Отзывчивый сайт Wodolei
Между мемориалом Альберта и Ланкастер-парком.
– Ранения?
– Рука.
– Я предупрежу клинику, Сцилла.
Щелчок.
Сцилла вышел из телефонной будки и стал ждать. Делать это было необязательно, он мог уйти, но лучше проследить, чтобы не возникло осложнений.
Кроме того, надо было подумать, зачем Чену понадобилось пускать его в расход? Кто-то его нанял. Кто? Почему? Последствия стычки в лос-анджелесском туалете? Может быть. Но не так уж много он причинил неприятностей арабам, чтобы они стремились убрать его. Сцилла пока не мог понять, что же происходит вокруг него. Рука болела все сильней.
Через семь минут подъехала машина, очень похожая на настоящую «Скорую помощь». Через пять минут она выехала из Кенсингтон-гардена. Все сделано умело, и, естественно, в газеты ничего не попадет.
Сцилла поймал такси; не доезжая до клиники, отпустил его, подождал, пока машина скроется, затем пошел туда, где его уже ждали. Руке было все хуже. Он было побежал, но вовремя опомнился: если не хочешь неприятностей – иди шагом.
Истекая кровью, Сцилла неторопливо шел по улице.
В клинике все было готово. Рану обработали, зашивать предложили под анестезией.
Он сказал, что анестезия не потребуется.
Хирург напомнил, что будет больно.
Он сказал, что знает об этом.
Врач неохотно начал оперировать необезболенную руку. Сцилла наблюдал за всем, за каждым стежком. И не издал ни звука.
Он был Сциллой-скалой... в лучшие свои времена.
5
Леви сидел в углу читального зала и изучал материалы об Америке 1875 года. Год ему не был особенно важен, точные даты – ерунда. Его отец писал: «Для педанта дата священна, она – предмет поклонения, но для настоящего историка-обществоведа – лишь удобная памятка, не более. Не спрашивайте спасшегося с „Титаника“: „Скажите, а во сколько точно все произошло?“ Нет, спросите его: „Как это все произошло? Что вы чувствовали?“ Работа историка и обществоведа состоит в том, чтобы сделать прошлое созвучным настоящему, пробудить сходные чувства у тех из нас, кто не присутствовал при том или ином историческом событии. И помочь понять его».
Америка в 1875-м, думал Леви, так-та-ак. Час он посвятил Англии, час Италии и Франции. Германию он знал плохо, относительно плохо, но это потому, что немцы быстро надоедали ему: никакой фантазии, юмора. Похоже, что в самом начале Творец повелел: «Ладно, теперь на Земле все будет так: всех блондинов – в Скандинавию, всех брюнетов – в Румынию, а всех смешливых – прочь из Германии». Гм-мм, думал Леви, 75-й, 75-й... Примерно в это время была установлена первая телефонная связь.
Леви откинулся на спинку стула, решив немного передохнуть. С Америкой у него неплохо. Поверхностно, конечно, но ведь он не какой-нибудь специалист по XIX веку, черт возьми. Он прежде всего занимается современностью, но разбираться в других периодах тоже надо. Главное – знать мир, периоды с интервалом лет в двадцать пять, на протяжении хотя бы двух веков. Имея под рукой эти данные, хорошо усвоенные, пробелы можно ликвидировать. Так работала мысль его отца. Совсем не надо знать все. Только главное, а об остальном позаботится логика. Отец любил логику, Леви – тоже.
За столом слева началось какое-то оживление, красивый парень и красивая девушка поддразнивали друг друга, но ясно было, что желали они более теплых отношений. Леви наблюдал за ними. Вообще-то он и работал здесь, а не в отдельной комнате. Он любил наблюдать за людьми.
Вранье. Он любил смотреть на девчонок.
Вот сидит парочка студенток, от которых, черт возьми, перехватывает дыхание. Одной из них надо будет как-нибудь заняться.
Он вздрогнул – рядом стоял и смотрел на него Бизенталь. Бизенталь показал на гору книг перед Леви.
– Ваши штучки никого не проведут. Вы строите глазки.
– Это только кажется, сэр, в действительности я делаю большую работу.
– Кто хочет работать, идет в комнату.
– Да я бы с удовольствием, но комнат здесь не хватает, вот и пришлось... – пробормотал Леви.
– Я всегда занимался здесь, – заметил Бизенталь. – Очень удобно смотреть на девчонок.
