Если бы не это, они не расставались бы весь день, всю жизнь! Но работа – это наш долг, труд – высочайшая из добродетелей!
Наконец они вышли после новых shake-hands с дядей Озорио. В дверях Густаво еще раз пообещал конторщику братскую верность и всунул ему в руку свой кисет с табаком. Затем он исчез за углом, сбив на затылок шляпу и мурлыча «Гимн труду».
Оставшись в одиночестве, Жоан Эдуардо пошел на улицу Милосердия. У дверей Сан-Жоанейры он тщательно потушил папироску о подошву сапога и со страшной силой дернул за шнур колокольчика.
Руса опрометью сбежала с лестницы.
– Амелиазинья дома? Я хочу с ней говорить!
– Обеих сеньор нет дома, – ответила Руса, напуганная странными приемами сеньора Жоанзиньо.
– Врешь, дрянная баба!
Потрясенная девушка с треском захлопнула дверь.
Жоан Эдуардо перешел на другую сторону улицы и прислонился к стене, скрестив руки. Он оглядел дом. Окна были закрыты, кисейные занавески задернуты; два носовых платка каноника Диаса сохли на веранде первого этажа.
Он снова подошел к двери и тихонько постучал дверным молотком. Потом опять стал бешено рвать колокольчик. Ничего! Тогда, вне себя от негодования, он отвернулся и направил свои стопы к Соборной площади.
Выйдя на площадь, он остановился против собора, обводя все вокруг хмурым оком. Площадь была пуста; в подъезде аптеки Карлоса на ступеньке сидел мальчишка и держал за поводок осла, нагруженного сеном; по мостовой бродили куры.
На дверях собора висел замок. Все было тихо; только из ближнего дома, где шел ремонт, доносился стук молотка.
Жоан Эдуардо свернул уже в тополевую аллею, как вдруг на паперти появились падре Силверио и падре Амаро, вышедшие из боковой ризничной дверцы. Они шли медленно и о чем-то разговаривали.
Куранты на башне пробили четверть, и падре Силверио остановился сверить свои часы. Затем оба священнослужителя с улыбкой взглянули на фасад Муниципальной палаты: окна были распахнуты, и в темном проеме одного из них можно было различить фигуру председателя, смотревшего в бинокль на дом портного Телеса. Оба падре пошли дальше и спустились по ступеням на площадь, все еще смеясь над этим романом, о котором судачил весь город.
Только теперь падре Амаро заметил Жоана Эдуардо, стоявшего столбом посреди площади. Священник сразу остановился: видимо, он подумал, не лучше ли вернуться в собор, чтобы избежать встречи; но двери церкви были заперты, и он, опустив глаза, тихо пошел вперед рядом с добряком Силверио, который не спеша вытаскивал из кармана табакерку. Вдруг Жоан Эдуардо сорвался с места и, не говоря ни слова, изо всех сил ударил падре Амаро кулаком в плечо.
Падре Амаро, ошеломленный, нерешительно поднял свой зонт.
– Караул! – завопил падре Силверио, попятившись и воздев к небу руки. – Помогите!
Из подъезда Муниципальной палаты выбежал человек и схватил конторщика за шиворот.
– Вы арестованы! – закричал он. – Вы арестованы!
– На помощь! На помощь! – надрывался Силверио.
В окрестных домах стали распахиваться окна; перепуганная аптекарша Ампаро выбежала на веранду в нижней юбке; Карлос, в домашних туфлях, выскочил из лаборатории; а председатель Муниципальной палаты, перевесившись через перила балкона, отчаянно взмахивал рукой, все еще сжимавшей бинокль.
Наконец писарь Домингос торжественно выплыл на улицу, не успев снять люстриновые нарукавники, и с помощью полицейского сержанта препроводил в Муниципальную палату конторщика, который не сопротивлялся и был очень бледен.
Карлос же поспешил увести падре Амаро к себе в аптеку и в страшной суматохе велел приготовить эфиру и апельсинового уксуса, а жене крикнул, чтобы поскорее устроила для раненого постель… Нужно немедленно осмотреть плечо его преподобия. Нет ли ссадин?
– Благодарю вас, не обращайте внимания, – говорил Амаро, белый как воск. – Это пустяки, он только слегка задел. Глоток воды, и ничего больше…
Но Ампаро считала, что падре Амаро должен выпить стаканчик портвейна, и побежала за вином наверх, натыкаясь на ребят, цеплявшихся за ее юбку, громко охая и на бегу объясняя служанке, что на сеньора соборного настоятеля совершено покушение!
Возле аптеки столпился народ, заглядывая в окна; один из плотников, ремонтировавших соседний дом, утверждал, что сеньора настоятеля пырнули ножом; какая-то старушка изо всех сил работала локтями, чтобы протолкаться вперед и увидеть кровь. Наконец, по настоянию Амаро, который не желал огласки, Карлос величественно вышел на порог и заявил, что не позволит бунтовать около своей двери. Сеньор настоятель жив, это всего лишь ушиб, небольшой удар… Он, Карлос, отвечает за жизнь его преподобия.
