Пунцовая Татьяна, онемев, стояла над открывшейся всем тайной и смотрела на эти побрякушки с видом человека, впервые их увидевшего. Ей очень хотелось вернуть время назад, к той секунде, когда ее рука рванула злополучный ящик, хотелось, чтобы никто так и не узнал, какой хлам хранит она в ящиках, но время не хотело возвращаться. Оно было обычным и могло только усилить стыд, а не спасти от него.
- Соберите, - кивнул Майгатов морякам.
Перепаденко согнулся в три погибели и пальцами, как граблями, стал сгонять побрякушки в одну кучу. Жбанский в углу даже не пошевелился. Он оттолкнулся спиной от стены только тогда, когда Перепаденко сгреб цветной мусор в кучу. Подошел, поднял ящик, прижал его к животу и приказал моряку: "Ссыпай."
- Товарищ мичман, - хмуро попросил Майгатов Татьяну. - Не делайте никаких резких движений. Нам нужно было ящик сфотографировать, а теперь он вроде бы и не тот ящик.
- Да нет! Тот же! - ожила Татьяна, как только ящик вошел на прежнее место. - И все внутри... то же. А пятидесяти долларов там нет. Одной бумажкой.
- Откуда она у вас?
- Обменяла. На "аллейке", перед рынком...
- А что там: толчок? - как обладатель долларов, Майгатов сам заинтересовался местами, где они еще могут быть.
- Зачем же? Киоски стоят. Культурненько так. Обмен по курсу.
- По курсу? А сколько сейчас за доллар дают?
- Что значит, дают? Кто их сдает? Их только покупают... Где-то по семнадцать тысяч купонов за один доллар.
Майгатов удивился еще больше. Невидимый калькулятор в голове поделил примерно триста двадцать татьяниных ежемесячных на семнадцать и вышло...
- У тебя в месяц где-то долларов восемнадцать - весь оклад. Откуда же пятьдесят? Да еще одной бумажкой?
- А вот это... вот это,.. - кажется, начинала бороться с подступающими слезами Татьяна. - Вот это... не ваше дело, - и отвернулась, загородив лицо маленьким пухлым кулачком.
- Я ви... ви... видел эти дол...лары, - раздался тихий, грустный-прегрустный голос от двери.
Опершись на косяк, стоял старшина-чертежник все в той же робе с погонами без лычек и смотрел на Майгатова таким отрешенным взглядом, словно сбивчивую, искореженную заиканием фразу сказал не он, а кто-то другой за его спиной, а ему приходится за нее отвечать.
- Вам нельзя здесь находиться. Вы - не понятой, - словами вытолкнул Майгатов моряка из секретки, но на бумаге пометил: "Наличие банкноты подтверждает свидетель К..цов", - так и написал, чтоб позже просто заполнить пробел нужными буквами.
- Ящик и стол все равно сфотографируй, - приказал вновь вспомнившему о шишке фельдшеру.
Тот торопливо, с грохотом положил ледяную каменюку мяса на подоконник и журавлем заходил вокруг злополучного стола.
- Мы можем дальше говорить? - тихо то ли попросил, то ли поинтересовался Майгатов.
- Мо...можем, - всхлипнула Татьяна и, мазнув платком по черной туши подглазий, заговорила, не оборачиваясь, будто рассказывала окну, а не дознавателю.
- После этого я осмотрела все ящики. Ничего больше не тронули. Только вот сейф...
- Что - сейф? - оторвался от писанины Майгатов.
- Была сорвана нитка с пластилиновой пломбы вот на этом отделении.
- А оно...
- Что - оно? - повернула она, наконец-то, лицо с красными глазами и ставшим еще больше серым, набухшим носом.
- Отделение это... Оно было открыто?
- Нет.
- А потом... потом вы его вскрывали?
- А как же! - удивилась Татьяна столь глупому, по ее мнению, вопросу. - Прямо при комбриге. Все просмотрела, проверила - документы на месте, ни один не пропал, страницы не испорчены, все в порядке.
