https://wodolei.ru/catalog/unitazy-compact/
Я буду вести переговоры с Нунесом Ферралом и с Гражданским управлением. Словом, вы берете на себя свадьбу, а я – должность.
Он весело хлопнул коллегу по плечу.
– Это называется повести наступление сразу на сердце и на желудок! Ну-с, пока до свиданья, племянницы ждут меня к ужину! У бедной Розы был такой насморк!.. Слабенькая, боязно за нее… Когда она заболевает, даже по ночам не сплю. Что прикажете делать? Слишком мягкое сердце – тоже нехорошо… Так до завтра, Амаро.
– До завтра, Натарио.
Священники разошлись, когда соборные куранты пробили девять.
Амаро вернулся домой. Его все еще пробирала дрожь, но он был полон решимости и счастлив: ему предстояло выполнить приятнейший долг! Величаво расхаживая по комнате, он говорил вслух, чтобы лучше проникнуться сознанием своей почетной ответственности:
– Это мой долг! Это мой долг!
Как христианин, как соборный настоятель, как друг Сан-Жоанейры он должен, он обязан пойти к Амелии и просто, беспристрастно сказать ей, что автор заметки – Жоан Эдуардо, ее жених.
Это Жоан Эдуардо, ее жених, ославил друзей дома, всеми почитаемых, образованных священнослужителей; это он, ее жених, бросил тень на свою невесту; он распутничает по ночам в вертепе у Агостиньо; он подлейшим образом клевещет на духовенство; он бахвалится своим безбожием; он уже шесть лет не был у исповеди! Как справедливо говорит коллега Натарио, это дикий зверь! Бедная девушка! Нет, нет, она не может выйти замуж за человека, который высмеивает святую веру, который не позволит ей жить, как подобает христианке! Такой человек не разрешит своей жене ни молиться, ни поститься, ни получать спасительное руководство от духовника, и душа ее, как сказано у святого Иоанна Златоуста, «созреет для ада»! Он, Амаро, ей не отец, не опекун; но он пастырь и отвечает за свой приход. И если он своими рассудительными советами не убережет ее от участи еретички, если не сумеет повлиять на нее через мать и старых приятельниц, он уподобится недостойному пастуху из притчи, которому доверили охранять стадо, а он пустил в овчарню волка! Нет, Амелиазинья не может стать женой безбожника!
Сердце его учащенно билось от возродившейся надежды. Нет, нет, Амелия не достанется другому! Когда другой протянет руки, чтобы на законном основании завладеть этим тонким станом, этой грудью, этими глазами, всей Амелиазиньей, он, соборный настоятель, загородит ее собой и громко скажет: «Отыди, окаянный! Это не твое, это принадлежит Богу!»
И он возьмет на себя заботу о спасении девушки! Порочащая заметка уже забыта, декан успокоился; через несколько дней можно будет без опаски вернуться на улицу Милосердия, снова наслаждаться мирными вечерними беседами, снова подчинить себе эту душу, воспитать ее для рая…
Бог видит правду: не интригу затеял Амаро с целью отнять девушку у жениха; мотивы его поведения (он говорил все это вслух, силясь убедить самого себя) самые чистые, самые благородные; он взял на себя святой труд – уберечь ее от ада. Он хлопочет не для себя, а для Бога!.. Да, разумеется, по воле случая интересы его любви совпали с пастырским долгом. Но будь Амелия косоглазой, уродиной, дурочкой, он все равно поспешил бы на улицу Милосердия, чтобы послужить небу, чтобы сорвать маску с Жоана Эдуардо, безбожника и пасквилянта!
И, успокоив себя этими рассуждениями, падре Амаро улегся спать.
Всю эту ночь ему снилась Амелия. Они вместе бежали из Лейрии; он шел с ней но дороге, ведущей на небо. Дьявол преследовал их; Амаро видел его лицо, чертами напоминавшее Жоана Эдуардо; нечистый, сопя, рвал рогами нежное лоно облаков, а падре Амаро прятал Амелию под своим плащом и осыпал ее поцелуями. Но путь на небо тянулся бесконечно. «Где же рай?» – спрашивал он у златокудрых ангелов, проходивших мимо, шурша крыльями, с душами праведников в руках. И все они отвечали: «На улице Милосердия! На улице Милосердия, дом девять!» Амаро понимал, что сбился с дороги: вокруг него колыхался молочно-белый эфир, мягкий и зыбкий, как птичий пух, и он тщетно искал глазами вывеску гостиницы. Порой мимо них проносился сияющий шар, в котором трепетала зарождающаяся жизнь, или тяжелым галопом скакал эскадрон архангелов в алмазных доспехах, с занесенными над головой огненными мечами.
