меня. Наши свидания происходили в холодном осеннем лесу. Все холоднее становилось. Листья облетали с деревьев. В просветах между переплетениями ветвей показывалось небо, светлое и серое. Он стелил на землю свой плащ и мы подолгу сидели рядом. Однажды подбежала собака, серая, оскалила зубы. Михаил свистнул. Собака повернулась и затрусила прочь с поджатым хвостом.
– Волк, – сказал Михаил.
Я не почувствовала и тени испуга.
Близости телесной между нами по-прежнему не было. Он не целовал меня. Я даже порою думала, что он и не знает, как это – целовать женщину. Он только брал мои руки в свои. Так мог сидеть часами. Он не сжимал мои ладони, но в его горячих смуглых пальцах была какая-то странная тяжесть. И когда он вот так сидел и держал мои руки в своих, мне казалось, что это почти забытье у меня. И никогда прежде так не было в моей жизни.
Как это все произошло у него с Таней, я не видела. Но он мне рассказал. После мне рассказал Плешаков, который при этом был. После я сама увидела ее, и поняла, что все правда, все так и было.
Прежде я уже сказала, что при желании в Москве человек мог побыть с женщиной, заплатив за комнату где-нибудь на окраине города. Таким образом и Татиана встречалась со своими возлюбленными. Михаил часто оставлял ее одну. В сущности, она была предоставлена самой себе. Положение женщины в мире, где она жила, было таково, что женщина, казалось бы, не имела никакой свободы. Муж и отец могли знать каждый ее шаг. Мать, многочисленные родственницы, служанки и приживалки следили за молодой девушкой. А молодая замужняя женщина зависела еще и от свекрови. Но, разумеется, этот строгий надзор не давал никаких результатов, только разжигал страсти. Татиана была сирота, родители ее умерли, родных у нее не осталось. Она была совсем еще девочкой, когда старая бабка, на попечении которой она находилась, выдала ее замуж за Михаила Турчанинова, человека уже не такого молодого и похоронившего двух жен. Бабка считала подобный союз удачным для внучки еще и потому, что Турчанинов был бездетен, трое его законных детей умерли вскоре после рождения. Если бы Татиана стала матерью его сына, она бы получила доступ к имуществу и деньгам мужа, особенно после его смерти. Вдова, имевшая сына, пользовалась в здешнем обществе некоторой свободой. Но у Татианы детей не было. После смерти родителей и бабки ей досталось немного. В сущности, она была бедна. Как протекала ее жизнь с Михаилом? Я плохо представляю себе. Этот странный человек мог меняться, он мог быть разным. Но, вероятно, было одно важное обстоятельство – он желал, чтобы личностью из них двоих был только он. Только ему должно было принадлежать право любить, мучить, прощать. Она же должна была принимать его таким, каким он был. А она была еще девочка и хотела, чтобы он любил ее, чтобы все было между ними просто и ласково, чтобы у нее родились дети, которых она будет без памяти любить и ласкать. Те условия, те отношения, которые он ей (нет, не предложил) навязал, она не могла и не хотела принимать. Она противилась, как могла. Пыталась укротить его тяжелый нрав ласками и смирением, пыталась ссориться с ним, браниться; пыталась возражать ему. А то вдруг пыталась взять на себя его роль – делалась сильной и решительной, пыталась диктовать, навязывать ему свои условия. Такое ее поведение он встречал резко и гневно.
Долгое время он был ее единственным мужчиной. Она испытывала к нему странное чувство неискоренимой привязанности. Она его любила, в сущности.
Но хотя русские женщины из богатых и знатных семей и живут замкнуто, все же у них есть свои развлечения. Они собираются друг у дружки, едят сладости, пьют вино и сладкую водку, поют любовные песни и танцуют танцы с непристойными телодвижениями. Они много сплетничают и бесстрашно хвастаются своими любовниками. Сначала юной Танюше было неловко и стыдно в этих компаниях. Но постепенно она привыкла, ведь это хоть как-то разнообразило ее тяжелую замужнюю жизнь. Особо близких приятельниц у нее не было. Но периодически она доверялась кому-нибудь из товарок. В конце концов ее уговорили завести любовника. Впрочем, «уговорили» – в данном случае определение не вполне точное. Она уже и сама была готова к этому. Ей этого хотелось. Ведь остальные женщины делали это. Ей хотелось жить. Она чувствовала, что ее жизнь с Турчаниновым – это некое странное и страшноватое прозябание. Ее уже одолевало желание хотя бы ненадолго вырываться из этой мучительно затягивающей трясины. Она была молода, наивна. Неопытна? Опыт этого мучительного прозябания она уже приобрела. Ее любовниками стали бывшие любовники ее товарок. Она сознавала, что Максим и Юрий не любят ее. Она даже пыталась убеждать себя, что любви и быть не может, и не бывает вовсе. Только один Борис относился к ней более мягко и даже по-своему был привязан, и даже, кажется, был ей благодарен за ее нежные ласки и заботливость женскую о нем. Но и он не любил ее, она чувствовала. Она была несчастной женщиной, в сущности. Ее бы надо любить просто ради нее самой, за эту хрупкость и тонкий певучий голосок, за эти большие светлые глаза, тонкие светлые волосы и беззащитность. Но такого человека не находилось.