- Вы могли его... ну, забыть... не опечатать? - уже и не знал, какие слова подбирать Майгатов, но все равно, кажется, не подгадал.
Татьяна пыхнула, как подожженная вата, всплеснула короткими толстыми ручками и закричала:
- Я - забыла?! Я - забыла?! Я - забыла?! Да я... да за год работы... ни разу, - и уткнула лицо в пухлые ладошки.
Почему-то в этот момент Майгатову захотелось назад, в больницу. Чтоб выйти чуть позже, чтоб лететь чуть дольше, чтоб поезд пришел в Севастополь с опозданием, чтоб кто-то другой, а не он...
- Прекратите истерику, - тихо сказал он в пол и, не поднимая уже не просто усталой, а какой-то намертво пропитанной, до корней волос усталостью, голову, спросил: - Что у вас хранилось в этом отделении?
- ...ах ...ух ...вах ...ых, - ответили за Татьяну ее истеричные всхлипы.
- Что-что?
- Вах... ах... вахтенные журналы, - все-таки собралась она. Но отвечала все равно окну, словно оно было ей роднее и ближе этого противного, худющего старшего лейтенанта с выгоревшими усами и вбитым боксерским носом. - Старые. Со всех кораблей. За два года...
- Кхи-кхи, - прокашлялся кто-то у двери.
- Только за два?
- А по инструкции они дольше и не хранятся, - ответила Татьяна так удивленно, словно не могла понять, как дознаватель не знает элементарных истин.
- Кхи-кхи, - опять настойчиво поскребся в их разговор чей-то кашель.
- Перепаденко, ты,.. - хотел сказать: "...ты что: простудился?", а вместо этого лишь удивленно вскинул брови.
Кашлял не Перепаденко, а стоящий рядом с ним невысокий щупленький матросик. Как он вошел, никто не слышал. Наверное, даже Перепаденко, рядом с которым он стоял, потому что старшина смотрел на это привидение в синей робе с не меньшим удивлением, чем Майгатов. Но поражало не только его беззвучное появление, которое в конце он все-таки исправил покашливаниями, а белый бинт на голове.
- Ты кто? - спросил, глядя на бинт, Майгатов, и вышло похоже, как будто спросил у бинта.
- Матрос Голодный.
В устной речи больших букв не бывает, и потому Майгатов сразу и не понял:
- Почему - голодный?
- А цэ тоби шо - йидальня чи шо? - поддержал удивление офицера Перепаденко.
- Голодный - это фамилия, - тихо пояснил моряк, который, скорее всего, за время службы уже устал всем острякам объяснять это.
Все, кроме Майгатова и все еще отвернувшейся к окну Татьяны, смягчили лица улыбками.
- Здесь идет дознание, - напомнил Майгатов. - И посторонним в помещение нельзя.
- Я - не посторонний, - еще тише, чем до этого, сказал моряк, тронул худенькими, подрагивающими пальчиками бинт, будто боялся, что он исчезнет, и прошептал: - Я - бывший часовой.
Татьяна, которая могла объяснить это уже давно, обернулась и победно посмотрела на Майгатова. Над вздернутым подбородком упрямо комкали друг друга тоненькие, видные только от того, что по ним провели помадой, губки и, кажется, вот-вот должны были отпустить колкость, но матрос опередил ее:
- Хочу дать показания, - тихо попросил он.
- Ну, давайте, - недовольно ответил Майгатов.
И без этой дурацкой фразы, произнесенной матросом, было ясно, зачем его сюда вызвали. Не песни же петь, в конце концов?
- Записываю.
- Я принял секретку под охрану в восемнадцать ноль семь...
Рука Майгатова дрогнула.
- Ноль семь?
- Да. Ноль семь. У меня часы хорошие. Точно идут. Вот, - протянул сухую, закопченную солнцем руку с какой-то гонконгской электронной штамповкой на запястье.