Амелия озябла и проголодалась. «Потерпи, потерпи, любовь моя!» – уговаривал ее Амаро. Они поравнялись с какой-то белой фигурой, державшей в руке пальмовую ветвь. «Где господь, отец наш небесный?» – спросил Амаро, прижимая к себе Амелию. Фигура отвечала: «Я был духовником, теперь я святой; века прошли, и пройдут века, а я вечно буду стоять здесь с пальмовой ветвью и вкушать все то же неизменное блаженство! Ни единое пятнышко краски не расцветит этого белого сиянья; ни одно живое чувство не смутит мою безгрешную душу; я оцепенел в небесной благодати, и однообразие рая давит на меня, как бронзовый панцирь. О, если бы я снова мог брести, спотыкаясь, по многоликим тропам земли или заламывать руки в несчетных муках чистилища!»
И Амаро пробормотал: «Значит, мы правы, что грешим!» Но у Амелии от усталости подкашивались ноги. «Приляжем, любовь моя!» Они легли, и звездная пыль посыпалась на них с небосвода, точно из огромного решета. Тучи сдвинулись и повисли вокруг них складками, подобно завесам алькова, источая аромат sachets. Амаро положил руку на грудь Амелии; сладкое изнеможение сковало обоих; они сомкнули объятия, губы их соединились в огненном, влажном поцелуе. «О Амелиазинья!» – шептал он. «Я люблю тебя, Амаро, я люблю тебя!» – вздыхала она. Но облака вдруг разошлись, словно полог кровати, и Амаро увидел сатану. Их настигли? Уперши когтистые лапы в бока, нечистый растянул рот в немой ухмылке. С ним был Некто – древний, как материя вселенной; кудри его проросли лесами; в зрачке синела ширь океанов; по пальцам, гладившим пряди необозримой бороды, передвигались, словно по мировым дорогам, вереницы людских рас. «Вот они оба», – говорил ему дьявол, то свивая, то развивая хвост. А за их спинами Амаро видел сонмы и сонмы святых. Он узнал святого Себастьяна по вонзенным в его торс стрелам; узнал святую Цецилию, стоявшую с арфой в руках; где-то в толпе блеяли овечки святого Иоанна, а посредине возвышался, опираясь на сосну, незлобивый великан святой Христофор. Все они глядели и перешептывались, но Амаро не мог разомкнуть объятья, чтобы оторваться от Амелии; она же тихо всхлипывала; их тела странным образом срослись, и он со стыдом видел, что из-под сбившихся юбок виднеются ее белые колени. «Вот они оба, – повторил дьявол своему спутнику, – и прошу вас обратить внимание, высокочтимый друг (ведь мы тут все неплохие ценители), что у девушки весьма красивые ножки!» Святые старцы приподнимались на цыпочки, вытягивая изуродованные пытками шеи, а одиннадцать тысяч дев взмыли в воздух и упорхнули прочь, как стаи вспугнутых голубиц! И тогда Неизвестный, потирая ладони, между которыми перемалывались мироздания, сказал без улыбки: «Вижу, друг мой, вижу! Итак, сеньор соборный настоятель, мы являемся на улицу Милосердия, разрушаем счастье сеньора Жоана Эдуардо (человека чести и джентльмена), похищаем Амелиазинью у ее маменьки и утоляем подавленные аппетиты в укромном уголке Вечности? Я стар; охрип мой голос, некогда учивший мудрости на горах и в долинах. Но неужели ты думаешь, что я испугаюсь графа де Рибамар, твоего покровителя, пусть он даже опора церкви и столп общества? Могучим владыкой был фараон – но я смел фараона с лица земли вместе с его царственными пленниками, его сокровищами, его боевыми колесницами и толпами рабов! Такой уж у меня нрав! И если господа священники не перестанут безобразничать в Лейрии, я еще в силах сжечь город, как ненужную бумажку, и располагаю достаточными запасами воды, чтобы устроить потоп!»
