– Я не сомневаюсь в ее уме и способностях. Но любовь ее не знает ни ума, ни логики. И это прекрасно. Поэтому Чоки и верит ей.
Глава сто шестьдесят шестая
Вот кончилась весна и пришло теплое лето.
Чоки заметно окреп. Он уже просил позволения встать, но Николаос все не решался позволить. Удивительно, как прекрасно помогали лекарства, свежий воздух, вкусная и полезная пища.
Я уже видела совсем нового Чоки. Этого юношу я не знала. А вот Селия, казалось, ждала его. Она-то знала, что он будет таким.
И вот настал день, когда Николаос позволил своему любимому другу встать и сделать несколько шагов.
В первый раз Николаос сам поддерживал его. Ведь Чоки совсем отвык ходить, едва держался на ногах, столько времени провел в постели.
Но уже через несколько дней Селия поддерживала его, радуясь по-детски горделиво тому, что он может идти, а она помогает ему. Она все еще боялась за него и, должно быть, боялась обмануть доверие Николаоса, взгляд ее был таким бережно-тревожным. А Чоки никого не мог замечать, видеть. Он весь, всем своим существом был сосредоточен на своих, таких новых ощущениях. Он так медленно ступал. И слабая улыбка изумления озарила его лицо, он изумлялся тому, что снова может ходить, как прежде, когда-то давно.
Теперь все пошло еще быстрее. Вскоре он уже ходил сам, без поддержки. Потом стал тянуться руками, всем своим тонким телом к ветвям деревьев. Он наклонялся, садился на траву, однажды я видела, как он обеими руками ухватился за большую толстую ветку и подтянулся наверх. Потом поспели зеленые летние яблоки. Он по-мальчишески взбирался на дерево, срывал светлые плоды и бросал вниз, на траву.
Несколько раз он спрашивал нас, когда поедем в горную деревню. Он уже многое знал от Селии.
Но ведь прежде туда должен был отправиться Николаос, и не с миром…
Однажды вечером я сказала Николаосу:
– Я не могу остаться с этими детьми наедине. Я не сплавлюсь с ними. И я не знаю, справятся ли они сами с собой, даже если дадут тебе тысячу клятвенных обещаний.
– Что же?
– Пусть они обвенчаются до твоего отъезда. Николаос испытующе посмотрел на меня и согласился.
В ту ночь я о многом думала. Ведь прошло не так уж и много времени, а все так переменилось. Я еще помню, как отчаянно сопротивлялась, не, хотела любви Селии к Чоки. А теперь я сама тороплю со свадьбой…
Наутро за завтраком (теперь мы завтракали вчетвером в столовой) Николаос спросил, обращаясь к Чоки:
– Хотел бы ты обвенчаться с этой девушкой? – он указал на Селию.
Казалось бы, можно было не сомневаться в ответе. Однако Селия замерла напряженно. Она смотрела прямо перед собой, широко раскрытыми глазами, и, кажется, ничего не видела.
– Да, конечно, – радостно и открыто ответил Чоки. – Ты согласна? – Николаос обернулся к моей дочери.
– Да, – прошептала она едва слышно.
Я подумала, а я? Невольная обида закралась в мое сердце. Что бы там ни говорил Николаос, а я мать Селии. Не может мать не играть никакой роли в свадьбе дочери. И тут больно кольнула меня мысль об Анхелите и Мигеле. Ведь они вырастили мою дочь, они – ее родители. И вот она выходит замуж тайком от них. А разве они не мечтали о пышной свадьбе, о торжественном венчании?..
Но Николаос уже обращался ко мне:
– А вы, донья Эльвира, согласны выдать замуж свою дочь за моего друга Андреаса?
Казалось, и в моем ответе можно было не сомневаться. Но я уловила напряжение Селии. Чоки был радостный и спокойный.
Господи, неужели этот юноша доверяет мне больше, чем моя родная дочь? А, впрочем, что в этом удивительного? Он в чем-то лучше знает меня, в чем-то я сделала для него больше, чем для Селии…
– Да, конечно, я согласна, Николаос, – поспешила ответить я.
Вдруг Селия вскочила и выбежала в сад. Я поднялась и поспешила следом.
Она не убежала далеко. Стояла под старой яблоней. Я подошла и обняла ее.
Она не противилась.
– Ну, что ты? – заговорила я вполголоса. Нежно повернула к себе ее лицо и поцеловала в щеку. – Видишь, все хорошо…
– А… Анхела, Мигель?..
Она впервые назвала своих приемных родителей просто по именам. Это почему-то было мне больно.
– Они в конце концов согласятся, – принялась убеждать я. – Они узнают Чоки и полюбят его. И будут радоваться твоему счастью. А ты будешь счастлива, я знаю.
Она быстро обняла меня и спрятала лицо у меня на груди.
Николаос договорился о венчании в церкви на соседней улице. Мы все-таки решили пригласить друзей Николаоса и Чоки, в их числе, конечно, Переса.