– И вы смотрели на девчонок? – чуть не вырвалось у Леви.
– Знаю, о чем вы подумали, – заявил Бизенталь, – взгляд у вас был очень знакомый. Вот так смотрел на меня один студент, я ехал в машине по Бродвею, и когда остановился у светофора, он в оцепенении уставился на меня с тротуара. Я спросил, в чем дело, а он только выдавил: «Боже мой, вы умеете водить машину». Мы тоже люди, Леви, хотя и не все. Постарайтесь это понять. И над чем это вы тут работаете?
– Тысяча восемьсот семьдесят пятый год, – ответил Леви.
– Не пропустите Глиддена, – посоветовал Бизенталь.
– Ни в коем случае, сэр.
Бизенталь взглянул на часы.
– Почти семь. Мне надо успеть домой к ужину, проводите меня, Леви, – он указал пальцем на стол, – разгребать это не надо, я живу тут рядом, на Риверсайд-драйв.
Леви пошел за Бизенталем по огромному читальному залу. Он не считает меня последним дураком, решил Леви. Спорю на что угодно, он не попросил бы Райорданов проводить его.
– Я бы пригласил час на ужин, Леви, – сказал Бизенталь, когда они вышли на улицу. – Только вот моя жена – настоящая красавица в свое время и прекрасная мать своих детей поныне, – увы, отвратительно готовит. Мало того, что пища весьма посредственная, ее почему-то всегда не хватает. Нужно ли говорить, что мы не принимаем дома.
Они вышли из университетского двора и свернули в сторону Бродвея и Сто шестнадцатой стрит. На перекрестке стоял книжный магазин. В его витрине висел портрет Кеннеди.
– А где вы были, когда он погиб? – спросил Бизенталь.
Леви вслед за ним пересек улицу.
– Кеннеди? Я был в столовой колледжа, и один наш футболист – трепло страшное – зашел и сказал: «Кеннеди застрелили», а я и еще один парень спросили его: «Новый анекдот?» – и рассмеялись, потому что спросили дуэтом. Мы смеялись, пока не заметили, какое выражение лица у бедняги, – тогда мы поняли, что это не анекдот.
– Я спрашивал про вашего отца.
– Я был... в общем, поблизости.
Они замедлили шаг, ступив на крутой склон к Риверсайд.
– Я хочу, чтобы вы кое-что знали, – со значением проговорил Бизенталь. – Поверьте, говорю я не для собственной выгоды.
– Да, сэр.
– Я хочу доверить вам большой секрет, Леви. Это может расстроить мою карьеру, разрушить ее за один час, если тайна раскроется. Если бы я оказался принцем в изгнании и «Таймс» напечатала об этом передовицу, то шуму было бы меньше, чем от того, что я вам сейчас расскажу. Я – страстный бейсбольный болельщик. И болею не просто за «Мет-сов», «Доджеров», «Аарон» или за «Мэайз» – я болею за них всех. Я обожаю следить за ходом игры, за счетом. До сих пор я, уже вступая в старческое слабоумие, по воскресеньям запираюсь в ванной со спортивными новостями, делая вид, что моюсь, а в действительности жадно читаю сообщения об играх. А теперь пошевелите своими замечательными мозгами, Леви. Для человека с моей страстью какое событие самое важное в году, важнее всего в мире, важнее даже конкурса «Мисс Америка»?
– Сериал?
– Совершенно верно. Всеамериканский Сериал. А для человека моего положения нет ничего хуже такой страсти, потому что бывают случаи, когда мои лекции совпадают с трансляцией матчей Сериала. Знаете, что я тогда делаю?
– Нет, сэр.
– У меня работает секретарша, уже больше тридцати лет, и она умница. Я дал ей приемник самой последней марки и научил после каждой подачи, когда я веду лекцию, заходить в аудиторию с самым убитым видом, как будто произошел страшный катаклизм, и говорить: «Профессор, можно вас на минутку?» Я всегда отвечаю ей раздраженно: «Ну что там такое, не видите, я занят». Она же отводит меня в сторону и шепчет, пока я киваю очень серьезно: «Окленд» после шести ведет 2:1, Сивер все еще на поле у «Метсов», но уже подустал, разогревается Макгроу". Я задумчиво, будто бы решая, что предпринять, возвращаюсь к студентам, а те очень горды тем, что, несмотря на важные события, я ценю их лекционное время.