И, обернувшись к двум ангелам, вооруженным мечами и копьями, старец загремел: «Закуйте в кандалы этого падре и бросьте его в геенну номер семь!» А дьявол хихикал: «Логическое следствие, сеньор падре Амаро! Логическое следствие!» Амаро почувствовал, что огненные руки отрывают его от Амелии; он отбивался, хотел закричать, отвергнуть судью и его приговор, но огромное солнце, взошедшее на востоке, осветило голову старца, и Амаро вскрикнул, узнав лик предвечного Бога!
Он проснулся в поту. Через непритворенный ставень в комнату просочился солнечный свет.
В тот же вечер Жоан Эдуардо, заворачивая с Базарной площади на улицу Милосердия, страшно удивился, увидя процессию со святым причастием, двигавшуюся со стороны собора.
Процессия направлялась к дому Сан-Жоанейры! Старухи с покрытыми черной тканью головами несли витые свечи, и пламя их выхватывало из темноты алые складки облачений. Из-под балдахина поблескивало золотое шитье на епитрахили соборного настоятеля. В голове процессии звонили в колокольчик, в соседних окнах зажигались огни. Ночной мрак оглашало протяжное гуденье соборного колокола.
Жоан Эдуардо в страхе ускорил шаг – и узнал, что это идут соборовать парализованную старушку-тетку.
На лестничной площадке стоял стол, на нем керосиновая лампа. У входной двери причетники прислонили шесты от балдахина к стене, и соборный настоятель о дарами вступил в дом. Жоан Эдуардо вошел следом; сердце его сжималось. Он думал о том, что смерть тетушки и последующий траур задержат свадьбу; падре Амаро получит новый повод для посещений. Жоан Эдуардо страшился значения, какое тот приобретает с этой минуты. Голос его звучал почти сердито, когда он спросил у Русы:
– Как это случилось?
– Сегодня после обеда ей, бедняжке, стало плохо; позвали доктора, он говорит: конец, и тогда хозяйка послала за священником.
Жоан Эдуардо счел своим долгом присутствовать при церемонии.
Комната умирающей находилась рядом с кухней; здесь царила торжественная, зловещая тишина.
На столике, покрытом скатертью, собранной в пышные складочки, стояла тарелка с пятью ватными тампонами. По бокам от нее горели две свечи. Седая голова больной, ее белое восковое лицо почти сливались с цветом полотняной наволочки; глаза были бессмысленно выкачены, пальцы беспрестанным, медленным движением собирали и тянули вышитый пододеяльник.
Сан-Жоанейра и Амелия молились на коленях подле ее кровати; дона Мария де Асунсан (которая заглянула к своим приятельницам, возвращаясь из усадьбы) стояла, оцепенев от ужаса, в дверях комнаты и бормотала: «Славься, владычица небесная». Жоан Эдуардо бесшумно стал на колени рядом с нею.
Падре Амаро, склонившись к самому лицу умирающей, призывал ее предаться воле и милосердию божьему; она не понимала; тогда он опустился на колени и стал торопливо читать «Misereatur», и в тишине голос его, звучавший громче обычного на долгих слогах латыни, так внятно говорил о смерти и могиле, что мать и дочь начинали всхлипывать. Потом он встал, омочил палец в освященном елее и, бормоча ритуальные слова покаяния, коснулся им глаз, груди, губ, рук умирающей – этих рук, которые уже десять лет ничего не держали, кроме плевательницы, ступней, которые десять лет соприкасались только с грелкой. Затем священник сжег пропитавшиеся маслом ватные тампоны, снова встал на колени и застыл как изваяние, устремив глаза на свой требник.
Жоан Эдуардо вышел на цыпочках в столовую и сел на табурете-вертушке возле фортепьяно; да, конечно, теперь четыре-пять недель Амелия не будет подходить к роялю… Он мрачнел от мысли, что радостный ход его любви так внезапно прерван смертью с ее зловещим церемониалом.
Вошла дона Мария, до глубины души расстроенная сценой соборования, вслед за ней Амелия с красными, заплаканными глазами.
– Ах! Хорошо, что вы здесь, Жоан Эдуардо! – сказала старуха. – Не откажите в любезности проводить меня домой… Я вся дрожу… Ведь я ни о чем и понятия не имела, а правду вам сказать… господь простит за эти слова… не могу видеть, как люди умирают… Отлетает, бедная, как птичка… У ней и грехов-то нет… Пойдемте через Базарную площадь, так ближе. Уж вы меня извините… И ты, милочка, прости, что я не могу остаться… Это выше моих сил, такой ужас… Ох, горе какое! Для нее-то оно и лучше! Ох, милые, меня ноги не держат…
Амелии пришлось отвести ослабевшую сеньору вниз, в комнату Сан-Жоанейры, и подкрепить рюмочкой наливки.
