И не поторопят ли его события...
Желтое - черное. Черное - желтое. Фонари по проспекту горели редко. Они больше походили на зубы, оставшиеся на последние дни у старушки, чем на фонари, - так круто были они прорежены: где после точного залпа из рогатки, где после удара каменюкой, где после того, как оказалось, что нечем заменить испустившую дух лампочку. Он шел то по желтому пятну, то по черной вязкой мути, где земля только угадывалась, и, спотыкаясь, смотрел не под ноги, а вперед, на следующее спасительное желтое пятно. Так идет на свет маяка в штормящем океане одинокий корабль.
- ...ги-ги! - обрезал ветер чье-то слово.
Невольно обернулся. По пустому желтому пятну неслись ошалевшие от ветра мертвые листья, обрывки бумаги, полиэтиленовых пакетов.
- ...ги-и-и! - опять невидимым лезвием обрезал ветер слово.
Он посмотрел на пятно перед собой и вдруг догадался, что звук все-таки доносится сзади. Иначе бы ветер не смог его искромсать. Майгатов уже хотел вновь обернуться, но тут увидел человека. Он был справа от него. Как говорят моряки - на траверзе правого борта. Человек шел от подъезда пятиэтажки и призывно махал рукой.
- Командир, помоги! - наконец-то добросил он свою фразу до уха Майгатова. - Надо холодильник на пятый этаж затащить. Я его уже полдня из мастерской пру. Пока машину искал, стемнело. А соседи - сплошные хлипаки.
Он подошел ближе, и Майгатов еле рассмотрел, что мужчина протянул руку. Здороваясь, ощутил крепкую мозолистую ладонь. "С такими руками сам бы допер," - мысленно попрекнул его.
- Только давай побыстрее. Я спешу на корабль.
- Сам - флотский. Понимаю. Три минуты всех делов...
Он проводником пошел впереди. Из редких окон на улицу ложился свет, и в его робком мутном потоке Майгатов наконец-то рассмотрел, что и ростом незнакомец не обижен.
- Прям здесь стоит. На площадке, - шагнул он под бетонный козырек навеса.
Майгатов последовал за ним в черный зев подъезда, ощущая даже какое-то облегчение. Хоть на время не нужно было сгибаться под ледяным ветром. Он отнял от груди занемевшую, ставшую каменной ладонь и упал на бок.
Левая рука, выронив фуражку, успела погасить удар о что-то твердое, но тьма навалилась на Майгатова, бурно сопя и пытаясь ухватить за шею. Он не хотел поверить, что его сбил мужчина, просивший о помощи, и, барахтаясь под чьим-то тяжелым, пахнувшим едким потом, телом, просто не знал, как его назвать.
- Дава-вай... сюд-да, - прохрипела тьма.
В черноте подъезда гулко отдались чьи-то быстрые шаги, и знакомый, ну очень знакомый голос спросил:
- Готов?
- Глушанул я его. Держи за ноги. Да нет! То мои... Да, там... Держи, а я додушу...
Все-таки это был мужчина, за которым он вошел в подъезд. Только здесь, внизу, впечатление от него было резко изменено запахом пота и чеснока, которым тот обдавал его из распахнутой глотки.
Может, Майгатову и стоило закричать. Но вряд ли от этого открылась бы хоть одна дверь. А так, в молчании, когда нападавшие не знали, потерял он сознание или нет, он вдруг ощутил свое преимущество. Пока первый из бандитов выискивал в темноте его шею, чтобы сомкнуть на ней уже прочувствованные Майгатовым мозолистые пальцы, а второй все давил и давил на ноги во все такой же непроницаемой, густо-черной темноте, он определил по чесночному духу рот и сложенными в щепоть тремя пальцами свободной левой руки ткнул левее и чуть выше предполагаемого рта. Что-то мягкое и мокрое обволокло ногти и подушечки пальцев.
- А-а-а! - звериным рыком вскинулась тьма. - Убил!
- Что? Ты что? - захрипел шепотом его напарник. - Не ори.
- Глаз. Он... глаз выколол, - и бабахнул дверью, вылетев на улицу.
