кошелек доны Марии де Асунсан, его лучшей исповедницы, был всегда к его услугам. А совсем недавно ему привалила особенная удача: однажды вечером, у Сан-Жоанейры добрейшая дона Мария заговорила об одной английской семье, приехавшей на шарабане осмотреть Баталью, и заявила, что все англичане еретики.
– Они крещены, как и мы, – заметила дона Жоакина Гансозо.
– Крещены-то крещены, милочка, а только это не крещение, а один смех. Это тебе не наше святое крещение. Еретические крестины впрок не идут.
Тогда каноник, любивший ее поддразнить, громогласно заявил, что сеньора дона Мария сказала кощунство. Святейший Тридентский собор в каноне IV сессии VII постановил, что всякий, отрицающий истинность крещения, совершенного еретиками во имя отца и сына и святого духа, отлучается от церкви. Таким образом, в соответствии с решением Тридентского собора дона Мария де Асунсан с этого момента отлучена от церкви!.. С добрейшей дамой сделалась истерика. На другой день она поверглась к стопам падре Амаро, и тот в покаяние за кощунство против канона IV сессии VII святого Тридентского собора наложил на нее епитимью – триста заказных месс по пяти тостанов во спасение душ чистилища.
Теперь он почти каждый раз входил к дядюшке Эсгельясу с таинственно-удовлетворенным видом, держа в руке хорошенький сверточек. Это был какой-нибудь подарок для Амелии; шелковая косынка, яркий шарфик, пара перчаток. Она приходила в восторг от этих свидетельств нежности сеньора соборного настоятеля, и в полутьме чердака начиналось вакхическое пиршество любви; а тем временем внизу чахотка взмахивала над Тото своей косой: «Раз! И два!»
XIX
– Сеньор каноник дома? Мне нужно с ним поговорить. Быстро!
Служанка Диасов указала падре Амаро на дверь кабинета, а сама побежала наверх, доложить доне Жозефе, что пришел сеньор соборный настоятель, хочет видеть сеньора каноника, а на самом лица нет! Видать, беда стряслась.
Амаро рывком распахнул дверь кабинета, со стуком ее захлопнул и, даже не поздоровавшись с дорогим учителем крикнул:
– Она беременна!
Каноник, писавший за столом, откинулся на спинку стула, словно сраженный ударом дубины.
– Что ты говоришь?
– Беременна!
Воцарилось молчание; только пол скрипел под ногами падре Амаро, метавшегося между окном и книжным шкафом.
– Ты уверен? – спросил каноник пугливо.
– Абсолютно! Она уже несколько дней как забеспокоилась. Плачет с утра до ночи… Сомнений нет. Женщины в этом не ошибаются. Все признаки налицо… Что делать, дорогой учитель?
– Вот оказия… – пробормотал ошеломленный каноник.
– Вообразите, какой будет скандал. Мать, соседки… А если заподозрят меня? Тогда я пропал. Нет, ничего не хочу слышать! Я сбегу!
Каноник отупело тер затылок, нижняя губа у него отвисла. Его воображению уже рисовалась суматоха в доме на улице Милосердия, ночные роды, нескончаемые слезы Сан-Жоанейры, нарушенный навеки покой…
– Да говорите же! – закричал на него Амаро в исступлении. – Скажите ваше мнение! Придумайте что-нибудь! Я ничего не соображаю… Я идиот, я…
– Этого следовало ожидать, дорогой коллега.
– К черту! Нашли время читать нотации. Конечно, я свалял дурака… Но теперь поздно! Ничего не поделаешь!
– А чего ты, собственно, хочешь? – с досадой сказал каноник. – Или ты собираешься дать девушке какого-нибудь зелья, чтобы отправить ее на тот свет?
Амаро пожал плечами. Придет же в голову! Право, отец наставник рехнулся.
– Так что ты хочешь? – повторил каноник утробным голосом, словно добывая слова из пучины своего чрева.