– Амелиазинья, – сказал Жоан Эдуардо, – если я могу быть чем-нибудь полезен…
– Нет, спасибо. Она с минуты на минуту скончается…
– Не забудь, милочка, – наставляла Амелию дона Мария, спускаясь по лестнице, – поставить в изголовье две освященные свечки… Очень помогает в агонии… А если начнутся судороги, так поставь еще две, только потушенные, крест-накрест… Спокойной ночи… Ай, я совсем разбита!
В дверях, увидя балдахин и людей с витыми свечами, она уцепилась за руку Жоана Эдуардо, прижимаясь к нему в припадке страха; немножко тут была виновата и рюмочка наливки, после которой на дону Марию часто находило разнеженное настроение.
Амаро, уходя, предложил вернуться попозже, «чтобы не оставлять женщин одних в тяжелую минуту». Каноник прибыл, когда процессия с балдахином уже заворачивала за угол по направлению к собору. Узнав о любезном предложении соборного настоятеля, он тотчас же заявил, что раз коллега Амаро будет дежурить возле умирающей, то он может пойти отдохнуть. Видит Бог, такие потрясения совершенно выбивают его из колеи!
– Ведь сеньора не хочет, чтобы я захворал и тоже отдал Богу душу…
– Бог с вами, сеньор каноник! – вскричала Сан-Жоанейра. – Зачем такие слова!.. – И, совсем расстроившись, бедная женщина заплакала.
– Так доброй вам ночи, – сказал каноник, – и не убивайтесь чересчур. Бедная старушка не знала радостей жизни; грехов за ней тоже не водится, так что ей вовсе не страшно предстать перед престолом всевышнего. Если здраво рассудить, милая сеньора, ей даже повезло! Ну, прощайте, мне что-то нездоровится…
Сан-Жоанейра тоже совсем расклеилась. От неожиданного потрясения, случившегося к тому же сразу после обеда, у нее разыгралась мигрень; когда в одиннадцать часов Амаро снова позвонил у их дверей, ему открыла Амелия и сказала, идя в столовую:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Он весело хлопнул коллегу по плечу.
– Это называется повести наступление сразу на сердце и на желудок! Ну-с, пока до свиданья, племянницы ждут меня к ужину! У бедной Розы был такой насморк!.. Слабенькая, боязно за нее… Когда она заболевает, даже по ночам не сплю. Что прикажете делать? Слишком мягкое сердце – тоже нехорошо… Так до завтра, Амаро.
– До завтра, Натарио.
Священники разошлись, когда соборные куранты пробили девять.
Амаро вернулся домой. Его все еще пробирала дрожь, но он был полон решимости и счастлив: ему предстояло выполнить приятнейший долг! Величаво расхаживая по комнате, он говорил вслух, чтобы лучше проникнуться сознанием своей почетной ответственности:
– Это мой долг! Это мой долг!
Как христианин, как соборный настоятель, как друг Сан-Жоанейры он должен, он обязан пойти к Амелии и просто, беспристрастно сказать ей, что автор заметки – Жоан Эдуардо, ее жених.
Это Жоан Эдуардо, ее жених, ославил друзей дома, всеми почитаемых, образованных священнослужителей; это он, ее жених, бросил тень на свою невесту; он распутничает по ночам в вертепе у Агостиньо; он подлейшим образом клевещет на духовенство; он бахвалится своим безбожием; он уже шесть лет не был у исповеди! Как справедливо говорит коллега Натарио, это дикий зверь! Бедная девушка! Нет, нет, она не может выйти замуж за человека, который высмеивает святую веру, который не позволит ей жить, как подобает христианке! Такой человек не разрешит своей жене ни молиться, ни поститься, ни получать спасительное руководство от духовника, и душа ее, как сказано у святого Иоанна Златоуста, «созреет для ада»! Он, Амаро, ей не отец, не опекун; но он пастырь и отвечает за свой приход. И если он своими рассудительными советами не убережет ее от участи еретички, если не сумеет повлиять на нее через мать и старых приятельниц, он уподобится недостойному пастуху из притчи, которому доверили охранять стадо, а он пустил в овчарню волка! Нет, Амелиазинья не может стать женой безбожника!
