– И давно вас мучают эти… хм!.. страхи, эти сомнения?
– Всю жизнь, сеньор аббат, всю жизнь!
– И вы встречали когда-нибудь других лиц, подверженных подобным тревогам?
– Им подвержены все мои знакомые, дюжины приятельниц, вообще все люди… Не я одна избрана в жертву нечистой силой… Дьявол одолевает всех.
– И чем же вы облегчаете такие душевные состояния?
– Ах, сеньор аббат, в городе такие чудные священники – сеньор соборный настоятель, сеньор падре Силверио, сеньор падре Гедес, да все, все… все умели избавить меня от искушений! И так деликатно, так безупречно…
Аббат Ферран помолчал. Он скорбел о том, что сотня пастырей по всей Португалии сознательно загоняют вверенное им стадо в духовный мрак, внушая верующим постыдный страх перед Богом, изображая Бога как жестокого владыку, а святых – как развращенных и злых придворных вроде Калигулы и его вольноотпущенников.
Аббат задумал внести в этот темный святошеский мозг, населенный фантасмагориями, луч более высокого и ясного света. Он сказал старухе, что все ее тревоги происходят от игры больного воображения, мучимого страхом оскорбить Бога; что Бог – не свирепый и бешеный тиран, но отец, полный дружелюбия и снисхождения. Что служить ему надо не из страха, а по любви. Что все эти вздорные пустяки – Пресвятая дева, втыкающая ей в ноги булавки, имя Божие, попадающее в желудок, – не более чем заблуждения больного рассудка. И аббат посоветовал доне Жозефе больше верить в милосердие Божие и следовать более здоровому режиму, чтобы поскорее восстановить силы. И не утомлять себя излишними молитвами…
– А когда я приду в следующий раз, – заключил он, вставая, – мы продолжим этот разговор и внесем мир в вашу душу.
– Премного благодарна, сеньор аббат, – холодно ответила старуха.
Через несколько минут Жертруда принесла ей кувшин воды для ног, и дона Жозефа в негодовании, чуть не плача, пожаловалась ей:
– Ах, он никуда не годится! Никуда не годится! Он меня не чувствует… Туп! Это фармазон, Жертруда! Как не стыдно служителю Божию…
Она больше не делала аббату признаний в гнусных искушениях, которым ее подвергал нечистый; а когда аббат из чувства долга хотел приступить к перевоспитанию ее души, старуха заявила ему без обиняков, что обычно исповедуется у падре Гусмана и не знает, удобно ли обращаться за духовным руководством к другому священнику.
Аббат покраснел и ответил:
– Вы правы, сударыня, вы правы. В этих делах нужна крайняя деликатность…
Он ушел; с тех пор, лишь на минуту заглянув к доне Жозефе, чтобы справиться о ее самочувствии, поговорить о погоде, об осенних эпидемиях, о каком-нибудь церковном празднике, он спешил откланяться, чтобы уйти на террасу к Амелии.
Аббат заметил, что у девушки всегда подавленный вид, и заинтересовался ею. Для Амелии посещения аббата Феррана были большим развлечением в одинокой рикосской жизни. Она так привязалась к старому священнику, что в ожидании его визита надевала мантилью и выходила на дорогу в Пойяйс встречать его; обычно она поджидала аббата возле кузницы. Беседа неутомимого говоруна Феррана занимала ее; его разговоры были совсем не похожи на ту убогую болтовню, которую она привыкла слышать на улице Милосердия; так вид обширной долины, полной рощ, пашен, озер, садов и весело работающих людей, не похож на четыре беленые стены городского чердака. Разговоры аббата напоминали выпуски «Еженедельной развлекательной газеты», «Сокровищницы семейных вечеров» или «Послеобеденного чтения». В них было все: религиозные нравоучения, путешествия, случаи из жизни великих людей, рассуждения о сельскохозяйственных работах, добрые старые анекдоты, возвышенные эпизоды из жизнеописаний святых, иногда стихи и даже советы молодым хозяйкам, в том числе один очень полезный: как стирать вещи из шерстяной фланели, чтобы они не садились. Он был немного однообразен только тогда, когда заводил речь о своих прихожанах – об их свадьбах, крестинах, болезнях, ссорах, – или рассказывал охотничьи приключения.
– Однажды, милая барышня, иду я вдоль Плакучего ручья и вижу выводок куропаток…
Амелия знала, что теперь на целый час хватит подвигов Красотки и баснословных попаданий в дичь; все это изображалось в лицах, с подражаниями голосам птиц и треску выстрелов: пум, пум!.. Иногда аббат пускался в рассказы об охоте на диких зверей – это было его любимое чтение: на тигров в Непале, на алжирских львов, на слонов; это были страшные истории, уносившие воображение Амелии в далекие экзотические страны, где травы растут выше наших сосен, солнце жжет, как раскаленное железо, а в сумраке каждой ветки горят глаза хищников… Потом от тигров и малайцев он переходил к какой-нибудь любопытной подробности из жизни Франциска-Ксаверия – и вот уже неисправимый говорун с головой ушел в историю португальских завоеваний в Азии, описывал армады, ходившие в Индию, и славные сражения при осаде Диу!