В том мире, где она жила, уберечься от сплетен было просто невозможно. И Михаил все о ней знал. Но никогда не упрекал ее, ни единым словом не намекнул. И словно бы признал ее право изменять ему. При его странном характере ничего удивительного во всем этом не было. Но теперь она часто вела себя с ним вызывающе. Она понимала, что он все знает. Она хотела любви, которая бы заполнила жизнь, но такой любви не было. И возникало тогда желание заполнить эти жизненные пустоты, то самое, где должна была быть любовь, еще и мучениями, еще и страданиями. И тогда она дразнила его и радовалась его побоям. И, возможно, хотя это странно и страшно, но он бил ее нарочно, чтобы доставить ей эту горькую извращенную радость. Вот так они жили.
Что со мной тогда произошло? Я просто утратила волю. Этот человек околдовал мня, пронизал собой всю меня. Я не могла без него. Я ничего не могла сделать. Я не могла остановить его. Моя жизнь вдруг потекла как бы вне моих желаний и стремлений. Я поняла, что означает «судьба». Наверное, подобное возможно было лишь в Древней, античной Греции, да вот в России такое возможно. А ведь прежде я знала себя. Я должна была остановить его, заставить его по-человечески относиться к жене. Наконец я должна была просто уйти из их жизни. Но это все там было возможно – в Лондоне, в Мадриде, даже в Америке, но не здесь, не в России.
В сущности, он мог просто объявить ей о своем намерении сослать ее в монастырь. Он мог бы уличить ее в прелюбодеянии. Ему это было бы легко, он знал, где она встречается с любовником. Но ни того, ни другого он не сделал. А сделал по-своему. И мучил ее, и надрывал ей душу.
Знала ли она о его отношениях со мной? Мне кажется, да. Она вдруг сделалась со мной такая тихая, подавленная, растерянная. Говорила совсем тихим голосом. Смотрела на меня робко. Мне стоило большого труда не открываться ей во всем, не заговорить прямо. Мы уже не могли с ней говорить так свободно, как прежде. Я начала избегать ее. Мне уже хотелось, чтобы Турчанинов скорее закончил все с ней. Именно чтобы он закончил. А не чтобы я говорила ему, убеждала, отговаривала бы. Нет.
Становилось все холоднее. Однажды я взглянула в окно и увидела в воздухе медленно кружащиеся белые большие пушинки – предвестие зимних снегопадов. Уже темнело рано. Зажигали свечи. Да и днем солнце светило бледно как-то, словно устало и было ему тяжко, невмочь светить.
В такой вот полдень Таня сидела в своей комнате наверху. Положив на стол большую раскрытую книгу, она читала. Тонкие ее детские локти свешивались со столешницы, неубранные светлые волосы падали на плечи. На ней была одна только сорочка на голое тело, без рукавов. Она сидела босая, маленькие ступни мягко светились на плотном темно-красном ковре. Это чтение на языке, который был ей не совсем понятен, давало ей какое-то забытье. Она не уподобляла себя героям книги, не сравнивала себя с ними; просто проникалась всем своим существом этими буквами, из которых нанизывались слова и фразы и повествование о чем-то.
Дверь громко хлопнула. Она подняла голову и увидела Турчанинова. Светлые ее зеленоватые глаза были затуманены забытьем. Она не хотела встречать его взгляд, опустила глаза. Она не хотела видеть его лицо. Только мелькнули его глаза на смуглом его лице – черные живые черточки раскосые. Она не видела и не хотела видеть выражения этих глаз.
Она поняла, что он не один. Посмотрела и заметила чуть поодаль от него Константина Плешакова. Так никогда не бывало и не было принято, чтобы другие мужчины, пусть даже и с хозяином, вот так входили бы к хозяйке, а тем более – холопы. Ей стало страшно, сердце заныло. Она почувствовала, что вот, очень скоро изменится ее жизнь. Изменится так мучительно, что она будет жалеть об этом своем нынешнем прозябании. Она схватила брошенную на постели беличью душегрейку и закуталась. Хотела было прибрать волосы.
– Оставь, – сказал Турчанинов, в голосе его не было враждебности, скорее странная усталость и еще более странная покорность судьбе.
И она покорно оставила волосы неприбранными и прижала ладони неловко к груди. Остановилась у стола и наклонила голову.
Присутствие Плешакова смущало и раздражало ее вовсе не потому что он был раб, холоп ее мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58