Они свернули на Риверсайд-драйв и направились к Сто восемнадцатой стрит.
– Ваш отец умер в марте...
– Тринадцатого.
– ...я был на лекции, и вот она вошла, моя замечательная секретарша, и хотя это было много лет назад, я никогда не забуду того выражения глубочайшего отчаяния на ее лице. Я тогда подумал, что игры Сериала еще не начались, даже сезон-то еще толком не начался, и что же могло случиться такое ужасное, что она заходит во время лекции с жутким выражением на лице? Я пошел к ней, думая на ходу: неужели у меня уже начался маразм и я не заметил, как прошло полгода? А много лет назад в финале Сериала играли «Милуоки» с Бурде и Аароном против «Янки» с Фордом и Мантлом. Я припомнил эти имена, пытаясь сообразить, что произошло, а она даже не назвала имя, просто сказала: «Он умер», повернулась и ушла.
Я испытал великое облегчение: значит, слабоумие у меня еще не началось. Помню, я даже улыбнулся, вернулся, сел на свое место, и тут-то до меня дошло... Я сказал студентам: «Лекция закончена». Они ушли. Примерно через час секретарша принесла мне пальто и шляпу. Я спросил: «Как?» Она ответила: «Кровоизлияние в мозг». «Надеюсь, он не мучился?» – сказал я. Я же подозревал, что не было никакого кровоизлияния в мозг.
– Тогда пытались замять дело. – Плохо старались. Уже через день газеты написали, что он прострелил себе голову.
– А где были вы?
– Дома, в прихожей. Мне было десять, и я уже научился хорошо делать бумагу, мы этим занимались вместе с отцом. Иногда он был снисходителен и учил меня всяким вещам. Он знал все, не мне вам это говорить. Я собрался ему рассказать, как здорово у нас получилось, но потом передумал: за ужином не о чем будет говорить. Я решил подождать до ужина, и тут услышал выстрел. Помню, как стоял на пороге его комнаты, отца не было видно, он лежал на полу за кроватью, но я увидел кровь, она текла ручейком, я еще подумал, слава Богу, краску разлил не я, – и потом увидел, как красиво получилось, как не хватало комнате этого ручейка, он расцветил ее, и вообще... В конце концов я очнулся, пошел к телефону, вызвал полицию, а когда они приехали, попросил у них пистолет. Они сказали, что это вещественное доказательство. Ладно, дайте, когда дело закончится, сказал я. Они ответили, что оружие подросткам не дают. Но я иногда очень настойчивый парень, так что, сами понимаете, этот пистолет сейчас у меня. Брат добыл его для меня, ему тогда было двадцать. Когда и мне разрешили по закону, я начал упражняться. Теперь я метко стреляю.
Они остановились перед красивым зданием, у входа в которое стоял швейцар.
– Зачем это?
– Не знаю. Я надеялся, что Маккарти будет еще жив. Я ведь думал тогда так: физически я не силен, сами видите, не тяжеловес, а было бы очень здорово шлепнуть пару мерзавцев до того, как они шлепнут тебя. Теперь я храню пистолет, потому что он мой, потому что он отцовский. Не знаю, зачем я его храню. Всего хорошего, профессор. – Леви повернулся, собираясь уйти.
– Том.
Боже, он назвал меня Томом!
– Да, сэр?
– Почему ты не ответил, что цитата из Теннисона? По твоему лицу было видно, что ты знал.
– Испугался.
Бизенталь кивнул.
– Да, я устрашаю людей, но я и старался добиться этого эффекта. Аки лев рыкающий...
Леви взглянул на Бизенталя. Он смущен, подумал Леви, потому и запнулся.
Затем слова Бизенталя вырвались залпом:
– Я плакал в тот день, Том, когда он умер. Я хочу, чтобы ты знал это.
– Всем нам в тот день было невесело, – ответил Леви.
6
Сцилла стоял у входа во дворец и смотрел вдоль Принцесс-стрит. Темнело быстро, но Принцесс-стрит оставалась такой же прекрасной, ничто в Эдинбурге не могло сравниться с ней, да и во всей Шотландии и Британии, и в Европе, да, пожалуй, на всем этом и даже на том свете. Она – дар Всемогущего, он будто бы специально собрал лучшие магазины с Пятой авеню и расставил их здесь, вдоль Центрального парка, но затем, не удовлетворенный обыкновенной зеленью, воздвиг посреди парка огромный холм высотой в сотни футов, увенчанный великолепным пряничным дворцом. Если уж выбирать себе улицу для последнего часа, лучше Принцесс-стрит не сыскать.
