Неужели все эти кошмары, произошедшие дождливым вечером, всего лишь порождения воспаленного сознания? Но зачем это нужно маэстро? Зачем надо было убивать «Кушать подано»?
Затем, что тот напал первым.
Кристоф провел ладонью по лицу. Утром это будет уже не лицо, а один большой кровоподтек. Саднило оцарапанное горло.
— Кристоф! — заговорил Михаэль. — Это вовсе не бред. Мы отчетливо видели ту тварь на полу. И это был не человек.
— Да-да! — воскликнул маэстро. — Уж им-то вы можете верить!
— Клаус! — сказал Кристоф. — Ты тоже видел… то… в коридоре?…
— Видит Бог! — сказал Клаус. — Более мерзопакостной твари не встречал за всю свою жизнь!
— А вы ничего, случайно, не курили? — все еще с недоверием спросил Кристоф.
Егеря лишь усмехнулись в ответ.
— Маэстро, — Кристоф повернулся к старику, — скажите, вас действительно разыскивает полиция?
— Бред и чушь! — воскликнул маэстро. — Архибред и архичушь! Неслыханный по своей наглости поклеп!
В дверь снова постучали.
— Господин барон! Так вы откроете или нет?
«В конце концов, ничего страшного не случится, если я просижу здесь до утра, — подумал Кристоф. — А там уж поглядим, сумасшедший я или нет!»
— Откройте же, откройте!
— Убирайтесь! — сказал Кристоф. — Как бы там ни было, мы останемся здесь до восхода солнца! Все!
— Не вынуждайте нас прибегать к силе! — Голос дворецкого сделался угрожающим. — Ваше безумие, воспаленное к тому же наркотиком, крайне опасно. Разве можем мы спать спокойно, зная, что вы забрались в пороховой склад? Выходите подобру-поздорову, не заставляйте нас врываться силой!
— Убирайтесь! — взревел Кристоф. — Убирайтесь к дьяволу! Я уже сказал: мы будем здесь до рассвета!
— Хорошо же. — Дворецкий уже шептал. Казалось, что за дверью шипит разъяренная змея. — Вот и прекрасно. Но не обессудьте, нам придется выломать эту дверь!
Егеря нацелили ружья на вход, который через долю секунды стали сотрясать страшной силы удары. Массивная дубовая дверь пока держалась, хотя ясно было, что ей не устоять под этим чудовищным напором.
И над всей этой сумятицей грохотом и ревом загремел, поплыл, казалось, заполонил все вокруг уже знакомый Кристофу мерзкий голос, громкий настолько, что заглушил все происходящее, голос золотаря:
— Щенок завалил дверь. Он не хочет выходить. Этот молокосос хочет, чтобы ему сделали больно.
— Мразь! — воскликнул Кристоф. — Подонок! Ты убил мою сестру и мать! Я лично оттяпаю твою поганую башку, слышишь, ты, вонючка! Будь проклят тот час, когда я освободил тебя, Макабр!
Золотарь расхохотался.
— А теперь, щенок, послушай меня! Выходи отсюда по-хорошему. Мои слуги проголодались. Ты отдашь мне своих дружков и лекаришку. За это ты останешься жить. Ты будешь моим почетным пленником.
— Убирайся в преисподнюю! Слышишь, ты, вонючка?
Слова Кристофа покрыл громовой хохот.
— Послушай, щенок, я не люблю, когда мне перечат. Если ты сам не впустишь меня, мои слуги ворвутся сюда силой. Но знай, сопляк, я умею помнить добро, поэтому ты не умрешь. Как-никак ты мой благодетель. Я всего лишь прикажу отрубить тебе руки и ноги, прикажу ослепить тебя, отрезать тебе язык. Я прикажу бросить тебя в то самое подземелье, где я томился тысячу лет, и ты будешь гнить там заживо, пока черви не сожрут тебя. А уж их-то там хватает, можешь мне поверить! Так что не зли меня, а открывай!
— Нет! — воскликнул Кристоф. — Нет! Тебе меня не победить! Я сам уничтожу тебя!
— Ты очень самоуверен, щенок! — скрипел мерзкий, леденящий голос. — Уничтожить меня не сумел даже сам Мерлин. А уж тебе, дристунишка, это явно не под силу. Впрочем, мы с тобой еще побеседуем лицом к лицу.
Удары в дверь возобновились. В арсенал из-под двери, из окон сочился липкий, стылый, сырой ужас.
Судя по звукам, дверь крушили топорами. Затем стали видны острия в облаке разлетающихся щепок. Слышалось разгоряченное, смрадное дыхание рвущихся вовнутрь неведомых существ.