- Ладно. Пусть будет ноль семь. Что было дальше?
- А ничего, - так уверенно ответил матрос, будто это было главным, ради чего он пришел в секретку.
- Что значит: ничего? - возмутился Майгатов. - У тебя ж голова перебинтована.
- Так это потом было. А до двадцати двух я свою смену отстоял и ушел спать. Вернулся на пост в ноль один пятьдесят восемь...
- Ты что: из штурманской бэ-чэ? - кажется, догадался о причине такой временной точности Майгатов.
- Так точно. Электрик штурманский...
Это уже и говорить не нужно было. Только ребята из штурманов так уважают точное время. Потому как без этого ни место в море точно не определишь, ни по звездам не справишься.
- Итак, заступил...
- Да, заступил... А где-то в полшестого... уже солнце всходить начало... кто-то сзади, по затылку прямо... Я и упал без сознания... очнулся в ноль пять пятьдесят три, а секретка того... настежь. Я к чертежникам постучал...
Моряк смолк. Наверно, затылку не нравился его затяжной монолог. Но и моряку не нравилось здесь, в перекрестье стольких глаз, и он быстро-быстро закончил:
- Они не открыли. Наверно, крепко спали... Тогда я сообщил дежурному по дивизиону. Пришел дежурный, потом комбриг, потом - вот товарищ мичман, по-страусиному дернул шеей, обозначив Татьяну даже не кивком, а каким-то тычком головы. - А меня отпустили в санчасть. Кровь же текла...
Потухшим взглядом обвел матрос всех присутствующих, словно навсегда запоминая тех, кто видел его таким слабым и немощным, и дольше всех задержался на широкоплечем Жбанском. Тот стоял боком к Голодному и безразлично смотрел в окно, а моряк на него, точно не мог разглядеть человека, которому менее всего неинтересен его рассказ.
- Твой сменщик ничего подозрительного во время его дежурства не заметил? - так, для проформы, спросил Майгатов.
- Ничего, - бледное, вытянутое лицо моряка ждало избавления. - Только сказал, что после полночи кто-то прошуршал за стеной.
- Прошуршал?
- Ну да. По палым листьям.
- Он ничего не видел?
- Нет. Только звук - шуршание - услышал... Может, то и собака была. Им сейчас в городе голодно. Они и лезут через дырки в заборе в часть...
- Еще что-нибудь хочешь добавить?
- Нет-нет. Ничего, - так непривычно быстро для себя ответил матрос с необычной фамилией Голодный, что Майгатов понял только одно: моряк что-то скрыл.
4
Он не помнил ночи. Лег, закрыл глаза и, кажется, тут же их открыл. Перевел взгляд с диска иллюминатора, в котором ватой висело облако, на диск каютных часов и обомлел: без пяти восемь.
Испуг выбросил его из койки, как тот камень, что вышвыривала средневековая катапульта, вогнал в брюки, в холодные ботинки, вмолотил в настывший китель и вдруг схлынул.
Майгатов сел на край койки и громко, без слюны, сплюнул: "Да что же это я?!" Во-первых, была суббота, а, значит, не требовалось бежать на ют, на построение к подъему Военно-Морского Флага, во-вторых, даже если был бы будний день, то и тогда бежать никуда не требовалось бы, поскольку его назначение дознавателем одновременно освобождало от всех служебных обязанностей, в том числе и построений.
Из помощника командира он временно превратился в пассажира, что было необычно, неудобно и в то же время как-то интересно. Но на этом весь интерес и заканчивался. Все остальное: секретка, сорванная нитка печати, матрос с фамилией Голодный, толстая мичманша, пропавший инвалидный приемник "Океан" и мифическая пятидесятидолларовая бумажка - казались до того неинтересными, будничными, дурацкими. На любом борту "Альбатроса" - в неделю раз уж точно! - крали то тельняшки, то сахар из провизионки, то простыни, а то и деньги прямо из каюты у какого-нибудь зазевавшегося лейтенанта, и никто не делал из этого всемирной трагедии, а, тем более, не занимался расследованиями. А тут... Стоп, это уже было, мысль прокручена, как старый фильм. Мысль одна - во всем виновата секретка. Если бы не эта нитка, сорванная с пластилиновой опечатки...
