такое и слушать-то грешно!.. Я так благодарна падре Натарио: как только узнал, пришел мне рассказать… Такой обязательный… А знаете, сеньор падре Амаро, ведь мне этот молодчик никогда не нравился: я словно наперед чуяла… Но молчала, молчала! Не люблю вмешиваться в чужие дела. Только сердце мне говорило, что он злодей! Хоть он и в церковь ходил, и посты соблюдал, а все-таки что-то в нем было такое подозрительное – я прямо-таки чувствовала, что все это обман, чтобы обойти Сан-Жоанейру и ее дочку. Теперь все ясно! Мне-то он никогда не нравился. Никогда, сеньор настоятель!
И вдруг, злорадно блеснув глазками, она спросила:
– А что же теперь? Свадьба расстроена, не знаете?
Падре Амаро плотнее уселся на стуле, откинулся на спинку и сказал медленно и внятно:
– Видите ли, милая сеньора, было бы достойно сожаления, если бы барышня с добрыми католическими принципами вступила в брак с масоном, который уже шесть лет не был у исповеди!
– Ужас, сеньор настоятель! Лучше ей умереть! Нет, необходимо открыть девочке глаза.
Падре Амаро, не дав ей договорить, быстро пододвинулся к ней вместе со стулом:
– Собственно, за этим я и пришел к вам, милая сеньора. Вчера я уже говорил с мениной Амелией!.. Но вы понимаете, в такую минуту… За стеной умирает тетушка! Я не настаивал… Конечно, я рассказал ей, что произошло, давал ей советы – в очень мягкой форме, разумеется, – объяснил, что она погубит свою душу, будет всю жизнь несчастна и так далее. Словом, я сделал все, что мог, милая сеньора, как друг и духовный пастырь. По велению долга, – хоть мне это и нелегко далось, действительно нелегко! – я прямо ей заявил, что как христианка, как порядочная девушка она обязана порвать с конторщиком.
– А она?
Падре Амаро сделал кислую гримасу.
– Не ответила ни «да», ни «нет»! Надула губки, пустила слезу… Конечно, она была очень потрясена смертью тетушки. Ясно одно: менина Амелия по нем не сохнет, отнюдь. Но она хочет выйти замуж, боится, что мать умрет и оставит ее одну… Словом, вы же знаете, что такое молодая девушка! Мои слова произвели на нее известное впечатление, она была возмущена, вообще… Но я подумал, что лучше бы вы, сеньора, тоже с ней поговорили. Вы друг их семьи, вы ее крестная мать, знаете ее с пеленок. Не сомневаюсь, что вы не забудете ее в своем завещании. Все это тоже как-то может…
– Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! – воскликнула старуха. – Уж я выскажу ей все, что у меня накипело!
– Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио – совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него – скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» – и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник.
– Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите.…
Амаро скромно улыбнулся.
– Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен…
– Но это скажу ей я, сеньор падре Амаро! Я ей скажу!
– Вы сделаете доброе дело! Вы поможете спасению этой души! Если девушка вручит мне свою совесть, тогда можно будет сказать: конец всем препятствиям, мы вывели ее на благой путь. Когда вы думаете говорить с ней, дона Жозефа?
Дона Жозефа считала, что откладывать было бы грешно, и вызвалась поговорить с Амелией сегодня же вечером.
– Нет, это не годится, дона Жозефа. Сегодня день визитов, соболезнований… Там непременно будет и конторщик…
– Какой кошмар, сеньор настоятель! Неужто я и другие дамы должны будем сидеть целый вечер в одной комнате, под одной кровлей с этим безбожником?
– Придется. Ведь он пока считается как бы членом семьи… И вот еще что, дона Жозефа: и вы, и дона Мария, и милые сестры Гансозо – пример добродетели. Но не будем гордиться своими добродетелями, иначе мы рискуем лишиться их лучших плодов. Смирение, столь угодное Богу, велит нам общаться иногда и с дурными людьми, так же как порой высокородному фидалго приходится стоять рядом с простым пахарем… Мы как бы говорим: «Я превосхожу тебя добродетелью, но по сравнению с тем, чего ждет от нас небесный отец, как знать? Может быть, я так же грешен, как ты!» Вот это-то смирение души и есть лучший дар, какой мы можем принести Иисусу.
Дона Жозефа внимала ему с восторженным умилением.
– Ох, сеньор настоятель, вас послушать – для души спасительно!
Амаро поклонился.
– Иногда господь, по своей неизреченной милости, внушает мне справедливые суждения… Ну что ж, милая сеньора, не хочу вам более докучать. Значит, решено: вы поговорите с девушкой завтра; и, если, как следует ожидать, она согласится следовать моим советам, приведите ее ко мне в собор в субботу, к восьми часам. И говорите с ней посуровей, дона Жозефа!
