– Нет-с, разрешите с вами не согласиться… – пытался спорить тот.
Граф остановил собеседника повелительным жестом и серьезно, раздельно, веско сказал:
– Религия может и должна помогать правительства и в поддержании порядка, служить, так сказать, уздой…
– Именно, именно, – невнятно пробормотал министр, сплевывая прилипшие к губам пленки табачных листьев.
– Но опускаться до интриг, – внушительно продолжал граф, – впутываться во всякие imbroglio… Извините меня, дорогой друг, христианин так не рассуждает.
– Но я христианин, сеньор граф! – воскликнул господин с пышными бакенбардами. – Я христианин, и примерный! Но я также либерал. И считаю, что в конституционном государстве… да, да, именно так… разумеется, при соблюдении всех гарантий…
– О нет! – перебил граф. – Знаете ли, к чему это может привести? К дискредитации и церкви, и политики.
– Но, в конце концов, является большинство голосов священным принципом или не является?! – вскричал, побагровев, господин с пышными бакенбардами, напирая на слово «священным».
– Это принцип существенный.
– Бог с вами, ваше сиятельство! Бог с вами!
Падре Амаро слушал, не шевелясь.
– Жена моя, вероятно, желает вас видеть, – спохватился граф и, приподняв одну из портьер, сказал: – Пройдите сюда, Жоана, к тебе сеньор падре Амаро!
Амаро очутился в зале, оклеенном атласными белыми обоями. Мебель была обтянута светлым кашемиром; портьеры молочного цвета, ниспадавшие широкими складками и схваченные внизу шелковыми шнурами, обрамляли оконные ниши, где высились в белых вазонах тонкие деревца с игольчатой листвой. В приятном полусвете разнообразные оттенки белизны отливали нежными облачными тонами. На спинке кресла стоял попугай ара на одной ноге и медленно, круговыми движениями, почесывал другой ногой свою зеленую головку. Амаро, смешавшись, согнулся в низком поклоне, как только увидел мелко вьющиеся светлые волосы графини, закрывавшие воздушной челкой ее лоб, и золотые сверкающие круги пенсне. Графиня сидела на кушетке. Перед ней на низком креслице поместился толстоватый молодой человек с пухлым лицом, опираясь локтями на расставленные колени и раскачивая на шнурке, как маятник, черепаховый лорнет. Графиня держала в руках комнатную собачку и своими худыми изящными пальцами в голубоватых жилках гладила ее пушистую, белую, как вата, шерсть.
– Как поживаете, сеньор падре Амаро?
Собачка заворчала.
– Замолчи, Блестка!.. Вы знаете, я уже говорила о вашем деле… Замолчи, Блестка! Министр сейчас в кабинете у мужа.
– Да, сеньора, – отвечал Амаро, стоя.
– Сядьте здесь, сеньор падре Амаро.
Амаро пристроился на краешке кресла, не выпуская из рук зонта, и только теперь заметил, что возле рояля стоит еще одна дама и разговаривает с белокурым молодым человеком.
– Вы приятно провели это время, сеньор Амаро? – спросила графиня. – Да, скажите, пожалуйста, как поживает ваша сестра?
– Она в Коимбре, замужем.
– А! Замужем! – отозвалась графиня, рассеянно играя своими перстнями.
Наступило молчание. Амаро, не поднимая глаз, застенчиво и растерянно водил пальцем по губам.
– Сеньора падре Лизета нет в Лиссабоне? – спросил он.
– Он в Нанте. У него там сестра при смерти, – сказала графиня. – Он все такой же: очень добр, очень обходителен. Чистая душа!..
– Я предпочитаю падре Фелиса, – заметил толстый молодой человек, стараясь усесться поудобней.
– Ах, что вы, кузен! Как можно! Падре Лизет такой почтенный! Он даже говорит совсем по-другому, с такой добротой… Сейчас видно нежную душу.