Рукой Майгатов попытался оттолкнуться от пола, чтобы сесть, но тьма опять навалилась на него. Она стала еще тяжелее. Только разило от нее не потом, а одеколоном. И была она ловчее. Потому что удавью хватку пальцев на своей шее он ощутил тут же. Отчаянно махнул кулаком в тьму и ни во что не попал. Впился ногтями в шерсть свитера на руках бандита и вдруг почувствовал, что слабеет.
Еле высвободившейся правой ногой он лягал во что-то мягкое, но лягал с каждой секундой все слабее и слабее. Все вокруг становилось ему безразличным. Душат - ну и пусть душат. Темнота побеждала его, всасывала в свою густую болотную жижу, а он уже и сам хотел в нее попасть и не понимал, чему и зачем все еще сопротивляются глупые руки. Темнота плотной ватой забила уши, и он уснул...
- Пф-ф-фру! От зараза!
Лошадь, что ли, фыркает возле уха? И почему идет дождь?
- Пф-ф-фру!
Ну и вонища от лошади! Из реки с вином она, что ли, вынырнула?
- Пф-ф-фру! Ну давай, давай! - ударила лошадь копытами по щекам.
- Не н-надо, - "Ну и голос у меня!" - Лошадь, не н-надо...
- Сам ты - лошадь. Я - химик.
Он столько всего видел в жизни, но лошадей-химиков - ни разу. И от этого сразу открыл глаза.
Прямо в лицо ему дышал перегаром Силин.
- Ты... ты... г-гад! - вдруг вспомнил тьму и попытался ударить химика, но тот ловко увернулся и сам еще раз хлестнул его по щеке.
- Я!.. Это - я!.. А душил тебя - он! - и показал в дальний угол площадки, где головой к обитой коричневым дерматином двери лежал Жбанский.
- Боцман? - удивился Майгатов и тут вспомнил голос бандита, державшего его за ноги, а потом... - Это он был, его голос...
- А ты думал, мой?
- Второй. Там еще один. Он...
- Не дергайся! Он уже сбежал. Ты ж ему глаз вырвал. Можно сказать, сделал еще одного адмирала Нельсона. Только в мичманских погонах...
Злой порыв ветра ударил во фрамугу на площадке и чуть не вырвал ее. Но где-то выше, может быть, даже на самом последнем, пятом, этаже, фрамуги не было, и оттуда слышался непрерывный, нудный гул, прорежаемый змеиным шипением ветра в еще не обсыпавшихся до конца, до голых ветвей, кронах каштанов, тополей и акаций.
- Откуда... это? - слабой рукой показал на желтую, засиженную мухами грушу лампочки.
- А-а, свет! - понял Силин. - Всего лишь рубильник включил. Они подъезд обесточили перед самым твоим приходом. Электричество, значит, экономили. На Украине с этим проблемы...
Жбанский лежал трупом, и Майгатову стало страшно.
- А он... не того... ну...
- Дышит. Не боись. Я его - нектаром...
- Чем-чем? - он пытался встать, но это получалось так плохо, словно он лежал не на площадке одного из этажей, а на палубе штормящего, кидаемого с борта на борт "Альбатроса".
- Смотри, - показал Силин полбутылки с острыми, зубчатыми краями. "Старый нектар". Шестнадцать градусов и шестнадцать процентов сахара. Крымсовхозвинпром. С ног сшибает. А если бутылкой да по затылку, то вообще эффект на мировом уровне.
Наконец-то сел. Лицо почему-то было мокрым. Рукой он провел по щекам и по лбу и неприятно, брезгливо ощутил, что ладони стали липкими, будто обмакнул он их в сироп. Только от сиропа несло винищем. Наконец-то он понял, что же за дождь поливал его лицо. Шея болела так, точно ее перепилили, а потом приклеяли. Не было тяжелее испытания, чем сделать глоток. А нужно было еще и говорить.
- Ты здесь - как?
- Химичил, - улыбнулся Силин.
- В смысле?