– Предоставьте это мне, сеньор настоятель! Не хотите ли попробовать моего мармеладу?
– Попробую, – сказал Амаро, выбирая пастилку и с достоинством вонзая в нее зубы.
– Это айвовая, из урожая доны Марии. У меня получилось лучше, чем у милейших Гансозо.
– Так прощайте, дона Жозефа… Да, кстати, что думает об этой истории с конторщиком каноник?
– Мой братец?
В эту минуту внизу отчаянно зазвенел дверной колокольчик.
– Это он! – сказала дона Жозефа. – Чем-то недоволен!
Каноник вернулся из своего поместья в страшном гневе на управляющего, на сельского старосту, на правительство и на развращенность всего рода людского. С его огорода украли часть урожая зеленого лука. От злости у него спирало дух в груди, и он облегчал душу тем, что с наслаждением повторял имя нечистого.
– Право, братец, ведь это грех! – не вытерпела наконец дона Жозефа, убоясь божьей кары.
– Э, сестрица, прибереги свое чистоплюйство для великого поста! Хочу чертыхаться и буду! Я так и сказал управляющему: как услышишь шаги в огороде, заряжай ружье и пали!
– Никакого уважения к собственности… – посочувствовал Амаро.
– Ни к чему нет уважения! – кипятился каноник. – Я молодел при одном взгляде на этот лучок! И вот вам! По-моему, это святотатство и больше ничего!.. Гнусное святотатство!
Каноник говорил это с искренним убеждением. Покража его зеленого лука, лучка, принадлежавшего сеньору канонику, казалась ему не меньшим кощунством, чем похищение священных сосудов из собора.
– Мало страха божьего, мало веры… – вздохнула дона Жозефа.
– Да не веры! – вскипел каноник, окончательно выйдя из себя. – Полицейских мало, вот что!
Затем, повернувшись к Амаро, спросил:
– Сегодня похороны, верно? Тоже еще комиссия! Принеси мне, сестра, смену чистого белья и башмаки с пряжками!
Падре Амаро, возвращенный к той же неотвязной мысли, снова завел речь о своем.
– Мы как раз говорили об этой истории с Жоаном Эдуардо, о его заметке.
– Еще одно свинство! – закричал каноник. – Видели что-нибудь подобное? Кругом бандиты, одни бандиты!.. – И, скрестив руки, он устремил выпученные глаза в пространство, как бы созерцая легионы чудовищ, расползшихся по всему свету и нагло подрывающих репутацию священнослужителей, заветы католической церкви, честь семейных домов и неприкосновенность его грядок с молодым луком.
Уходя, падре Амаро еще раз напомнил доне Жозефе, провожавшей его до лестницы:
– Итак, сегодня, в поминальный день, не будем ничего предпринимать. Вы поговорите с девочкой завтра, а в субботу я жду вас с нею в соборе. Постарайтесь ее убедить, дона Жозефа, постарайтесь спасти эту душу. Помните: Бог смотрит на вас с вышины. И пожестче с ней, пожестче!.. А наш дорогой каноник потолкует с Сан-Жоанейрой.
– Будьте покойны, сеньор настоятель. Я крестная. Хочет она там или не хочет, а я наставлю ее на путь истинный…
– Аминь, – заключил падре Амаро.
В тот вечер дона Жозефа действительно ничего не предпринимала. На улице Милосердия царил траур. Все собрались в нижнем зальце, скупо освещенном одинокой свечой под темно-зеленым колпачком. Сан-Жоанейра и Амелия, в черных платьях, сидели на канапе, печально понурившись; приятельницы Сан-Жоанейры, в глубоком трауре, блюли скорбную неподвижность на стульях, расставленных вдоль стен. Время от времени слышалось тихое перешептывание, из угла доносился чей-то вздох. Либаниньо или Артур Коусейро изредка вставали и на цыпочках пробирались к столу, чтобы снять нагар со свечи. Дона Мария де Асунсан, мучимая своим насморком, плаксиво сморкалась в платок. За окном раздавался стук деревянных подошв о плиты мостовой, да часы на Богадельне отбивали каждую четверть часа.
Вошла Руса, тоже в трауре, внесла чай и поднос со сладостями; со свечи сняли колпачок; уже начавшие дремать старухи проснулись от яркого света, автоматически поднесли к глазам носовые платки и, горестно охая, принялись за пирожные из кондитерской Энкарнасан.