Хватит думать о последнем часе.
Но Сцилла не мог с собой ничего поделать. Он стоял на пронизывающем ветру, любуясь огнями чудесных магазинов, которые напоминали о роде человеческом, точнее, о его отсутствии. Правая рука побаливала, швы жгли огнем.
Робертсон опаздывал. Можно было не беспокоиться, если бы опаздывал кто-то другой. Но Робертсон славился своей пунктуальностью. Если ты сидел в Лондоне, а он звонил из Бейрута и говорил: «Встретимся во вторник в 2.30, на горе Эверест, северный склон, на полпути к вершине», то тебе придется искать уважительную причину, если прибудешь к месту без двадцати три.
Надо надеяться, задерживается он по безобидной причине; может, машина застряла в пробке или колесо спустило. Вся Принцесс-стрит была на виду, транспорт шел беспрепятственно. Если бы у Робертсона спустило колесо, он не стал бы с ним возиться. Он сел бы в такси и приехал точно в назначенное время, как всегда.
Может быть, он уже мертв? С его-то сердцем он может загнуться в любую минуту. Мало того, что Робертсон толстый, он еще и много курил, и пил изрядно, ел тяжелую пищу, так что, по логике, приступ не исключен.
Но в последнее время происходят странные события, взять хотя бы этот недавний случай с Ченом. Весьма вероятно, что Робертсон умер насильственной смертью. Дай Бог, что все не так. Хотя их отношения были исключительно деловыми, в какой-то мере даже незаконными, и не имели ничего общего с Отделом, Сцилла все же надеялся, что Робертсон мог умереть во сне, после любимого плотного ужина: двойной порции копченой лососины, антрекота с кровью и со всевозможными овощами в гарнире – соусе из масла и желтков, и чрезмерно большой порции профитроля на десерт.
Сцилла стоял в нерешительности. Робертсон задолжал ему после последней операции около двадцати тысяч долларов. Сцилла чувствовал, что слишком долго засиделся в Эдинбурге, давно пора убираться в Париж, выезды из Лондона должны быть кратковременными, чтобы Отдел ими особо не заинтересовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Ранения?
– Рука.
– Я предупрежу клинику, Сцилла.
Щелчок.
Сцилла вышел из телефонной будки и стал ждать. Делать это было необязательно, он мог уйти, но лучше проследить, чтобы не возникло осложнений.
Кроме того, надо было подумать, зачем Чену понадобилось пускать его в расход? Кто-то его нанял. Кто? Почему? Последствия стычки в лос-анджелесском туалете? Может быть. Но не так уж много он причинил неприятностей арабам, чтобы они стремились убрать его. Сцилла пока не мог понять, что же происходит вокруг него. Рука болела все сильней.
Через семь минут подъехала машина, очень похожая на настоящую «Скорую помощь». Через пять минут она выехала из Кенсингтон-гардена. Все сделано умело, и, естественно, в газеты ничего не попадет.
Сцилла поймал такси; не доезжая до клиники, отпустил его, подождал, пока машина скроется, затем пошел туда, где его уже ждали. Руке было все хуже. Он было побежал, но вовремя опомнился: если не хочешь неприятностей – иди шагом.
Истекая кровью, Сцилла неторопливо шел по улице.
В клинике все было готово. Рану обработали, зашивать предложили под анестезией.
Он сказал, что анестезия не потребуется.
Хирург напомнил, что будет больно.
Он сказал, что знает об этом.
Врач неохотно начал оперировать необезболенную руку. Сцилла наблюдал за всем, за каждым стежком. И не издал ни звука.
Он был Сциллой-скалой... в лучшие свои времена.
5
Леви сидел в углу читального зала и изучал материалы об Америке 1875 года. Год ему не был особенно важен, точные даты – ерунда. Его отец писал: «Для педанта дата священна, она – предмет поклонения, но для настоящего историка-обществоведа – лишь удобная памятка, не более. Не спрашивайте спасшегося с „Титаника“: „Скажите, а во сколько точно все произошло?“ Нет, спросите его: „Как это все произошло? Что вы чувствовали?“ Работа историка и обществоведа состоит в том, чтобы сделать прошлое созвучным настоящему, пробудить сходные чувства у тех из нас, кто не присутствовал при том или ином историческом событии. И помочь понять его».