- Давай мыль лучше, не сачкуй! - гаркнул кто-то в коридоре.
Мышиное ширканье ответило горлачу сверху, с подволока. Майгатов еще раз посмотрел на часы. Ширкали не мыши, а швабры на палубе. На "Альбатросе" шла большая приборка.
Взгляд с каютных часов упал на пустые бутылки, брезгливо прижавшиеся к переборке от вида окружавших их огрызков хлеба, колбасных шкурок и ополовиненной банки кильки, из красной жижи которой торчали сигаретные фильтры. Что-то никакой пьянки за собой Майгатов не припоминал?
Встал, обернулся к верхней койке и еле сдержался от того, чтобы не скривить лицо. Какой-то зловонной смесью перегара, дешевой махры и блевотины на него дышал широко, как будто в крике, открывший рот Силин.
- Можно? - тихо спросила дверная щель.
Майгатов рванул гнутую, в миллионе вмятин, дюралюминиевую створку и этим резким открытием отбросил худенького человечка от двери.
- С приездом, - переборов только что прочувствованный испуг, поприветствовал его Молчи-Молчи.
Майгатов поздоровался, с удивлением глядя на восковое лицо особиста, которого он менее всего ожидал увидеть на корабле. Ведь на дальние походы в океан, на боевую службу, назначить на борт могли любого из отдела, следящего за их бригадой, и после прихода в базу Молчи-Молчи становился как бы уже и не своим. А ведь пришел за чем-то. И стоит, никак порожек комингса не переступает, будто и хочется ему кого-то "заложить" и жалко, что приходится это делать такому мелкому по званию и должности офицерику, как Майгатов.
- Проходите, присаживайтесь, - прижавшись спиной к верхней полке, предложил особисту сесть на стул-вертушку.
- Благодарю, - мгновенным, каким-то вспышечным взглядом охватил тот следы пьянки на столе, бурое лицо Силина с черной пропастью рта, укоризненно посмотрел на Майгатова и только потом, тихо скользнув мимо, беззвучно сел на вечно скрипящий стул.
Майгатов ни в чем разубеждать его не стал. Человеку, наверно, приятно, что есть о чем доложить, в том числе и о Майгатове, так зачем его лишать такого удовольствия?
- Как расследование? - зачем-то спросил Молчи-Молчи. Как будто ему уже все не доложили в тонкостях.
- Потихоньку, - тоже присел на деревянный ограничитель койки.
Помолчали. Каждый - о своем.
Молчи-Молчи сидел мумией. Выходило похоже, что это Майгатов пришел к нему, и теперь особист, тяготясь его присутствием, ждет, когда же он уйдет. И вдруг маска мумии дрогнула. Звонок, вонзившийся в каюту, по трансляции, дернул его щеки, блеклые, птичкой, губы, оживил серые капли глаз. После паузы прошел второй звонок, третий... На них особист уже не реагировал. Наверно, как и Майгатов, мысленно считал... Четвертый, пятый... Тишина, чуть дольше обычной паузы тишина. Пять - это комбриг, Бурыга. Вахтенный старшина на юте, упреждая командира корабля о его приходе, привычно дал сигнал. Хлопнула дверь, прошлепали сандалии Анфимова. Чего это Бурыгу сюда принесло? Неужели тоже по его душу?
Обратные шаги Анфимова и глухой, как удар кувалдой, топот Бурыги не замерли у его двери, продлились дальше, явно до командирской каюты.
Внутреннее напряжение спало. Наверно, и у Молчи-Молчи тоже, потому что он вдруг чуть громче своего привычного пришепетывания спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38