- Следил я, помоха, за Жбанским. Он же тебя угрохать решил. Это я нюхом учуял.
- Нюхом? - удивился приходящий в себя Майгатов.
- Конечно. Ты же их, мичманов, в каюте собирал? Собирал. Сказал, что знаешь грабителя? Сказал. Ну вот он со страху в штаны и наложил. Кретин какой-то - решил ограбление убийством замести. Может, у него с мозгами чего?
- Силин, а как ты его... ну, говоришь, учуял?
- Ну как? Носом? Вот так же точно, как сейчас чую, что от тебя несет изопреном и феромоном.
- Чем?
- Даю сноску. Первое: в испарениях человека, то есть в поте, - более трехсот веществ. Одно из самых пахнущих - изопрен. А из-под мышек сильнее всего несет феромоном. Кстати, такую же гадость выделяет трюфель. Знаешь, такой гриб есть? Деликатес...
Химическое всезнайство Силина сейчас уже не раздражало. Оно, скорее, радовало, как может радовать глоток воды в раскаленной пустыне после дня пути. Да и лицо Силина казалось менее пропитым, а мешки под глазами - не такими пухлыми. И перегар воспринимался лучше аромата духов.
- А его ты как... вычислил? Тоже по запаху?
- Не смейся, помоха, но все-таки - по запаху.
- Интересно-интересно, - пощупал шею, проверяя, а есть ли она вообще на месте.
- Я в пятницу после обеда уловил от боцмана необычное амбрэ. Такого одеколона и такой туалетной воды он никогда не использовал. Это был запах молекулы...
- Силин, давай без формул! Я в них все равно ничего не понимаю...
Химик обернулся к Жбанскому, оценил его все еще бледное, безжизненное лицо и продолжил:
- Ладно. В общем, я проследил за ним и увидел, что он пудрит лоб.
Взмахом руки Майгатов прервал его.
- Дурак я! Он же прическу изменил. Чуб - на глаза. И на КПП тогда фуражку на переносицу опускал - чтоб я ничего не увидел... И тампон...
- Ну да... Так вот: потом я узнал про ограбление дивизионной секретки и сходил туда. Дурачком прикинулся. Вроде бы как за документами приперся. И глазомером своим прибросил - точно, здесь он врезался лбом...
- Стоп! - не понравилось что-то Майгатову. - А не мог он ушибиться уже потом, после взлома? Ведь он был у меня понятым...
- Нет, помоха, зря ты сомневаешься. Я же сказал: засек его я в пятницу в обед. А ты в бригаде объявился уже после адмиральского часа.
- Ну да, - вспомнил измятое со сна лицо Бурыги. - Точно - после адмиральского часа.
- Это была, если помнишь, уверенность на семьдесят семь и семь десятых процента. Но не на все сто. А я так не люблю. И я подумал: а как он подобрал ключи?
- Слепки, - подсказал Майгатов.
- Правильно. Но - как?.. Ты видел эту крошку?
- Секретчицу?
- Да.
- Что ты глупости спрашиваешь? Конечно, видел...
- Понимаешь, можно видеть и как бы не видеть. Я в нее всмотрелся. Баба, кончено, аппетитная, но... на любителя. Вряд ли у нее могло быть много ухажеров. И я разведал ее прошлое.
- На бербазе, - сухо добавил Майгатов. - Я тоже знал, что там вместе в ней служили Жбанский и наш фельдшер-сверхсрочник, но мало знать... Я по рассказам тех, кто их еще помнил, понял, что оба ухлестывали за ней. Все-таки дам на бербазе не так уж много, и в основном - замужние. А тут холостячка, да еще такая дородная. Но, знаешь, я подумал, что все-таки настоящий роман у нее был с фельдшером...
- А почему - с фельдшером?
- Ну, понимаешь, он там дольше служил, еще срочную, а Жбанский - всего полгода. И уже был мичманом... Я их когда в каюте собрал, то на фельдшера и думал. А когда вахтенный журнал подкинули...
- Какой журнал? - не понял Силин.