– Да, но падре Фелис…
– Ах, не говорите так! Падре Фелис человек весьма достойный, кто, же спорит; но у падре Лизета вера более… – она с тонкой улыбкой искала подходящее слово, – более изысканная, более утонченная… Ведь он вращается в совсем особенном кругу!
И она с улыбкой обратилась к Амаро:
– Вы согласны со мной?
Амаро совсем не знал падре Фелиса и плохо помнил падре Лизета.
– Верно, он уже стар, сеньор падре Лизет? – сказал он наудачу.
– Стар? – возразила графиня. – Он отлично сохранился! Сколько в нем жизни, сколько душевного огня!.. Нет, как можно сравнивать! – И, обернувшись к даме, стоявшей у рояля, она спросила: – Как по-твоему, Тереза?
– Сейчас! – отозвалась Тереза. Она была поглощена разговором.
Только теперь Амаро поглядел на эту даму, и она показалась ему королевой или Богиней – высокая, статная, с великолепными плечами и грудью; чуть волнистые волосы оттеняли белизну гордого лица с орлиным профилем Марии-Антуанетты. Черное платье с квадратным вырезом и длинным треном, обшитым черными кружевами, резко выделялось на матово-светлом фоне гостиной. Грудь и руки были покрыты черным газом, сквозь который просвечивала кожа. Казалось, то была античная статуя из мрамора, оживленная током юной и жаркой крови.
Улыбаясь, она вполголоса говорила что-то на неизвестном Амаро шепелявом языке, то раскрывая, то закрывая черный веер, а красивый блондин слушал, покручивая кончик белокурого уса и глядя на свою собеседницу сквозь квадратное стеклышко монокля.
– А что, народ в вашем приходе верующий, сеньор Амаро? – спрашивала графиня.
– Да, очень; хороший народ.
– Если где еще можно встретить подлинную веру, так только в деревне, – проговорила графиня назидательным тоном и посетовала на тяжкую обязанность жить в городе, в плену современной роскоши: как бы ей хотелось навсегда поселиться в милой усадьбе Каркавелос, молиться в старенькой часовне, беседовать с добросердечными поселянами! В голосе ее слышались растроганные нотки.
Толстощекий юноша посмеивался.
– Бросьте, кузина! Бросьте! Нет! Если бы меня заставили слушать мессу в деревенской часовне, я бы, ей-богу, веру потерял!.. Не понимаю, например, религии без музыки… Представляете себе церковный праздник без хорошего контральто?
– Конечно, с музыкой красивее, – сказал Амаро.
– Еще бы! Совсем другое дело! Искусство придает религии ни с чем не сравнимое cachet. Помните, кузина, того тенора… Как его звали? Да, Видальти. Вспомните, как пел Видальти в великий четверг, в церкви при английском кладбище. Особенно «Tantum ergo»!
– А мне он больше понравился в «Бале-маскараде», – возразила графиня.
– Трудно сказать, кузина, трудно сказать!
Красивый блондин подошел пожать руку графине и, улыбаясь, сказал ей что-то вполголоса. Амаро загляделся на его изящную осанку, отметил мягкий взгляд голубых глаз; молодой человек уронил перчатку, и падре Амаро услужливо поднял ее. Когда юноша вышел, Тереза тихо подошла к окну и некоторое время смотрела на улицу, потом небрежно опустилась на кушетку, и фигура ее показалась Амаро еще великолепней.
Томно повернувшись к толстощекому юноше, она сказала:
– Пойдем, Жоан?
Графиня заговорила с ней об Амаро.
– Представь себе, падре Амаро рос вместе со мной в Бенфике.
Амаро покраснел; красавица остановила на нем свои прекрасные черные глаза, мерцавшие влажно, как черный атлас, облитый водой.
– Вы служите в провинции? – спросила она, подавив зевок.
– Да, сеньора, только на днях приехал.
– В деревне? – продолжала она, лениво играя веером. На ее тонких пальцах сверкали драгоценные перстни.