Сердце его учащенно билось от возродившейся надежды. Нет, нет, Амелия не достанется другому! Когда другой протянет руки, чтобы на законном основании завладеть этим тонким станом, этой грудью, этими глазами, всей Амелиазиньей, он, соборный настоятель, загородит ее собой и громко скажет: «Отыди, окаянный! Это не твое, это принадлежит Богу!»
И он возьмет на себя заботу о спасении девушки! Порочащая заметка уже забыта, декан успокоился; через несколько дней можно будет без опаски вернуться на улицу Милосердия, снова наслаждаться мирными вечерними беседами, снова подчинить себе эту душу, воспитать ее для рая…
Бог видит правду: не интригу затеял Амаро с целью отнять девушку у жениха; мотивы его поведения (он говорил все это вслух, силясь убедить самого себя) самые чистые, самые благородные; он взял на себя святой труд – уберечь ее от ада. Он хлопочет не для себя, а для Бога!.. Да, разумеется, по воле случая интересы его любви совпали с пастырским долгом. Но будь Амелия косоглазой, уродиной, дурочкой, он все равно поспешил бы на улицу Милосердия, чтобы послужить небу, чтобы сорвать маску с Жоана Эдуардо, безбожника и пасквилянта!
И, успокоив себя этими рассуждениями, падре Амаро улегся спать.
Всю эту ночь ему снилась Амелия. Они вместе бежали из Лейрии; он шел с ней но дороге, ведущей на небо. Дьявол преследовал их; Амаро видел его лицо, чертами напоминавшее Жоана Эдуардо; нечистый, сопя, рвал рогами нежное лоно облаков, а падре Амаро прятал Амелию под своим плащом и осыпал ее поцелуями. Но путь на небо тянулся бесконечно. «Где же рай?» – спрашивал он у златокудрых ангелов, проходивших мимо, шурша крыльями, с душами праведников в руках. И все они отвечали: «На улице Милосердия! На улице Милосердия, дом девять!» Амаро понимал, что сбился с дороги: вокруг него колыхался молочно-белый эфир, мягкий и зыбкий, как птичий пух, и он тщетно искал глазами вывеску гостиницы. Порой мимо них проносился сияющий шар, в котором трепетала зарождающаяся жизнь, или тяжелым галопом скакал эскадрон архангелов в алмазных доспехах, с занесенными над головой огненными мечами.
Амелия озябла и проголодалась. «Потерпи, потерпи, любовь моя!» – уговаривал ее Амаро. Они поравнялись с какой-то белой фигурой, державшей в руке пальмовую ветвь. «Где господь, отец наш небесный?» – спросил Амаро, прижимая к себе Амелию. Фигура отвечала: «Я был духовником, теперь я святой; века прошли, и пройдут века, а я вечно буду стоять здесь с пальмовой ветвью и вкушать все то же неизменное блаженство! Ни единое пятнышко краски не расцветит этого белого сиянья; ни одно живое чувство не смутит мою безгрешную душу; я оцепенел в небесной благодати, и однообразие рая давит на меня, как бронзовый панцирь. О, если бы я снова мог брести, спотыкаясь, по многоликим тропам земли или заламывать руки в несчетных муках чистилища!»