Майгатов обиделся на себя за болтливость, и обида неудобно, как кость в горле, постояла в душе. Наверное, он бы не стал рассказывать о секретке "Альбатроса" тому Силину, которого он знал до этой сцены, но от нового Силина, который стоял напротив и так же, как он, потирал шею, он не мог утаить.
- Он же и в нашу секретку залезал.
- Шпион, что ли?
- Скорее, дурак, - и посмотрел на бесчувственное лицо Жбанского. - Так вот: когда журнал уже подкинули, и можно было успокоиться, я вдруг вспомнил, что секретчик, чуть-чуть не успевший за грабителем, слышал стук ботинок...
- Так почти все же...
- Да, почти все ходят в тропических сандалиях, - досказал Майгатов. А ботинки обувают или в город, или на дежурство...
- И что из этого?
- А то, что его поставили дежурным по КПП. На подмену. После того, как Бурыга предыдущего дежурного за сон снял. И Перепаденко, вахтенный на юте, когда я спрашивал, кто на борту был, о Жбанском не подумал. Ведь он пришел на пять минут и тут же сошел на дежурство.
Словно в подтверждение этих слов, Жбанский застонал и по-лошадиному лягнул ногой воздух.
- Тренируется, гад, - прокомментировал Силин. - Одолеем его вдвоем, если что, или, на всякий случай, связать ему руки?
- Не надо, - Майгатову не хотелось, чтобы кто-то попал в его шкуру поверженного.
Тяжелые веки Жбанского всплыли ко лбу, открыли мутные глаза. Рука ощупала затылок. Он вплотную, чуть ли не как близорукий, осмотрел побывавшие в волосах пальцы, и кровь разъярила его.
- Суки! - кинул он в их сторону из-под черного козырька усов. - Убить же могли!
- А ты здесь, в подъезде, что: в песочницу игрался? - с такой злостью сказал Силин, что Майгатов даже не поверил, что это произнес пьяница-добряк Силин.
И он скосил глаза, чтобы развеять свои сомнения, но Силина не увидел. Вместо его долговязой фигуры в необъятном засаленом кителе перед Майгатовым качалась широченная спина в черном, как траурный креп, свитере. Когда Жбанский вскочил и как это получилось у него настолько беззвучно, Майгатов не понял. Он ухватился за потертый, в насечках от перочинного ножичка, пластиковый брус перил, подтянулся, встал и только тут увидел, почему молчит Силин. Жбанский душил его. На почерневшем лице Силина беззвучно шевелились губы, но никак не могли рассказать Майгатову о том, что произошло.
Он не помнил, почему ударил именно по почкам. Наверное, по измазанному кровью затылку было бы больнее, но то ли с боксерских лет усвоил, что нельзя бить по затылку, то ли брезгливость вызывал у него этот буро-красный сгусток в сплевшихся черных волосах, но удар пришелся в почки. Жбанский охнул, как от испуга, и осел. Руки Силина, сразу почему-то ставшие сильными, оттолкнули боцмана в угол, на старое место.
- Я же го... го... гов-ворил... руки ему... связать...
- Ты - дурак, Жбанский, - сверху вниз сказал Майгатов. - Чего ты дергаешься? Все улики - против тебя...
- Хрен вам, а не улики, - с закрытыми глазами прохрипел тот, лежа в уже привычном углу. - Нет у вас ничего против меня! Приемник найден, деньги Танька завтра в ящике откопает.
- А сломанный ключ? - нанес решающий удар и почувствовал, что от вопроса больше всего напрягся Силин, который ничего об этом ключе не знал.
- Что: Анфимова хочешь притоптать? Ты ж ему сам пообещал, что не заложишь, - открыл глаза и обжег презрительным взглядом.
Перекоробило от фамильярного "ты", от наглости, которой за болтуном Жбанским никогда раньше не замечал, от брезгливого выражения лица. Что так изменило его, что искорежило? И вдруг понял.
- Сколько он тебе заплатил?
- Военная тайна.
- Ты - о чем? - влез Силин.
Рука пошарила в нагрудном кармане. Лежит. Сплющенный, из трубочки превратившийся в гармошку, но лежит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38