– Хорошо, попрошу Мишку Шишкина.
– Не обманете?
– Или ты будешь верить мне, девочка, или ступай к своему Турчанинову, – строго сказала я.
Она упала на колени.
– Ну прекрати. И чтобы больше ничего такого не было. А то с тобой никакого театра не надо! Подотри пол и дай мне другое платье. Весь подол замочила. Она быстро и молча подтерла лужицу на полу и помогла мне переодеться.
– Ну, что теперь нам полагается делать по вашим российским обычаям? – спросила я, присаживаясь на резной стул.
Стул был также немецкий.
– А ничего, – девушка улыбнулась. – Подождем. Сейчас хозяйка за вами девку пришлет – обедать звать.
– А тебя кто накормит?
– Я с другими дворовыми поем. – Не узнают тебя?
– Нет. Здесь меня никто не знает.
– Ну смотри! Турчанинову не попадись.
Она вдруг засмеялась.
Я строго посмотрела на нее.
– Знаешь что, Катерина, не ходи никуда обедать. Я тебе сюда пришлю обед. Ты моя прислужница. Сиди здесь и молчи. Так лучше будет. А если нарушишь теперь мое приказание, ты мне больше не нужна. Сама справляйся.
Она тоже посерьезнела, прикусила верхнюю губу и кивнула.
Глава сто восемьдесят восьмая
Вскоре за нами пришла служанка жены Турчанинова. То есть за мной, конечно, а не за Катериной. Но на Катерину она с любопытством поглядывала и, видимо, ей не терпелось начать Катерину расспрашивать и выспрашивать. От меня это не укрылось.
– Катерина, помни, что я тебе приказала! – напомнила я по-турецки, уже стоя в дверях.
Катерина быстро закивала.
Служанка проводила меня в комнату жены Турчанинова. Комната эта походила на мою, хотя была расписана и украшена гораздо богаче и пестрее. Здесь тоже была изразцовая печь, пуховая постель, несколько резных сундуков, резная же деревянная скамья и одинокий немецкий высокий стул.
Сама хозяйка сидела у окошка на скамье и вышивала на пяльцах. Я заметила, что узор был очень затейлив, и вышивала она золотыми нитями. Одета она была не так, как Катерина и служанки. На ней была тяжелая длиннополая одежда, шитая золотом и драгоценными камнями. Этот балахон совершенно скрывал ее хрупкую фигурку. Волосы ее были скрыты под странным головным убором, отдаленно напоминавшем папскую тиару или шапку венецианского дожа. Сделанный из какой-то очень плотной материи, этот убор тоже был богато унизан крупными жемчужинами. Должно быть, это одеяние должно было создавать вид внушительный и величественный. Но эта женщина казалась в нем девочкойподростком, которую нарядили так нарочно, чтобы помучить.
Когда служанка отворила дверь, я вошла и остановилась на пороге в своем испанском черном закрытом платье и с мантильей, черной кружевной, на голове.
Жена Турчанинова поднялась как-то робко. Я заметила, что она хромает. Обута она была в красные сапожки. Легким взмахом руки она отослала прислужницу, а когда та вышла, женщина некоторое время подождала, затем с неожиданной быстротой захромала к двери и резко распахнула ее. Я догадалась, что она проверяет, не подслушивают ли служанки. Что же она намеревается мне доверить?
За дверью никого не было. Женщина вздохнула. Этот глубокий грустный вздох напомнил мне вздохи Катерины. Жена Турчанинова медленно прикрыла дверь и вышла на середину душной своей комнаты. Эта духота в русском жилище очень удивила меня. Ведь на улице, на воздухе было так хорошо, по-осеннему свежо.
Жена Турчанинова подняла на меня глаза. У нее было худенькое личико девочки, совсем прозрачное, с впалыми щеками, и глаза, большие, прозрачно-зеленоватые. Должно быть, и волосы у нее были светлые, может быть, с рыжинкой. Она улыбнулась мне бледными губами и произнесла на дурном немецком, голосок у нее был тонкий, певучий и чуть нарочитый:
– Ну вот! – она снова вздохнула, словно очень устала. – Теперь познакомимся. Мое имя – Татиана Путятовых. А вы из Германии, ведь так?
Поскольку она не садилась, то и я продолжала стоять. Кроме того, я успела подзабыть немецкий и теперь лихорадочно вспоминала. Наконец я ответила:
– Нет, я из Англии. То есть я родилась в Англии и в юности жила там. А после жила в Америке, в Испании.
– О, как это интересно! – воскликнула она своим тонким детским голоском.
Она все еще не приглашала меня присесть. Но у меня возникло ощущение, что это не какой-то там русский обычай, а просто она очень рассеянна и забыла, что это надо бы сделать.
– А где вы так хорошо научились говорить по-немецки? – спросила я, в свою очередь.
Говорила она не так уж хорошо, но я уже поняла, что у русских женщин нет особых возможностей для обучения языкам.