И Амаро пробормотал: «Значит, мы правы, что грешим!» Но у Амелии от усталости подкашивались ноги. «Приляжем, любовь моя!» Они легли, и звездная пыль посыпалась на них с небосвода, точно из огромного решета. Тучи сдвинулись и повисли вокруг них складками, подобно завесам алькова, источая аромат sachets. Амаро положил руку на грудь Амелии; сладкое изнеможение сковало обоих; они сомкнули объятия, губы их соединились в огненном, влажном поцелуе. «О Амелиазинья!» – шептал он. «Я люблю тебя, Амаро, я люблю тебя!» – вздыхала она. Но облака вдруг разошлись, словно полог кровати, и Амаро увидел сатану. Их настигли? Уперши когтистые лапы в бока, нечистый растянул рот в немой ухмылке. С ним был Некто – древний, как материя вселенной; кудри его проросли лесами; в зрачке синела ширь океанов; по пальцам, гладившим пряди необозримой бороды, передвигались, словно по мировым дорогам, вереницы людских рас. «Вот они оба», – говорил ему дьявол, то свивая, то развивая хвост. А за их спинами Амаро видел сонмы и сонмы святых. Он узнал святого Себастьяна по вонзенным в его торс стрелам; узнал святую Цецилию, стоявшую с арфой в руках; где-то в толпе блеяли овечки святого Иоанна, а посредине возвышался, опираясь на сосну, незлобивый великан святой Христофор. Все они глядели и перешептывались, но Амаро не мог разомкнуть объятья, чтобы оторваться от Амелии; она же тихо всхлипывала; их тела странным образом срослись, и он со стыдом видел, что из-под сбившихся юбок виднеются ее белые колени. «Вот они оба, – повторил дьявол своему спутнику, – и прошу вас обратить внимание, высокочтимый друг (ведь мы тут все неплохие ценители), что у девушки весьма красивые ножки!» Святые старцы приподнимались на цыпочки, вытягивая изуродованные пытками шеи, а одиннадцать тысяч дев взмыли в воздух и упорхнули прочь, как стаи вспугнутых голубиц! И тогда Неизвестный, потирая ладони, между которыми перемалывались мироздания, сказал без улыбки: «Вижу, друг мой, вижу! Итак, сеньор соборный настоятель, мы являемся на улицу Милосердия, разрушаем счастье сеньора Жоана Эдуардо (человека чести и джентльмена), похищаем Амелиазинью у ее маменьки и утоляем подавленные аппетиты в укромном уголке Вечности? Я стар; охрип мой голос, некогда учивший мудрости на горах и в долинах. Но неужели ты думаешь, что я испугаюсь графа де Рибамар, твоего покровителя, пусть он даже опора церкви и столп общества? Могучим владыкой был фараон – но я смел фараона с лица земли вместе с его царственными пленниками, его сокровищами, его боевыми колесницами и толпами рабов! Такой уж у меня нрав! И если господа священники не перестанут безобразничать в Лейрии, я еще в силах сжечь город, как ненужную бумажку, и располагаю достаточными запасами воды, чтобы устроить потоп!»
И, обернувшись к двум ангелам, вооруженным мечами и копьями, старец загремел: «Закуйте в кандалы этого падре и бросьте его в геенну номер семь!» А дьявол хихикал: «Логическое следствие, сеньор падре Амаро! Логическое следствие!» Амаро почувствовал, что огненные руки отрывают его от Амелии; он отбивался, хотел закричать, отвергнуть судью и его приговор, но огромное солнце, взошедшее на востоке, осветило голову старца, и Амаро вскрикнул, узнав лик предвечного Бога!
Он проснулся в поту. Через непритворенный ставень в комнату просочился солнечный свет.
В тот же вечер Жоан Эдуардо, заворачивая с Базарной площади на улицу Милосердия, страшно удивился, увидя процессию со святым причастием, двигавшуюся со стороны собора.
Процессия направлялась к дому Сан-Жоанейры! Старухи с покрытыми черной тканью головами несли витые свечи, и пламя их выхватывало из темноты алые складки облачений. Из-под балдахина поблескивало золотое шитье на епитрахили соборного настоятеля. В голове процессии звонили в колокольчик, в соседних окнах зажигались огни. Ночной мрак оглашало протяжное гуденье соборного колокола.
Жоан Эдуардо в страхе ускорил шаг – и узнал, что это идут соборовать парализованную старушку-тетку.
На лестничной площадке стоял стол, на нем керосиновая лампа. У входной двери причетники прислонили шесты от балдахина к стене, и соборный настоятель о дарами вступил в дом. Жоан Эдуардо вошел следом; сердце его сжималось. Он думал о том, что смерть тетушки и последующий траур задержат свадьбу; падре Амаро получит новый повод для посещений. Жоан Эдуардо страшился значения, какое тот приобретает с этой минуты. Голос его звучал почти сердито, когда он спросил у Русы:
– Как это случилось?
– Сегодня после обеда ей, бедняжке, стало плохо; позвали доктора, он говорит: конец, и тогда хозяйка послала за священником.
Жоан Эдуардо счел своим долгом присутствовать при церемонии.
Комната умирающей находилась рядом с кухней; здесь царила торжественная, зловещая тишина.
На столике, покрытом скатертью, собранной в пышные складочки, стояла тарелка с пятью ватными тампонами. По бокам от нее горели две свечи. Седая голова больной, ее белое восковое лицо почти сливались с цветом полотняной наволочки; глаза были бессмысленно выкачены, пальцы беспрестанным, медленным движением собирали и тянули вышитый пододеяльник.