В один из таких дней аббат гулял с Амелией в плодовом саду; начав излагать выгоды, какие извлек бы каноник из этого участка, если бы выкорчевал и распахал сад, он кончил подвигами миссионеров в Индии и Японии, а Амелия вдруг рассказала ему о странных шумах в доме по ночам и о своих ночных страхах.
– Ай, какой стыд! – рассмеялся аббат. – Взрослая, женщина – и вдруг боится буки!
Ободренная добротой аббата, Амелия заговорила о голосах, которые угрожали ей из-за кровати.
Улыбка сошла с лица аббата.
– Милая моя барышня, это порождение вашей фантазии, с которым нужно во что бы то ни стало совладать. Не спорю, на свете бывают чудеса, но Бог не станет запросто разговаривать с кем попало, спрятавшись за кроватью, и не позволит таких шуток дьяволу… Голоса эти – если вы их действительно слышите и если грехи ваши очень тяжки – доносятся не из-за изголовья, а из глубины вашей души, вашей совести… А коли так, вы можете положить в своей комнате не одну Жертруду, а сотню Жертруд и даже целый батальон пехоты, и все равно будете их слышать… Вы слышали бы их, даже если бы были глухи. Что вам действительно необходимо – это успокоить совесть, которая просит покаяния и очищения.
Разговаривая так, они взошли на террасу. Усталая Амелия села на каменную скамью и стала смотреть вокруг; взгляд ее бродил по крышам хлевов, по длинной лавровой аллее, по гумнам и дальним полям, ровный квадратам пашен, сменявших одна другую и зеленевших ярче и влажней обычного после небольшого утреннего дождя. Теперь, к вечеру, воздух был тих и прозрачен; ветер улегся, и кучевые облака висели неподвижно, чуть окрашенные по краям розовым отсветом заката… Она размышляла о разумных словах аббата и о том, какой глубокий покой сошел бы в ее душу, если бы грехи, нависшие над ней, как каменные утесы, вдруг растаяли, развеялись силой покаяния… И ей страстно захотелось душевного мира, захотелось светлого успокоения, подобного тишине этих равнин.
Какая-то птица запела и смолкла; через минуту она снова пустила долгую трель – такую радостную, такую трепетную, что Амелия улыбнулась.
– Это соловей?…
– Соловьи в такое время не поют, – поправил аббат. – Это дрозд. Вот кто не боится привидений и не слышит голосов. Ишь заливается, мошенник!
И действительно, голос дрозда звенел и переливался таким торжеством, таким упоением жизнью, что в саду стало празднично от этого птичьего ликования.
И Амелия, потрясенная радостным щебетом птицы, уступила одному из тех неудержимых нервных порывов, какие бывают у истеричных женщин, и вдруг заплакала.
– Ну, ну, ну, что это? – всполошился аббат.
Он взял ее за руку с фамильярностью друга и старого человека и стал успокаивать.
– Как я несчастна!.. – бормотала она, борясь с рыданьями.
– Нет никакой причины, чтобы вам быть несчастной… Как ни горьки наши печали, душе христианина всегда доступно утешение. Нет греха, которого не простил бы господь, и нет страдания, которого бы он не утишил. Только не надо загонять внутрь свое горе… Это оно вас душит и заставляет плакать. Если я могу вам помочь, приходите.
– Когда? – спросила она, вся трепеща от желания поскорей отдать себя под защиту этого святого человека.
– Когда угодно, – улыбнулся аббат. – У меня нет специального часа, отведенного на утешение. Церковь всегда открыта, Бог всегда с нами…
Рано утром, задолго до того как проснулась старуха, Амелия пошла в аббатство; два полных часа она лежала ниц в маленькой исповедальне перед сосновым алтарем, который славный аббат собственноручно окрасил в синий цвет, разбросав по синему полю головки херувимов с крылышками вместо ушей – произведение церковной живописи, о котором старик говорил не без тайной гордости.
XXII
Падре Амаро кончил обедать и курил, устремив глаза на потолок, чтобы не видеть изможденное лицо коадъютора. Уже полчаса коадъютор неподвижно, точно мертвый, сидел на стуле, роняя каждые десять минут вопрос, который звучал так же уныло в пустом доме, как над городом бой соборных часов, отбивающих четверть в ночной тишине.
– Вы больше не подписываетесь на «Нацию», сеньор соборный настоятель?
– Нет, я читаю «Народную газету».
Коадъютор снова впал в молчание, медленно накапливая слова для нового вопроса. Наконец и этот вопрос с трудом вытек из него:
– Известно что-нибудь об этом негодяе, который написал заметку?
– Нет. Он уехал в Бразилию.
В этот самый миг вошла служанка и доложила: «Там пришли и спрашивают сеньора соборного настоятеля». Это была условная формула, означавшая, что Дионисия ждет на кухне.