– Чего я хочу?! Я хочу, чтобы не было скандала! Чего же мне еще хотеть?
– На каком она месяце?
– На каком месяце? Да только что… Один месяц.
– В таком случае, надо выдать ее замуж! – воскликнул каноник в озарении. – Выдать за конторщика!
Падре Амаро подскочил на месте.
– Тысяча чертей, ведь верно! Вот это мысль!
Каноник с важностью кивнул головой: действительно, это мысль!
– Выдать замуж без промедления. Пока не поздно! Pater est quem nuptiae demonstrant. Отцом считается законный муж.
Дверь заскрипела, и в щелке мелькнули синие очки и черный чепец доны Жозефы. Она больше не в силах была сидеть на кухне и в приступе неудержимого любопытства сошла на цыпочках вниз и приложила ухо к замочной скважине. Но толстая суконная портьера внутри кабинета была задернута, на улице разгружали дрова, и голосов не было слышно. Тогда почтенная сеньора решилась войти: надо же поздороваться с сеньором настоятелем.
Но тщетно ее проницательные глазки, спрятанные за темными стеклами, рыскали по толстому лицу брата и по бледным чертам Амаро. Оба священника были непроницаемы, как закрытые ставнями окна. Падре Амаро даже нашел в себе силы заговорить в легком тоне о ревматизме декана и о слухах, будто секретарь Гражданского управления женится… Затем после короткой паузы он поднялся, сообщив, что сегодня у него к обеду отменное фрикасе из свиных ушек, – и дона Жозефа, терзаясь бессильным любопытством, вынуждена была смотреть, как он выходит; уже из-за портьеры донесся его голос:
– Так до вечера! Увидимся у Сан-Жоанейры, не так ли, дорогой учитель?
– До вечера.
И каноник, не сказав более ни слова, продолжал писать. Дона Жозефа не утерпела. Некоторое время она бродила, шаркая шлепанцами, вокруг своего брата, потом спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, сестрица! – отвечал каноник, стряхивая перо. – Умер король дон Жоан Шестой!
– Грубиян! – крикнула дона Жозефа и пошла прочь, провожаемая безжалостным хихиканьем своего брата.
В тот же вечер в нижней гостиной у Сан-Жоанейры – в то время как наверху полумертвая от ужаса Амелия с треском разыгрывала вальс «Два мира» – оба священника, сидя рядышком на канапе под темной картиной, на которой смутно вырисовывалась рука пустынника, нависшая над мертвым черепом, долго шушукались; наконец они наметили план действий: прежде всего необходимо разыскать исчезнувшего Жоана Эдуардо; Дионисия, женщина с редким нюхом, обшарит все закоулки города и обнаружит нору, куда забился зверь; не медля ни минуты – ибо время не терпит – Амелия напишет ему письмо… Всего несколько слов: ей стало известно, что он жертва интриги; она питает к нему прежнюю дружбу и считает себя его должницей; пусть он придет поговорить с ней. Если молодой человек заартачится, что мало вероятно (каноник берет это на себя), то ему посулят место в Гражданском управлении, чего нетрудно будет добиться от Годиньо, поскольку он под башмаком у своей жены, а та – верная раба падре Силверио.
– Но что скажет Натарио? – сказал Амаро. – Ведь он ненавидит конторщика.
– Ах да! – вдруг воскликнул каноник, хлопнув себя по колену. – Совсем забыл! Так ты еще не знаешь, что случилось с падре Натарио?
Амаро не знал.
– Он сломал ногу! Упал с лошади!
– Когда?
– Сегодня утром. Я сам только что узнал. Сколько раз я ему твердил: «Коллега, эта кобыла когда-нибудь натворит бед». И натворила! Да какую беду! Теперь он не скоро встанет… А я-то совсем позабыл! Даже дамам ничего не сказал.