– Все же это свадьба, – говорила я Николаосу. – Пусть не такая пышная и торжественная, как мечтали Анхела и Мигель, да и я сама, но все же свадьба. Пусть будут и застолье, и музыка.
Николаос пригласил цыганских певцов и музыкантов.
Так случилось, что вечером Чоки нашел меня в саду и долго, доверительно говорил со мной. Он был радостно возбужден и взволнован. Он благодарил меня, хотя я на все лады отвергала его благодарность.
– Это я должна благодарить тебя за все!
– Нет, нет, я… И он снова благодарил.
Потом он заговорил о своем детстве, вспомнил своих родителей.
– Когда я был с ними, они даже и не говорили никогда о моем будущем. Мы все были несвободны, не могли сами распорядиться своей жизнью. Почему они не дожили, не увидели меня свободным? Николаос ничего не говорил, но я знаю, их больше нет на свете… А как бы они порадовались теперь. Я был один у них… Так и не увидели меня свободным…
Я начала утешать его, говорила ласковые слова. Меня тяготила эта странная беседа, вызывала какое-то странное волнение. Я сама не понимала, почему мне неприятно и тяжело. Я, как могла нежнее, принялась уговаривать его пойти отдохнуть.
– Ведь у тебя завтра такой день… Иди ляг и постарайся заснуть…
Наконец он послушался меня и ушел. Я подумала, что мне бы следовало подняться к дочери и поговорить с ней. Ведь завтра она станет женщиной, многое может показаться ей неожиданным, болезненным, ведь не все описано в книгах. Помнится, моя приемная мать Сара о чем-то предупреждала меня перед моей первой брачной ночью. Впрочем, как я ни напрягала память, я не могла вспомнить, о чем.
Но разве одно лишь тщеславное желание утвердить и показать свои материнские достоинства вело меня к дочери? Нет, я действительно тревожилась, мне хотелось, чтобы ей завтра не было неожиданно больно или страшно.
Я поднялась к Селии. Она не спала. Еще со двора я видела свет в ее комнате. Она быстро открыла на мой стук.
Я вошла. На постели было разложено заранее сшитое платье. Николаос приказал вынуть из сундуков лучшие восточные ткани и воспользовался своей дружбой с лучшими мадридскими портными. Платье было светло-голубое, а расшито оно было тончайшим зеленовато-розовым узором, и если вглядеться, можно было увидеть, что узор этот составляет сложное переплетение изображений цветов и птиц. Селия разложила его на постели и рассматривала.
Я не знала, как начать разговор, хотя видно было, что она весела и будет говорить со мной приветливо.
– Доченька… – произнесла я. Как-то само собой вышло именно это слово.
– Что же ты стоишь? Садись, – весело обернулась она ко мне. – Хочешь, я сейчас примерю? Или нет, лучше завтра увидишь. Как жаль, что нет Аны…
Мне было приятно видеть мою дочь такой веселой и радостной. Я было совсем уже решилась не заводить речь о первой брачной ночи, а просто поболтать о платьях и украшениях. Но тотчас пришла мысль, что материнский долг ведь тоже что-то значит.
Я с усилием заговорила о брачной ночи и о том, что происходит, когда девушка превращается в женщину. Но Селия подбежала ко мне и обняла за шею. Конечно, она заметила, что мне трудно и неловко говорить.
– Не бойся, мама, – она явно хотела помочь мне, вывести из этого затруднительного положения. – Я все знаю. А чего не знаю, узнаю завтра. Андрес обещал, что больно не будет, он все мне скажет…
На какое-то мгновение мне сделалось обидно: почему он значит для нее больше, чем я… Но тотчас я поняла, что это прекрасно и служит залогом ее будущего счастья. Мне тоже стало легко и весело.
– Ну, если так, не буду тебя мучить разными объяснениями, Спрячь платье и ложись поскорее, иначе завтра на свадьбе будешь как сонная муха!
Но все же мы еще поболтали о нарядах и расстались очень мило и весело.
У себя в комнате я долго не могла уснуть. Почему? Мне было как-то страшно. Немного мутило. Казалось, что должно произойти что-то нехорошее. Вдруг возникало желание просто, бессмысленно вскочить и бежать, уехать прямо сейчас, куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. И тут же на глаза навертывались слезы при одной только мысли о том, что я могу больше никогда не увидеть Селию, Чоки, Николаоса… Наконец, утомленная, я уснула тяжелым сном.
И весь следующий день я, в сущности, была занята тем, что изо всех сил пыталась подавить эти свои мучительные ощущения. Но еще важнее было, чтобы никто не заметил, что мне плохо. В этом я преуспела. Не заметил никто. Не только занятые собой Селия и Чоки, но даже и Николаос и Перес – оба достаточно проницательные.
Если бы не эти мои муки, я могла бы просто насладиться этой прелестной свадьбой. Все мы приоделись и выглядели красивыми и нарядными. Дом вдруг сделался светлым, солнечно-теплым и радостным. О молодых лучше промолчать. Никогда больше в жизни я не видела такую красивую и трогательную юную пару. Венчали их по католическому обряду. В церкви меня охватило волнение, но не такое, как ночью, а хорошее, радостное. Я внезапно осознала, что ведь это моя единственная дочь выходит замуж, и от всей души молила Бога о ее счастье.