Она не появлялась уже несколько недель, и Амаро, охваченный живейшим любопытством, вышел из столовой, плотно прикрыл за собой дверь и вызвал почтенную матрону на лестницу.
– Важная новость, сеньор настоятель! Я бежала бегом. Дело серьезное. Жоан Эдуардо здесь!
– Неужели! – вскричал Амаро. – А я только что о нем говорил! Удивительно! Какое совпадение…
– Это точно. Я видела его сегодня. Своим глазам не поверила!.. И уже все знаю. Он учит детей у этого чудака…
– У какого чудака?
– У сеньора из Пойяйса… Не знаю, живет он там постоянно или только приезжает каждый день. А только он опять здесь. Ходит этаким франтом, костюм с иголочки… Ну, я подумала, надо предупредить: как бы не встретился с Амелиазиньей в Рикосе – ведь это как раз на полдороге в Пойяйс… Что скажете?
– Вредная скотина! – злобно буркнул Амаро. – Когда его не нужно, он тут как тут. Так, значит, он не уехал в Бразилию?
– Стало быть, нет. Я видела не привидение, а его самого, во плоти… Как раз выходил из лавки Фернандеса, одет по самой последней моде… Все-таки не грех предупредить менину, сеньор настоятель, чтобы не выглядывала из окна.
Амаро сунул ей две серебряные монеты, на которые она явно рассчитывала, и через четверть часа, спровадив коадъютора, шагал по дороге в Рикосу.
Сердце его сильно забилось, когда перед ним возник желтый фасад, недавно выкрашенный охрой, широкая боковая терраса, идущая параллельно садовой стене, и благородные каменные вазы, расставленные по ее парапету. Сейчас, после стольких недель разлуки, он увидит свою Амелиазинью! И он с радостью предвкушал страстный возглас, с которым она прыгнет ему на шею.
В первом этаже при прежних владельцах усадьбы помещались конюшни. Теперь весь этот этаж, с маленькими зарешеченными окошечками, почти неразличимыми под толстым слоем паутины, зарос плесенью и грибком и был отдан в полное владенье крысам. Подъезд выходил в темный внутренний двор, в углу которого уже много лет лежали горой пустые бочки, образуя что-то вроде баррикады. Справа виднелся благородный изгиб лестницы, ведший во внутренние покои и охраняемый двумя благодушными каменными львами.
Амаро вошел в обширный, совершенно пустой зал с потолком, обшитым дубовыми панелями; пол был наполовину завален сухой фасолью. Остановившись в недоумении, Амаро несколько раз хлопнул в ладоши.
Одна из дверей приоткрылась. В проеме мелькнула Амелия, растрепанная, в нижней юбке. Она тихо ахнула, захлопнула дверь, и падре Амаро услышал ее быстро удаляющиеся шаги. Он стоял один, с зонтиком под мышкой, вспоминая, как приветливо встречали его на улице Милосердия. Казалось, двери сами распахивались ему навстречу, а обои светлели от радости при его появлении.
Уже начиная сердиться, он собирался опять хлопнуть в ладоши, когда вышла Жертруда.
– О, сеньор падре Амаро! Войдите, сеньор падре Амаро! Наконец-то! Сеньора, это сеньор падре Амаро! – суетилась она, радуясь, что в их рикосском изгнании появился наконец желанный гость, городской завсегдатай и друг.
Она повела его к доне Жозефе, в дальний конец дома: тут, на маленьком канапе, затерявшемся в одном из углов огромного зала, старушонка коротала дни; плечи ее были укутаны шалью, ноги обернуты одеялом.
– О дона Жозефа! Здравствуйте, здравствуйте! Как вам тут живется?
Она не сразу ответила, раскашлявшись от волнения.
– Как видите, сеньор настоятель, – прохрипела она наконец едва слышно. – Скриплю кое-как, старость не радость. А вы? Почему так долго не приезжали?
Амаро сослался на дела, на соборные требы; по изможденному лицу доны Жозефы, желтевшему из-под огромного чепца из черных кружев, он догадался, что Амелии приходится тут несладко. Он спросил, где Амелия: она на минуту выглянула и скрылась.
– Амелия не одета, – объяснила старуха, – сегодня у нас уборка.
Амаро спросил, что они тут поделывают, как проводят время в уединении…
– Я сижу здесь. А она у себя.
Каждое слово стоило ей неимоверных усилий; хрипение в груди делалось все сильней.
– Я вижу, переезд сюда не пошел вам на пользу, милая сеньора?
Она отрицательно качнула головой.
– Не слушайте ее, сеньор настоятель, – вмешалась Жертруда, оставшаяся возле хозяйкиного канапе, чтобы вдоволь порадоваться на сеньора соборного настоятеля, – не слушайте ее! Сеньора зря Бога гневит… Она встает каждый день, одна доходит по коридору до самой столовой, на обед кушает цыплячье крылышко… Конечно, она еще слаба, но что поделаешь?… Правду говорит аббат Ферран: здоровье убегает вскачь, а возвращается шажком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68