Америка в 1875-м, думал Леви, так-та-ак. Час он посвятил Англии, час Италии и Франции. Германию он знал плохо, относительно плохо, но это потому, что немцы быстро надоедали ему: никакой фантазии, юмора. Похоже, что в самом начале Творец повелел: «Ладно, теперь на Земле все будет так: всех блондинов – в Скандинавию, всех брюнетов – в Румынию, а всех смешливых – прочь из Германии». Гм-мм, думал Леви, 75-й, 75-й... Примерно в это время была установлена первая телефонная связь.
Леви откинулся на спинку стула, решив немного передохнуть. С Америкой у него неплохо. Поверхностно, конечно, но ведь он не какой-нибудь специалист по XIX веку, черт возьми. Он прежде всего занимается современностью, но разбираться в других периодах тоже надо. Главное – знать мир, периоды с интервалом лет в двадцать пять, на протяжении хотя бы двух веков. Имея под рукой эти данные, хорошо усвоенные, пробелы можно ликвидировать. Так работала мысль его отца. Совсем не надо знать все. Только главное, а об остальном позаботится логика. Отец любил логику, Леви – тоже.
За столом слева началось какое-то оживление, красивый парень и красивая девушка поддразнивали друг друга, но ясно было, что желали они более теплых отношений. Леви наблюдал за ними. Вообще-то он и работал здесь, а не в отдельной комнате. Он любил наблюдать за людьми.
Вранье. Он любил смотреть на девчонок.
Вот сидит парочка студенток, от которых, черт возьми, перехватывает дыхание. Одной из них надо будет как-нибудь заняться.
Он вздрогнул – рядом стоял и смотрел на него Бизенталь. Бизенталь показал на гору книг перед Леви.
– Ваши штучки никого не проведут. Вы строите глазки.
– Это только кажется, сэр, в действительности я делаю большую работу.
– Кто хочет работать, идет в комнату.
– Да я бы с удовольствием, но комнат здесь не хватает, вот и пришлось... – пробормотал Леви.
– Я всегда занимался здесь, – заметил Бизенталь. – Очень удобно смотреть на девчонок.
– И вы смотрели на девчонок? – чуть не вырвалось у Леви.
– Знаю, о чем вы подумали, – заявил Бизенталь, – взгляд у вас был очень знакомый. Вот так смотрел на меня один студент, я ехал в машине по Бродвею, и когда остановился у светофора, он в оцепенении уставился на меня с тротуара. Я спросил, в чем дело, а он только выдавил: «Боже мой, вы умеете водить машину». Мы тоже люди, Леви, хотя и не все. Постарайтесь это понять. И над чем это вы тут работаете?
– Тысяча восемьсот семьдесят пятый год, – ответил Леви.
– Не пропустите Глиддена, – посоветовал Бизенталь.
– Ни в коем случае, сэр.
Бизенталь взглянул на часы.
– Почти семь. Мне надо успеть домой к ужину, проводите меня, Леви, – он указал пальцем на стол, – разгребать это не надо, я живу тут рядом, на Риверсайд-драйв.
Леви пошел за Бизенталем по огромному читальному залу. Он не считает меня последним дураком, решил Леви. Спорю на что угодно, он не попросил бы Райорданов проводить его.
– Я бы пригласил час на ужин, Леви, – сказал Бизенталь, когда они вышли на улицу. – Только вот моя жена – настоящая красавица в свое время и прекрасная мать своих детей поныне, – увы, отвратительно готовит. Мало того, что пища весьма посредственная, ее почему-то всегда не хватает. Нужно ли говорить, что мы не принимаем дома.
Они вышли из университетского двора и свернули в сторону Бродвея и Сто шестнадцатой стрит. На перекрестке стоял книжный магазин. В его витрине висел портрет Кеннеди.
– А где вы были, когда он погиб? – спросил Бизенталь.
Леви вслед за ним пересек улицу.
– Кеннеди? Я был в столовой колледжа, и один наш футболист – трепло страшное – зашел и сказал: «Кеннеди застрелили», а я и еще один парень спросили его: «Новый анекдот?» – и рассмеялись, потому что спросили дуэтом. Мы смеялись, пока не заметили, какое выражение лица у бедняги, – тогда мы поняли, что это не анекдот.
– Я спрашивал про вашего отца.
– Я был... в общем, поблизости.
Они замедлили шаг, ступив на крутой склон к Риверсайд.