– У меня бабушка была из нашей немецкой слободы. Ее звали Оттилия. Дедушка увез ее насильно, и ее родители ничего не смогли сделать. Мне так нравится имя «Оттилия»! И почему только меня не зовут таким именем? Ведь это какое-то сказочное имя, правда?
Все это было произнесено все тем же тонким, нарочитым и нежным голоском. Мне ничего не оставалось, как учтиво кивнуть.
– Ах, я и забыла! – нежно воскликнула она. – Как же вас-то зовут?
Я вдруг почувствовала самое сердечное расположение к этому хрупкому болезненному существу с таким нежным голоском. И этот балахон, и эта шапка, которые, казалось, пригибали ее к полу.
– Меня зовут Эмбер Майноуринг, это по-английски. А по-испански меня зовут Эльвирой.
– Эльвира, – мечтательно протянула она, – тоже красивое имя.
– Но и «Татиана» мне нравится, так певуче звучит, – заметила я и не солгала.
– Ах, нет, – она попыталась сдвинуть бровки, – вовсе некрасиво.
Мне почему-то захотелось развлекать ее, как ребенка, рассказывать что-то занятное.
– Мое английское имя «Эмбер» означает «янтарь», – сказала я. – Знаете такой камень? Или нет, – я вспомнила Николаоса, – не камень, а вещество, застылая смола…
– Янтарь знаю. У меня есть бусы янтарные и серьги. Показать вам?
– Да, мне было бы приятно.
Мне и вправду было с ней приятно и как-то жалко ее.
Она прохромала к сундуку, откинула крышку и вынула деревянную шкатулку.
– Вот! – она поставила шкатулку на стол, выудила откуда-то из-за пазухи ключик и отперла шкатулку.
Внутри я увидела целую россыпь янтарных украшений, самых разнообразных – от густо-желтых капель твердых до нежно-тепло-прозрачных сгустков.
– Янтарь, – певуче произнесла она. – Это красивое имя – «Янтарь». А почему?
– Моя мать так назвала меня, потому что у моего отца были янтарные глаза. Она очень любила его. Она умерла при моем рождении.
– Ах вы бедняжка! – грустно воскликнула Татиана. Я подумала, что это, пожалуй, немного комично – в моем возрасте жаловаться на сиротство.
– У меня тоже никого нет, – грустно проговорила она. – Все умерли. Только муж вот остался. Бровки ее чуть сдвинулись с каким-то странным недоумением. Я о ней уже знала от Катерины, и то, что я знала, располагало к ней.
Она вынула из шкатулки янтарное ожерелье, и не успела я оглянуться, как ожерелье очутилось у меня на шее.
– А ушки-то у тебя проколоты? – она охватила мои щеки тоненькими холодными пальчиками в кольцах и повернула вбок мою голову.
Затем вынула и серьги и вдела мне в уши.
– Вот, стало быть, носи на здоровье, – просто и очень сердечно сказала она.
– Но мне нечем вас отдарить, – я немного смутилась.
– Да у меня и так всего много. Это все мое приданое. Могу распоряжаться, – она снова нахмурилась.
Я поняла, что муж не дает ей особенно распоряжаться имуществом. Но, возможно, он и прав, она производит впечатление такой хрупкой и рассеянной, не знающей цены вещам.
– Вот справишь свое дело, тогда и отдаришь меня, если захочешь, – продолжала она.
Эти слова заставили меня вздрогнуть. «Дело»! Ну да, конечно, ведь я сюда за делом привезена. Я ведь повивальная бабка.
– А что, – осторожно начала я, – разве меня, еретичку, допустят к самой царице?
– Ш-ш! – Татиана приблизилась ко мне вплотную и приложила палец к моим губам.
Затем быстро зашептала мне в самое ухо:
– И не допустили бы! Да мой Мишка всех вокруг пальца обведет. Он такой! Он, у! какой страшный!
Кажется, ей нравилось, что ее «Мишка» страшный. Наверное, это как-то примиряло с ним и даже внушало любовь. Наверное, здесь любят, когда страшно. Вот и Катерина… Но, значит, меня все же поведут к царице. Это ужасно! Что делать? Но делать нечего. Остается одно лишь томительное ожидание. Хоть бы «Мишке» никого не удалось обвести вокруг пальца. И наверняка не удастся. В этой стране сторонники старых порядков должны быть очень и очень сильны.
– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.
– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.
– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.
Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.
Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.
– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.
«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».
– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.
Я развела руками.
– А почему ты хромаешь? – спросила я.
– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.
– Натравил медведя? Что это значит?
– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.
– Но как он мог натравить медведя на тебя?
– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.
Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.
Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.
После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.
Глава сто восемьдесят девятая
Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.
– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?
– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.
Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.
– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.
– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.
– Куда? – я сначала не поняла.
– К моим-то. Вы же обещали.
– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.
– Мишка в кладовой возьмет.
Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.
– Украдет что ли? – я фыркнула.
Она, конечно, почувствовала мое настроение.
– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!
– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.
– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.
– Погоди! Я-то почему увижу?
– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.
Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.
– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.
Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.
А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58