Игнорируемый всеми, Жоан Эдуардо сидел в уголку, подле глухой Гансозо, которая спала с открытым ртом. Весь вечер он искал глазами глаза Амелии, но она сидела неподвижно, уронив голову на грудь, положив руки на колени, закручивая жгутом и снова раскручивая свой батистовый платочек. Падре Амаро и каноник Диас появились около девяти часов. Соборный настоятель плавным шагом направился к Сан-Жоанейре и сказал:
– Милая сеньора, вы перенесли тяжелый удар. Но долг велит нам утешиться мыслью, что ваша превосходная сестрица в эту минуту предстоит перед самим Иисусом Христом.
Вокруг поднялся тихий шум рыданий; для новых посетителей не хватило стульев, и священники сели по краям канапе, по обе стороны от Сан-Жоанейры и Амелии, вновь залившихся слезами. Тем самым каноник и соборный настоятель как бы принимались в лоно семьи. Сеньора дона Мария де Асунсан даже тихонько шепнула доне Жоакине Гансозо:
– Ай, право, умилительно видеть их так, всех четверых вместе!
До самых десяти часов длилось скорбное молчание, прерываемое лишь частым кашлем Жоана Эдуардо, схватившего простуду. По мнению доны Жозефы Диас, которым она позднее поделилась со всеми – «он кашлял нарочно, в насмешку, чтобы показать свое неуважение к мертвым».
Через два дня, в восемь часов утра, дона Жозефа Диас и Амелия вошли в собор, успев поговорить на паперти с аптекаршей Ампаро, у которой ребенок заболел корью. Хотя корь – болезнь не страшная, но мать решала на всякий случай забежать в собор и принести обет Пресвятой деве.
День был облачный, в церкви царил полумрак. Амелия, очень бледная под кружевной накидкой, остановилась у алтаря Богоматери всех скорбящих, упала перед ней на колени и застыла, как изваяние, почти прижавшись лицом к открытому молитвеннику. Дона Жозефа, преклонив на минуту колени перед святыми дарами в главном алтаре и стараясь ступать как можно мягче, тихонько толкнула дверь ризницы. Падре Амаро расхаживал там взад и вперед, ссутулив плечи и сцепив руки за спиной.
– Ну? – спросил он тотчас же, подняв очень чисто выбритое лицо и глядя на дону Жозефу блестящим, беспокойным взглядом.
– Она здесь! – шепнула старуха с торжеством. – Я сама привела ее! Я, сеньор настоятель, обошлась с ней очень строго. Никаких поблажек! Теперь дело за вами.
– Благодарю, благодарю вас, дона Жозефа! – сказал падре Амаро, с силой пожимая ей обе руки. – Бог вам этого не забудет.
Он опасливо огляделся, ощупал карманы, чтобы убедиться, что платок и бумажник на месте; затем, осторожно притворив дверь ризницы, сошел по ступенькам в церковь.
Амелия все еще стояла на коленях – неподвижное черное пятно на белизне колонны.
– Пст! – тихо позвала ее дона Жозефа.
Залившись краской и оправляя дрожащими руками складки мантильи на груди, Амелия медленно поднялась.
– Поручаю ее вам, сеньор настоятель, – сказала старуха, – посижу пока у Ампаро, аптекарши, а потом приду за крестницей… Иди, милочка, иди, Бог тебя вразумит!
И она вышла, по дороге приседая перед каждым алтарем.
Аптекарь Карлос снимал помещение для аптеки в принадлежавшем канонику доме и иногда запаздывал с оплатой; он засуетился и торопливо сдернул колпак, едва на пороге появилась дона Жозефа, затем услужливо проводил ее наверх, в гостиную с муслиновыми занавесками, где Ампаро сидела у окна с шитьем.
– Ох, не затрудняйтесь, сеньор Карлос, – уговаривала его старуха, – не отвлекайтесь от работы. Я оставила крестницу в соборе, а сама зашла к вам на минутку, передохнуть.
– Тогда, с вашего разрешения… Как чувствует себя наш любезный каноник?
– Болей больше нет. Небольшие головокружения.
– Это весна, – определил Карлос; он уже принял свой обычный внушительный вид и стоял посреди гостиной, заложив пальцы в вырез жилета. – Мне тоже в последнее время как-то не по себе. Мы, сангвиники, всегда страдаем от так называемого обновления соков… В крови избыток влаги, которая не находит себе естественного выхода и, если можно так выразиться, просачивается наружу то там, то сям, по всему телу – в виде фурункула или прыща, который вскакивает порой на самом неудобном месте… Само по себе это пустяк, но сопровождается целой вереницей всяких… Простите, я слышу, мой помощник с кем-то заболтался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68