Наверху эта печальная новость вызвала глубокую скорбь. Амелия закрыла рояль. Дамы начали перебирать в памяти все лекарства, какие надо будет послать страдальцу, наперебой предлагая корпию, вату, мазь от монахинь Алкобасы, полпузырька бальзама от монахов из монастыря под Кордовой… Надо было также похлопотать о вмешательстве свыше; каждая из дам вызвалась употребить все свое влияние на любимых святых: дона Мария де Асунсан помолится святому Елевферию, с которым очень сблизилась в последнее время; дона Жозефа Диас обещала привлечь к болезни Натарио внимание Марии и Елизаветы, дона Жоакина Гансозо взяла на себя святого Жоакина.
– А вы, менина Амелия? – спросил каноник.
– Я?…
Она побледнела, скорбя всей душой о том, что теперь, в расплату за свои грехи и заблуждения, утратила полезную дружбу Богоматери и не может пустить в ход свое влияние на небесах, чтобы вылечить ногу падре Натарио. И это было для нее самое тяжкое наказание, самая горькая печаль с тех пор, как она полюбила падре Амаро.
Несколько дней спустя, в доме звонаря, Амаро уведомил Амелию о плане каноника Диаса. Но сначала он ее подготовил, предупредив, что тот все знает…
– Он знает, но будет хранить секрет, как тайну исповеди, – прибавил он, чтобы успокоить ее. – И кроме того, они с твоей маменькой тоже не святые… Так что все остается в семье.
Затем он взял Амелию за руку и, глядя на нее с нежностью, как бы заранее сострадая ее неминуемому горю, сказал:
– А теперь выслушай меня, дорогая. Только не огорчайся. Это необходимо, тут все наше спасенье…
Но едва он заикнулся о браке с конторщиком, Амелия пришла в бурное негодование.
Никогда! Лучше смерть! Как?! Сделал ее матерью, а теперь хочет подсунуть другому? Что она – тряпка, которую можно поносить, а потом подарить нищему? Сначала ее заставили выгнать человека из дому, а теперь она должна унижаться, звать его обратно, стать его женой? Ну нет! У нее тоже есть гордость! Рабов выменивают, ими торгуют, но это в Бразилии!
Ей стало жаль себя. Ах, он больше не любит ее, наскучил ею! Ах, за что, за что она такая несчастная! Амелия бросилась ничком на кровать и разразилась громким плачем.
– Тише, тише, ведь на улице услышат! – в отчаянии твердил Амаро, тряся ее за руку.
– Пусть слышат! Какое мне дело! Я выбегу на улицу, и пусть все узнают, что я в положении, что это сделал соборный настоятель, а теперь хочет меня бросить!
Амаро, бледнея от злобы, с трудом сдерживал желание ударить ее. Нарочито спокойным, лишь слегка дрожавшим голосом он уговаривал:
– Ты сама не знаешь, что говоришь, дорогая… Ну, додумай: могу я на тебе жениться? Нет! Так чего же ты хочешь? Если люди заметят твое положение, если ты родишь ребенка, понятно тебе, какой будет скандал? Ведь ты себя погубишь, навеки погубишь! А что будет со мной, если дознаются? Тогда я тоже погиб. Меня лишат сана; возможно, отдадут под суд… Чем я тогда буду жить? Ты хочешь, чтобы я умер от голода?
Он сам расчувствовался при мысли о нищете и лишениях, ждущих извергнутого из сана священника. Нет, это она, она его не любит! Он всегда был с ней так добр, так нежен, а она вместо благодарности хочет теперь отплатить ему скандалом и несчастьями…
– Нет, нет! – зарыдала Амелия, кидаясь ему на шею.
И оба долго сидели, обнявшись, горько жалея себя; она плакала на плече у священника, он кусал губы, стараясь сдержать слезы, набегавшие ему на глаза.