– Я хочу, чтобы вы кое-что знали, – со значением проговорил Бизенталь. – Поверьте, говорю я не для собственной выгоды.
– Да, сэр.
– Я хочу доверить вам большой секрет, Леви. Это может расстроить мою карьеру, разрушить ее за один час, если тайна раскроется. Если бы я оказался принцем в изгнании и «Таймс» напечатала об этом передовицу, то шуму было бы меньше, чем от того, что я вам сейчас расскажу. Я – страстный бейсбольный болельщик. И болею не просто за «Мет-сов», «Доджеров», «Аарон» или за «Мэайз» – я болею за них всех. Я обожаю следить за ходом игры, за счетом. До сих пор я, уже вступая в старческое слабоумие, по воскресеньям запираюсь в ванной со спортивными новостями, делая вид, что моюсь, а в действительности жадно читаю сообщения об играх. А теперь пошевелите своими замечательными мозгами, Леви. Для человека с моей страстью какое событие самое важное в году, важнее всего в мире, важнее даже конкурса «Мисс Америка»?
– Сериал?
– Совершенно верно. Всеамериканский Сериал. А для человека моего положения нет ничего хуже такой страсти, потому что бывают случаи, когда мои лекции совпадают с трансляцией матчей Сериала. Знаете, что я тогда делаю?
– Нет, сэр.
– У меня работает секретарша, уже больше тридцати лет, и она умница. Я дал ей приемник самой последней марки и научил после каждой подачи, когда я веду лекцию, заходить в аудиторию с самым убитым видом, как будто произошел страшный катаклизм, и говорить: «Профессор, можно вас на минутку?» Я всегда отвечаю ей раздраженно: «Ну что там такое, не видите, я занят». Она же отводит меня в сторону и шепчет, пока я киваю очень серьезно: «Окленд» после шести ведет 2:1, Сивер все еще на поле у «Метсов», но уже подустал, разогревается Макгроу". Я задумчиво, будто бы решая, что предпринять, возвращаюсь к студентам, а те очень горды тем, что, несмотря на важные события, я ценю их лекционное время.
Они свернули на Риверсайд-драйв и направились к Сто восемнадцатой стрит.
– Ваш отец умер в марте...
– Тринадцатого.
– ...я был на лекции, и вот она вошла, моя замечательная секретарша, и хотя это было много лет назад, я никогда не забуду того выражения глубочайшего отчаяния на ее лице. Я тогда подумал, что игры Сериала еще не начались, даже сезон-то еще толком не начался, и что же могло случиться такое ужасное, что она заходит во время лекции с жутким выражением на лице? Я пошел к ней, думая на ходу: неужели у меня уже начался маразм и я не заметил, как прошло полгода? А много лет назад в финале Сериала играли «Милуоки» с Бурде и Аароном против «Янки» с Фордом и Мантлом. Я припомнил эти имена, пытаясь сообразить, что произошло, а она даже не назвала имя, просто сказала: «Он умер», повернулась и ушла.
Я испытал великое облегчение: значит, слабоумие у меня еще не началось. Помню, я даже улыбнулся, вернулся, сел на свое место, и тут-то до меня дошло... Я сказал студентам: «Лекция закончена». Они ушли. Примерно через час секретарша принесла мне пальто и шляпу. Я спросил: «Как?» Она ответила: «Кровоизлияние в мозг». «Надеюсь, он не мучился?» – сказал я. Я же подозревал, что не было никакого кровоизлияния в мозг.
– Тогда пытались замять дело. – Плохо старались. Уже через день газеты написали, что он прострелил себе голову.
– А где были вы?
– Дома, в прихожей. Мне было десять, и я уже научился хорошо делать бумагу, мы этим занимались вместе с отцом. Иногда он был снисходителен и учил меня всяким вещам. Он знал все, не мне вам это говорить. Я собрался ему рассказать, как здорово у нас получилось, но потом передумал: за ужином не о чем будет говорить. Я решил подождать до ужина, и тут услышал выстрел. Помню, как стоял на пороге его комнаты, отца не было видно, он лежал на полу за кроватью, но я увидел кровь, она текла ручейком, я еще подумал, слава Богу, краску разлил не я, – и потом увидел, как красиво получилось, как не хватало комнате этого ручейка, он расцветил ее, и вообще... В конце концов я очнулся, пошел к телефону, вызвал полицию, а когда они приехали, попросил у них пистолет. Они сказали, что это вещественное доказательство. Ладно, дайте, когда дело закончится, сказал я. Они ответили, что оружие подросткам не дают. Но я иногда очень настойчивый парень, так что, сами понимаете, этот пистолет сейчас у меня. Брат добыл его для меня, ему тогда было двадцать. Когда и мне разрешили по закону, я начал упражняться. Теперь я метко стреляю.