Поглаживая ручку зонтика, Амаро ответил:
– В горах, сеньора.
– Вообрази! – горячо заговорила графиня. – Это просто кошмар. Все утопает в снегу, церковь такая бедная, что даже крыша провалилась, кругом одни пастухи. Что-то ужасное! Я просила министра, нельзя ли его перевести оттуда. Ты тоже попроси.
– О чем? – сказала Тереза.
Графиня объяснила, что Амаро подал ходатайство о переводе в приход получше. Потом вспомнила, как ее покойница мать любила Амаро…
– Просто души в нем не чаяла. Как она вас называла? Помните?
– Я не знаю, сеньора.
– Святой Лихорад!.. Забавно, правда? Сеньор Амаро был такой желтенький, вечно пропадал в часовне…
Но Тереза заметила, обращаясь к графине:
– А знаешь, на кого похож сеньор падре Амаро?
Графиня вперила в священника внимательный взор, толстощекий молодой человек поднес к глазам лорнет.
– На того пианиста, что приезжал в прошлом году, правда? Забыла его имя…
– Я помню: Жаллет, – подсказала графиня. – Пожалуй! Только волосы совсем не такие.
– Конечно. У пианиста не было тонзуры!
Амаро покраснел как рак. Тереза поднялась, волоча свой великолепный шлейф, и села к роялю.
– Вы любите музыку?
– В семинарии нас обучали музыке, сеньора.
Она пробежала пальцами по клавишам – инструмент отозвался глубокими, чистыми звуками – и стала наигрывать мелодию из «Риголетто»: ту арию, напоминающую «Менуэт» Моцарта, которую поет в первом действии Франциск I, покидая праздник и прощаясь с госпожой де Креси; в безутешном ритме этой мелодии – отрешенная печаль любви, которой суждено умереть, бессилие рук, которые размыкаются в минуту последнего расставания.
Амаро был в восторге. Эта пышная, облачно-белая зала, страстное звучание рояля, грудь Терезы, сиявшая сквозь прозрачную черноту газа, ее царственные косы, купы деревьев в саду аристократического особняка – все это смутно говорило ему об иной, красивой жизни, похожей на роман; в этом незнакомом мире ходят по бесценным коврам, ездят в изящных ландо, покачиваясь на пружинных подушках, упиваются оперными ариями, предаются изысканной меланхолии, вкушают любовь, неведомую другим людям. Утонув в мягком сиденье кушетки, он вспоминал под гармоничные звуки музыки столовую своей тетки, пропахшую луковым соусом, и чувствовал себя нищим, который впервые отведал крема, и силится продлить удовольствие, и думает о том, что скоро ему снова грызть черствые корки и брести по пыльным дорогам.
Между тем Тереза вдруг бросила арию из «Риголетто» и запела старинную английскую песню Гайдна, так проникновенно говорящую о тоске и разлуке:
The village seems dead and asleep.
When Lubin is away…
Раздался возглас: «Браво! Браво!» – и в дверях, мягко хлопая в ладоши, появился министр юстиции. – Прекрасно! Великолепно!
– У меня к вам просьба, сеньор Корреа, – сказала Тереза, тотчас встав с табурета.
Министр поспешил к ней предупредительно и галантно:
– Чем могу служить, милая сеньора?
Граф и господин с роскошными бакенбардами тоже вошли в гостиную, все еще продолжая спорить.
– У нас с Жоаной общая просьба, – сказала Тереза министру.
– Я уже просила вас об этом! Даже два раза! – подтвердила графиня.
– Милые мои сеньоры! – улыбался министр, с довольным видом располагаясь в кресле и поудобнее вытягивая ноги. – Говорите! Требуйте! Что-нибудь очень серьезное? Боже мой, обещаю вам, обещаю торжественно…
– Хорошо! – сказала Тереза, слегка хлопнув его веером по руке. – В таком случае признавайтесь, какие у вас имеются вакантные приходы, только получше?