Осел, стоявший у крыльца, вдруг заревел. Шокированный фармацевт повернулся к мальчишке, который держал осла за поводок:
– Как не стыдно? В такую минуту, в тяжелый для города миг, ты позволяешь животному реветь! Вон отсюда, наглый мальчишка, вон!
Затем он предложил обоим священникам подняться наверх, в гостиную, чтобы укрыться от «любопытства черни». Добрая Ампаро появилась с двумя стаканами портвейна – одним для сеньора соборного настоятеля, другим для сеньора падре Силверио, который рухнул на канапе, все еще дрожа от испуга, в полном изнеможении от пережитого ужаса.
– Мне пятьдесят пять лет, – заговорил он наконец, выпив весь портвейн до последней капли, – но я первый раз в жизни участвовал в драке!
Падре Амаро уже немного успокоился; стараясь выказать бесстрашие, он начал посмеиваться над падре Силверио:
– Не воспринимайте это слишком трагически, коллега. Первый раз? Ну, полно… Всем известно, как вы бились на кулачки с Натарио!
– Ах да! – воскликнул падре Силверио. – Но это совсем другое дело: между коллегами!
Ампаро, вся трепеща, налила второй бокал сеньору соборному настоятелю и попросила рассказать «все, все подробности»…
– Да нет никаких подробностей, милая сеньора… Мы с коллегой шли по площади… Разговаривали о том о сем… Вдруг ко мне подходит этот конторщик и совершенно неожиданно ударяет кулаком в плечо.
– Но за что? За что? – восклицала добрая сеньора, всплескивая руками.
Тогда Карлос высказал свое мнение. Давеча он говорил Ампарозинье и доне Жозефе, сестре почтенного каноника Диаса, что все эти материализмы и атеизмы свели молодежь с ума; отсюда и злостные выходки…
– Оказывается, я был пророком! Возьмите этого молодого человека! Начинает он с забвения всех обязанностей христианина (об этом говорила дона Жозефа), затем заводит дружбу с бандитами, глумится в пивных над верой… Потом (прошу вас, сеньоры, внимательно следить за прогрессирующим разложением), не довольствуясь этими пороками, он помещает в газетах гнусные нападки на религию… И наконец, непоправимо развращенный атеизм, набрасывается у самого входа в собор на примерного служителя церкви (прошу верить, что это не пустая лесть) и пытается умертвить его! Что же, спрашиваю я вас, лежит в основе этого бесчинства? Ненависть, одна лишь ненависть к вере наших отцов!
– К сожалению, так оно и есть! – вздохнул падре Силверио.
Но Ампаро, равнодушная к философскому обоснованию преступлений, горела любопытством насчет того, что же сейчас происходит в Муниципальной палате, что говорит конторщик, закован ли он в кандалы… Карлос вызвался пойти разузнать, как там и что.
– В конце концов, – сказал он, – моя прямая обязанность как человека науки открыть правосудию глаза на последствия, которыми чреват удар кулаком, нанесенный с размаху по столь уязвимой части организма, как ключица (хотя, благодарение Богу, перелома нет, опухоли тоже); необходимо также разъяснить властям, в видах надлежащих мер пресечения, что эта попытка избиения не имеет никакой личной подоплеки. Какое зло мог причинить соборный настоятель служащему Нунеса? Подоплека этого покушения – заговор атеистов и республиканцев против служителей Христа!
– Справедливо, справедливо! – качали головами оба священника.
– Это я и должен неопровержимо доказать сеньору председателю Муниципальной палаты.
Он так спешил выразить свой гнев, что устремился на улицу прямо в ночных туфлях и рабочем халате, как был в лаборатории; Ампаро догнала его в коридоре:
– Ох, горе мое, сюртук-то, сюртук-то хоть надень, ведь в какое место идешь!
Она собственноручно помогла мужу вдеть руки в рукава, в то время как аптекарь, увлекаемый игрой воображения (своего злосчастного воображения, которое порой так разыгрывалось, что причиняло ему головные боли), уже мысленно давал сенсационные показания. Он будет говорить стоя. В зале Муниципальной палаты – обстановка трибунала: сеньор председатель – за своим столом, торжественный, как воплощение общественного порядка; вокруг него чиновники торопливо строчат по гербовой бумаге; а напротив них – обвиняемый, в традиционной позе политического преступника: руки скрещены на груди, мятежное чело бросает вызов эшафоту. Тогда он, Карлос, войдет и скажет: «Сеньор председатель, я пришел сюда по доброй воле, чтобы послужить спасению общественного порядка!»
– Я докажу им с железной логикой, что все это – следствие заговора рационалистов! – сказал он еще раз, со стоном затягивая шнурки на своих высоких ботинках.
– И слушай хорошенько, что он будет говорить про Сан-Жоанейрину дочку…
– Я все запомню. Но дело не в Сан-Жоанейре. Ведь это политический процесс!