Они остановились перед красивым зданием, у входа в которое стоял швейцар.
– Зачем это?
– Не знаю. Я надеялся, что Маккарти будет еще жив. Я ведь думал тогда так: физически я не силен, сами видите, не тяжеловес, а было бы очень здорово шлепнуть пару мерзавцев до того, как они шлепнут тебя. Теперь я храню пистолет, потому что он мой, потому что он отцовский. Не знаю, зачем я его храню. Всего хорошего, профессор. – Леви повернулся, собираясь уйти.
– Том.
Боже, он назвал меня Томом!
– Да, сэр?
– Почему ты не ответил, что цитата из Теннисона? По твоему лицу было видно, что ты знал.
– Испугался.
Бизенталь кивнул.
– Да, я устрашаю людей, но я и старался добиться этого эффекта. Аки лев рыкающий...
Леви взглянул на Бизенталя. Он смущен, подумал Леви, потому и запнулся.
Затем слова Бизенталя вырвались залпом:
– Я плакал в тот день, Том, когда он умер. Я хочу, чтобы ты знал это.
– Всем нам в тот день было невесело, – ответил Леви.
6
Сцилла стоял у входа во дворец и смотрел вдоль Принцесс-стрит. Темнело быстро, но Принцесс-стрит оставалась такой же прекрасной, ничто в Эдинбурге не могло сравниться с ней, да и во всей Шотландии и Британии, и в Европе, да, пожалуй, на всем этом и даже на том свете. Она – дар Всемогущего, он будто бы специально собрал лучшие магазины с Пятой авеню и расставил их здесь, вдоль Центрального парка, но затем, не удовлетворенный обыкновенной зеленью, воздвиг посреди парка огромный холм высотой в сотни футов, увенчанный великолепным пряничным дворцом. Если уж выбирать себе улицу для последнего часа, лучше Принцесс-стрит не сыскать.
Хватит думать о последнем часе.
Но Сцилла не мог с собой ничего поделать. Он стоял на пронизывающем ветру, любуясь огнями чудесных магазинов, которые напоминали о роде человеческом, точнее, о его отсутствии. Правая рука побаливала, швы жгли огнем.
Робертсон опаздывал. Можно было не беспокоиться, если бы опаздывал кто-то другой. Но Робертсон славился своей пунктуальностью. Если ты сидел в Лондоне, а он звонил из Бейрута и говорил: «Встретимся во вторник в 2.30, на горе Эверест, северный склон, на полпути к вершине», то тебе придется искать уважительную причину, если прибудешь к месту без двадцати три.
Надо надеяться, задерживается он по безобидной причине; может, машина застряла в пробке или колесо спустило. Вся Принцесс-стрит была на виду, транспорт шел беспрепятственно. Если бы у Робертсона спустило колесо, он не стал бы с ним возиться. Он сел бы в такси и приехал точно в назначенное время, как всегда.
Может быть, он уже мертв? С его-то сердцем он может загнуться в любую минуту. Мало того, что Робертсон толстый, он еще и много курил, и пил изрядно, ел тяжелую пищу, так что, по логике, приступ не исключен.
Но в последнее время происходят странные события, взять хотя бы этот недавний случай с Ченом. Весьма вероятно, что Робертсон умер насильственной смертью. Дай Бог, что все не так. Хотя их отношения были исключительно деловыми, в какой-то мере даже незаконными, и не имели ничего общего с Отделом, Сцилла все же надеялся, что Робертсон мог умереть во сне, после любимого плотного ужина: двойной порции копченой лососины, антрекота с кровью и со всевозможными овощами в гарнире – соусе из масла и желтков, и чрезмерно большой порции профитроля на десерт.
Сцилла стоял в нерешительности. Робертсон задолжал ему после последней операции около двадцати тысяч долларов. Сцилла чувствовал, что слишком долго засиделся в Эдинбурге, давно пора убираться в Париж, выезды из Лондона должны быть кратковременными, чтобы Отдел ими особо не заинтересовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25