Сан-Жоанейра и Амелия молились на коленях подле ее кровати; дона Мария де Асунсан (которая заглянула к своим приятельницам, возвращаясь из усадьбы) стояла, оцепенев от ужаса, в дверях комнаты и бормотала: «Славься, владычица небесная». Жоан Эдуардо бесшумно стал на колени рядом с нею.
Падре Амаро, склонившись к самому лицу умирающей, призывал ее предаться воле и милосердию божьему; она не понимала; тогда он опустился на колени и стал торопливо читать «Misereatur», и в тишине голос его, звучавший громче обычного на долгих слогах латыни, так внятно говорил о смерти и могиле, что мать и дочь начинали всхлипывать. Потом он встал, омочил палец в освященном елее и, бормоча ритуальные слова покаяния, коснулся им глаз, груди, губ, рук умирающей – этих рук, которые уже десять лет ничего не держали, кроме плевательницы, ступней, которые десять лет соприкасались только с грелкой. Затем священник сжег пропитавшиеся маслом ватные тампоны, снова встал на колени и застыл как изваяние, устремив глаза на свой требник.
Жоан Эдуардо вышел на цыпочках в столовую и сел на табурете-вертушке возле фортепьяно; да, конечно, теперь четыре-пять недель Амелия не будет подходить к роялю… Он мрачнел от мысли, что радостный ход его любви так внезапно прерван смертью с ее зловещим церемониалом.
Вошла дона Мария, до глубины души расстроенная сценой соборования, вслед за ней Амелия с красными, заплаканными глазами.
– Ах! Хорошо, что вы здесь, Жоан Эдуардо! – сказала старуха. – Не откажите в любезности проводить меня домой… Я вся дрожу… Ведь я ни о чем и понятия не имела, а правду вам сказать… господь простит за эти слова… не могу видеть, как люди умирают… Отлетает, бедная, как птичка… У ней и грехов-то нет… Пойдемте через Базарную площадь, так ближе. Уж вы меня извините… И ты, милочка, прости, что я не могу остаться… Это выше моих сил, такой ужас… Ох, горе какое! Для нее-то оно и лучше! Ох, милые, меня ноги не держат…
Амелии пришлось отвести ослабевшую сеньору вниз, в комнату Сан-Жоанейры, и подкрепить рюмочкой наливки.
– Амелиазинья, – сказал Жоан Эдуардо, – если я могу быть чем-нибудь полезен…
– Нет, спасибо. Она с минуты на минуту скончается…
– Не забудь, милочка, – наставляла Амелию дона Мария, спускаясь по лестнице, – поставить в изголовье две освященные свечки… Очень помогает в агонии… А если начнутся судороги, так поставь еще две, только потушенные, крест-накрест… Спокойной ночи… Ай, я совсем разбита!
В дверях, увидя балдахин и людей с витыми свечами, она уцепилась за руку Жоана Эдуардо, прижимаясь к нему в припадке страха; немножко тут была виновата и рюмочка наливки, после которой на дону Марию часто находило разнеженное настроение.
Амаро, уходя, предложил вернуться попозже, «чтобы не оставлять женщин одних в тяжелую минуту». Каноник прибыл, когда процессия с балдахином уже заворачивала за угол по направлению к собору. Узнав о любезном предложении соборного настоятеля, он тотчас же заявил, что раз коллега Амаро будет дежурить возле умирающей, то он может пойти отдохнуть. Видит Бог, такие потрясения совершенно выбивают его из колеи!
– Ведь сеньора не хочет, чтобы я захворал и тоже отдал Богу душу…
– Бог с вами, сеньор каноник! – вскричала Сан-Жоанейра. – Зачем такие слова!.. – И, совсем расстроившись, бедная женщина заплакала.
– Так доброй вам ночи, – сказал каноник, – и не убивайтесь чересчур. Бедная старушка не знала радостей жизни; грехов за ней тоже не водится, так что ей вовсе не страшно предстать перед престолом всевышнего. Если здраво рассудить, милая сеньора, ей даже повезло! Ну, прощайте, мне что-то нездоровится…
Сан-Жоанейра тоже совсем расклеилась. От неожиданного потрясения, случившегося к тому же сразу после обеда, у нее разыгралась мигрень; когда в одиннадцать часов Амаро снова позвонил у их дверей, ему открыла Амелия и сказала, идя в столовую:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68