Он неторопливо пересек площадь, уверенный, что соседи выглядывают из дверей и шепчут: «Карлос идет давать показания…» Да, он даст показание. Но не об ударе в плечо. Много ли значит сам по себе этот удар? Важно то, что скрывается за ним: заговор против порядка, против церкви, против Хартии и собственности! Вот об этом он и скажет во весь голос сеньору председателю. Этот удар кулаком, уважаемый сеньор председатель, – лишь первый симптом начинающейся социальной революции!
Толкнув обитую сукном дверь в Муниципальную палату Лейрии, он приостановился на пороге, держа руку на дверной ручке и заполняя весь проем двери своей внушительной особой. Увы, там не было обстановки трибунала, о которой он мечтал. Да, преступник, бедный Жоан Эдуардо, был здесь; он сидел на краешке скамьи, уши его горели, он не смел поднять глаз. Артур Коусейро, чрезвычайно смущенный появлением постоянного гостя Сан-Жоанейры на скамье для арестантов, старался на него не смотреть и уткнулся носом во вчерашнюю газету, разложенную поверх увесистой книги записей. Старший чиновник Пирес с глубокомысленным видом очинял гусиное перо, то и дело пробуя его на ногте; брови у него всползли на лоб. Только писарь Домингос был занят делом. Его перо усердно скрипело: допрос, очевидно, шел быстро; самое время высказать свои идеи… Карлос выступил вперед и начал:
– Господа! Могу ли я поговорить с сеньором председателем?
В этот самый миг голос председателя донесся из кабинета:
– Сеньор Домингос!
Писарь вскочил, вздернув очки на лоб:
– Иду, сеньор председатель!
– Спички у вас есть?
Домингос лихорадочно зашарил по карманам, по ящикам стола.
– Есть у кого-нибудь спички?
Руки зашуршали среди бумаг… Ни у кого не было спичек!
– Сеньор Карлос, нет ли спичек у вас?
– Нет, сеньор Домингос. Весьма сожалею.
Тогда сеньор председатель вышел сам, поправляя черепаховые очки:
– Что ж, ни у кого нет спичек? Удивительно! Ни у кого никогда не бывает спичек. В таком учреждении – и чтобы ни одной спички… Что вы с ними делаете? Пошлите немедленно купить полдюжины коробков!
Расстроенные чиновники переглядывались; они были подавлены вопиющей нехваткой столь необходимых для государственной службы предметов. Карлос, воспользовавшись присутствием его милости, обратился к нему о речью:
– Сеньор председатель, я пришел сюда… Я пришел добровольно, движимый, так сказать, заботой…
– Скажите, пожалуйста, сеньор Карлос, – перебил его председатель, – что, соборный настоятель и второй падре находятся еще у вас в аптеке?
– Сеньор соборный настоятель и сеньор падре Силверио остались на попечении моей супруги и отдыхают от пережитого потрясения, которое…
– Не откажите в любезности передать им, что они нам очень нужны.
– Я нахожусь в полном распоряжении закона.
– Так попросите их зайти сюда, и поскорей… Уже половина шестого, нам давно пора уходить! Канительный выдался день! Присутствие должно закрываться в три часа!
И, повернувшись на каблуках, его милость ушел в свой кабинет – тот самый кабинет, из окна которого он ежедневно, с одиннадцати до трех, покручивая белокурый ус и выпячивая грудь в голубой манишке, обольщал жену Телеса.
Карлос уже открывал зеленую дверь, когда его остановил оклик Домингоса.
– Карлос, голубчик, – в улыбке писаря изображалась трогательная мольба, – извините, а? Но… захватите дома коробок спичек!
В эту минуту на пороге возник сам падре Амаро; позади него маячил огромный корпус падре Силверио.
– Не могу ли я поговорить с сеньором председателем партикулярно? – спросил Амаро.
Все чиновники встали; Жоан Эдуардо, бледный как полотно, тоже. Падре Амаро прошел через все присутствие своим мягким священническим шагом; за ним шагал добряк Силверио. Минуя конторщика, он описал опасливую кривую. Сеньор председатель вышел навстречу их преподобиям; дверь кабинета деликатно затворилась.
– Наклевывается соглашение, – сказал проницательный Домингос, подмигнув сослуживцам.
Карлос сел; настроение у него испортилось вконец. Он пришел сюда, чтобы открыть глаза властям на угрозу, нависшую над Лейрией, над округом и всей нацией; чтобы сказать свое слово в этом процессе, процессе сугубо политическом, – и вот он молча сидит, всеми забытый, на одной скамье с подсудимым. Даже стула не предложили! Неужели действительно священники и председатель уладят дело миром, не спросив его совета! Ведь он единственный очевидец тумака, нанесенного соборному настоятелю, – и не кулаком конторщика, но злодейской рукой рационализма! Такое пренебрежение к его просвещенному содействию казалось аптекарю непростительной оплошностью со стороны государственных властей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68