Дома все было очень славно. И угощение, и музыка, и танцы. Все были веселы и мягко-остроумны. На какое-то время я даже совсем отвлеклась и мне тоже стало так легко и весело и хорошо. Один танец я протанцевала с Николаосом и один – с Пересом. Чоки тоже пригласил меня, но я поспешно отказалась.
– Нет, нет, – воскликнула я, положив ладони ему на плечи. – Теперь ты должен танцевать только с моей дочерью! – я засмеялась.
Все тоже засмеялись и захлопали в ладоши. Селия подбежала и чмокнула меня в щеку. В день своей свадьбы она выглядела совсем ребенком – резвым, шаловливым и естественным. Чуть позже я подумала, а почему я испытала чуть ли не страх, когда мальчик позвал меня танцевать? Но ответа на этот неприятный мне вопрос я не находила.
Николаос отвел молодым три смежные комнаты на втором этаже. Комнаты эти красиво убрали, там было изящно и уютно. Я поднялась туда, все мне понравилось, но почему-то грустно сжалось сердце.
Когда совсем стемнело, молодые ушли к себе. Музыкантов отпустили. Гости разошлись. Мы с Николаосом остались одни в саду под деревьями. Мы сидели за столом и молча смотрели на бокалы и блюда, на яблоки и вино. Я знала, что о молодых Николаос уже позаботился, он начал вести переговоры о покупке и новой отделке дома на соседней улице, тогда у юной пары будет все – мебель, ковры, слуги.
– Я думаю, что-то даст и Анхелита, – заметила я, теребя бахрому скатерти.
– Она полюбит Чоки и будет рада счастью Селии. На это нечего было возразить.
– Когда ты едешь? – спросила я.
– Теперь уже решено точно – через два дня.
Я тяжело вздохнула. Я робела перед этими, еще предстоящими испытаниями.
– Не тревожься заранее, – попросил Николаос.
– Ты хочешь сказать мне, что все будет хорошо? – я грустно улыбнулась.
– Именно это и хочу сказать, – он улыбнулся в ответ.
Но о своей потаенной странной тоске я ничего ему не сказала.
На следующий день молодые поздно сошли вниз. Было такое ощущение, что они совершенно поглощены друг другом и хотят быть наедине. Но я сама не понимала, что со мной. Почему мне так больно? Я уехала за город с Пересом и вернулась лишь к отъезду Николаоса.
Мы простились и я пожелала ему доброго пути и счастливого возвращения.
Но мне не хотелось оставаться в этом доме, с этими счастливыми детьми. Но ведь их счастье радовало меня. И все же мне хотелось быть подальше, знать издали, что им хорошо. Я пыталась понять, что со мной, но пока не могла.
Я прожила несколько дней у Переса. Наконец мне показалось что эта странная тревожная тоска, мучившая меня, улеглась. Я почувствовала, что соскучилась о Селии и Чоки. Я захотела увидеть их, услышать их голоса, поговорить, вдохнуть этот свежий аромат юности и счастья.
Но, должно быть, мне все же не следовало возвращаться.
Глава сто шестьдесят седьмая
Сначала, кажется, все шло хорошо. Меня радостно встретили. Они были счастливы и добры и хотели всех вокруг видеть счастливыми, а прежде всего – близких, и, значит, меня.
Прошло совсем мало времени, а Селия так похорошела и расцвела, она и вправду из прелестного тугого розового бутона превратилась в роскошный пышный цветок. Этим золотисто-пышным расцветом она напомнила мне меня в юности. Но она, конечно, была прелестнее, в ней чувствовались мягкость и утонченность, осознанное желание быть доброй; она была прекрасно образованна и отличалась тонким и парадоксальным умом. Я смотрела на эту красавицу и думала, что немногим аристократам и богачам выпадает иметь подобную супругу, да и кто из королей и прочих власть имущих мог бы похвастаться такой возлюбленной. Вот это сокровище досталось безродному мальчику, бывшему рабу, выходцу из далеких и, быть может, диких земель… Но с другой стороны, была я возлюбленной короля и знала других его любовниц и его придворных и родственников. Ни у кого из них не было и сотой, тысячной доли чудесных свойств, которыми обладает этот парнишка. И ведь это благодаря ему Селия стала доброжелательной, тонко чувствующей… И вот никто в огромном мире и не знает об этих двух прекрасных детях. А может быть, так и должно быть? Или что-то улучшилось бы в этом мире, если бы это очарование, эта красота, мягкость и тонкость сделались бы достоянием его, открытым достоянием? Или мир уничтожил бы все это? Мир ведь очень жесток. Нет, пусть все такое прекрасное живет в нем потаенно.
Я успокоилась, но, увы, не понимала, что спокойствие, успокоение это мнимое. Надо было ждать Николаоса. Я подумала, что ведь он в горной деревне увидит моего сына Карлоса, с которым я рассталась, когда мальчик был совсем маленьким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58