Наконец он высвободился из ее объятий, вытер слезы и сказал:
– Да, милая, это большое несчастье для нас обоих, но ничего не поделаешь. Тебе больно; но пойми, каково мне! Я буду молча смотреть, как ты выходишь замуж, живешь с другим… Что говорить… Но от этого не уйти. Такова воля Божия.
Раздавленная, она рыдала, съежившись на краю кровати. Вот она, кара! Вот он, гнев Пресвятой девы! Амелия этого ждала! Эта кара, подобно грозе, уже давно собиралась над ее головой! И теперь гроза разразилась, и она страшней всех мук чистилища! Надо расстаться с Амаро и жить с другим, с преданным анафеме! Никогда ей не вернуть себе благоволение неба, если она обвенчается с человеком, который проклят папой римским, всей землей и самим небом!.. И этот-то человек будет ее мужем и, может быть, отцом других ее детей… О, как беспощадно карает Пресвятая дева Мария!
– А как же я могу выйти за него замуж, Амаро, если он отлучен от церкви?!
Амаро поспешил успокоить ее, на ходу придумывая доводы. Не надо преувеличивать. Строго говоря, молодой человек вовсе не отлучен от церкви… Натарио и каноник не совсем точно истолковали смысл буллы. По мнению многих авторов, ударить священника, когда на нем не надето облачение, не является ipso facto поводом для анафемы. Во всяком случае, так считает он, Амаро. Но если даже отлучение действительно, его можно снять…
– Понимаешь? Святой Тридентский собор указывает, да тебе и самой это известно: нам дано вязать, нам дано и решить. Твой жених предан анафеме? Ну что ж, мы снимем с него анафему. Он станет так же чист, как и раньше. Нет, насчет этого ты не беспокойся!
– Но на какие средства мы будем жить? Ведь он потерял место!..
– Я не успел договорить… Он получит другое место. Каноник его устроит. Все уже обдумано, дорогая!
Она не отвечала, совсем убитая, с печалью в душе. Слезы беспрестанно набухали у нее на глазах и скатывались двумя ровными струйками по лицу.
– Скажи вот что: твоя мать ничего не заметила?
– Пока не заметила, – ответила она с тяжелым вздохом.
Оба замолчали. Она утирала слезы, стараясь успокоиться, чтобы можно было выйти на улицу; он, опустив голову, шагал взад и вперед, скрипя половицами, и думал об ушедших счастливых утрах, когда здесь звучали только поцелуи и приглушенный смех; все теперь переменилось, даже погода: лето подходило к концу, пасмурное небо грозило дождем.
– Заметно, что я плакала? – спросила она, поправляя прическу перед зеркалом.
– Нет. Ты уже?
– Маменька ждет…
Они грустно поцеловались, и Амелия ушла.
Между тем Дионисия рыскала по городу, ища затерянный след Жоана Эдуардо. Она занялась поисками особенно рьяно, когда узнала, что Богатенький каноник Диас – тоже заинтересованное лицо. Каждый день, поздно вечером, она украдкой проскальзывала в подъезд Амаро, чтобы сообщить ему последние новости. Ей удалось узнать, что первое время конторщик жил в Алкобасе, у своего двоюродного брата, аптекаря. Затем он уехал в Лиссабон. Там, по рекомендательному письму доктора Гоувейи, он поступил в контору к одному стряпчему. Но через несколько дней стряпчий по воле рока скончался от апоплексии, и с того дня след Жоана Эдуардо затерялся в столичном хаосе. Был, правда, один человек, который мог знать его местопребывание и судьбу: наборщик Густаво. К несчастью, Густаво поссорился с Агостиньо, ушел из «Голоса округа» и исчез. Никто не знает, куда он девался. Его старушка-мать умерла.
– О господи! – восклицал каноник, когда падре Амаро приносил ему эти обрывки сведений. – О господи! Все умерли! Да это какая-то гекатомба!
– Вы шутите, учитель, а ведь тут не до шуток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68