– А! – воскликнул министр, поняв, в чем дело, и внимательно посмотрел на Амаро; тот съежился и покраснел.
Господин с бакенбардами, стоявший тут же и скромно побрякивавший своими брелоками, выступил вперед и дал нужные сведения:
– Из вакантных приходов самый лучший – Лейрия, главный город округа и центр епископата.
– Лейрия? – повторила Тереза. – Я слышала про Лейрию: там есть какие-то руины?
– Крепость, сеньора, воздвигнутая еще доном Динисом.
– Лейрия нам подойдет!
– Но позвольте, позвольте! – встревожился министр. – Лейрия довольно большой город, резиденция епископата… Сеньор падре Амаро – еще совсем молодой священник…
– Что же из этого, сеньор Корреа! – воскликнула Тереза. – А сами-то вы разве стары?
Министр с улыбкой поклонился.
– Скажи и ты хоть слово! – обратилась графиня к мужу, который нежно почесывал головку попугая.
– По-моему, это излишне; бедный Корреа и так положен на обе лопатки! Кузина Тереза сказала, что он молодой человек.
– Помилуй! – возразил министр. – Не вижу тут особенного преувеличения; не настолько уж я древен…
– Несчастный! – закричал граф. – Вспомни: уже в тысяча восемьсот двадцатом году ты затевал политические заговоры!
– Это был мой отец! Бессовестный клеветник! Это был мой отец!
Все смеялись.
– Итак, сеньор Корреа, – заключила Тереза, – вопрос решен. Падре Амаро назначается в Лейрию.
– Ну, пускай, пускай, сдаюсь, – отвечал министр, махнув рукой, – но имейте в виду: это тирания!
– Thank you, – сказала Тереза, протягивая ему руку.
– Сегодня вы неузнаваемы, сударыня, – заметил министр, любуясь ею.
– Сегодня я счастлива, – отвечала красавица.
Потупив глаза, она рассеянно водила пальцем по своей шелковой юбке, потом подошла к роялю и снова запела нежную английскую песню:
The village seems dead and asleep,
When Lubin is away…
Граф направился к Амаро; священник встал с кресла.
– Все в порядке, Корреа снесется с епископом. Через неделю вы получите назначение. Можете ни о чем не беспокоиться.
Амаро склонился в раболепном поклоне и пробормотал министру, уже стоявшему у рояля:
– Сеньор министр, разрешите поблагодарить вас…
– Благодарите графиню, – ответил с улыбкой министр.
– Сеньора, я стольким вам обязан, – пролепетал Амаро, согнувшись чуть не до земли и приближаясь к доне Жоане.
– О, не мне, а Терезе! Кажется, она хочет заранее получить отпущение.
– Сударыня, – поспешил он к Терезе.
– Помяните меня в своих молитвах, сеньор падре Амаро! – сказала та, и через минуту голос ее снова плакал о том, как грустно в деревне, когда Любина нет!
Через неделю Амаро получил назначение в Лейрию. Но он не мог забыть то утро в доме у графини де Рибамар: министра в модных коротких брюках, который, уютно расположившись в кресле, дает слово, что ходатайство будет удовлетворено; светлый, тихий сад за окном; белокурого юношу, говорящего «yes». В ушах его все еще звучала безутешная ария из «Риголетто»; его преследовало воспоминание о белых руках Терезы, просвечивающих сквозь черные газовые рукава. Он невольно воображал, как эти руки обвиваются вокруг стройной шеи англичанина, – и в эти минуты ненавидел и его, и варварский язык, на котором он говорил, и страну еретиков, откуда он явился; и голова у Амаро шла кругом при мысли, что когда-нибудь он сможет исповедать эту чудную женщину в интимном полумраке исповедальни и чувствовать прикосновение ее платья к своей люстриновой сутане…
И вот в одно прекрасное утро, вырвавшись из теткиных объятий, Амаро отправился в Санта-Аполонию в сопровождении слуги-испанца, несшего его баул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68