В одном из окон появилась совершенно немыслимая кошмарная рожа, безобразно раздутая, морщинистая, волосатая, с бородавчатым наростом на лбу. Острые клыки вгрызались в сталь решетки. Даже когда в переносицу урода вошла пуля Гейнца, огромные зубы еще несколько мгновений грызли прутья, и лишь затем мерзкое лицо лопнуло.
Во множестве мест дверь уже была пробита. Лезвия топоров расширяли бреши. Дверь скрипела отчаянно, надрывно. Кристофу казалось, что она стонет, как живое существо.
За время своего пребывания в замке он основательно научился стрельбе и сейчас вместе с егерями вел огонь по двери. То и дело лемуры за дверью кричали от боли, сквозь дыры брызгала их белая кровь.
— Вперед, вперед, трусливые негодяи! — гортанно кричал золотарь. — Вперед! Сопляка взять живым!
Арсенал все больше и больше заволакивало едкой, как свежие луковые очистки, пороховой гарью.
Одно из окон штурмовала четырехрукая мохнатая гадина; глядя на ее пятисаженную фигуру, в ней, хоть и с великим трудом, можно было признать бывшего сторожа 0,5 шт. Огромными кулачищами он колотил в решетку. Несмотря на то что егерь Шульц не уставал стрелять в морду бывшему сторожу, тот каким-то образом исхитрился впиться в решетку зубами. Старинная оконная кладка трещала, змеилась трещинами, сталь решетки гнулась. Пули отскакивали от головы сторожа, как безвредные горошины, и, видимо, не особенно ему досаждали.
— Гы! — коротко, на выдохе, хрипел он. — Гы! Гы! Гы!
— Стреляй в глаз! — крикнул Шульцу Гейнц. — Попробуй выстрелить ему в глаз!
Но было уже поздно. Тысячелетняя кладка не выдержала схватки с мощными челюстями сторожа. Теперь вырванная вместе с изрядным куском стены решетка свисала из его пасти. А в следующее мгновение одна из когтистых лап ухватила Шульца за шею, голова егеря впечаталась в оконный проем, а страшные желтые клыки впились ему в лицо. Отъедая бедняге лицо, чудовище довольно хрипело. Когда Клаус ударом меча прорубил сторожу голову, несчастный Шульц еще дышал. Оттуда, где когда-то было лицо, хлестал фонтан крови и, совершенно ненужный, болтался на ниточке глаз.
— Клаус! Прикрывай окна! — сказал Михаэль, поправляя усы, делающие его похожим на тирольца.
В пролом окна стремилась галдящая нечисть, переплетаясь когтями, щупальцами, змеевидными отростками, визжа, гогоча, улюлюкая. Меч Клауса крушил хитиновые оболочки, сносил многочисленные головы, обрубал отростки и лапы.
Лемуры несли потери. Несколько десятков омерзительных существ колотились по полу подвала, сотрясаемые выворачивающей наизнанку агонией. Сочились кровью бесформенные обрубки. Чье-то щупальце, покрытое шипами, колотилось о стену. Отсеченная голова существа, некой дикой помеси свиньи и аллигатора, вцепилась, издыхая, в ногу Гейнца и конвульсировала, сжимая челюсти до тех пор, пока Гейнц не размозжил ее прикладом ружья.
Дверь покрывалась все новыми и новыми пробоинами. Это были уже какие-то древесные лохмотья, но не дверь. Лишь исключительная прочность дубовых волокон позволяла ее остаткам не падать. Однако мощный удар топора, который сжимал в руках здоровила-лемур с фасеточными глазами и перепончатыми крыльями, сокрушил дверь окончательно. По арсеналу пронесся звук, напоминающий стон. Его издала рухнувшая дверь, превращаясь в древесную пыль.
Внутрь арсенала ворвалось визжаще-мяучащее месиво, ощерившееся зубами, клыками, когтями, присосками. Баррикада была лишь временной преградой.
Фельдмаршал Клаузевиц казался на редкость неопрятным. Вытянутое лицо его обросло клочковатой щетиной, на щеках и подбородке виднелся ряд порезов от неумелого бритья, парик свалялся и напоминал войлок, кафтан был запачкан чернилами и свечным воском, состояние же ботфортов позволяло судить о придорожной грязи на сотню верст вокруг. Фельдмаршал ковырял в зубах гусиным пером, слизывал с его кончика извлеченные из дыр в зубах остатки пищи и, морщась, проглатывал их. Перед глазами он держал свиток пергамента и делал вид, что внимательно изучает написанное, хотя, если посмотреть на бегающие глаза фельдмаршала, становилось ясно, что пергамент его нисколько не интересует. Время от времени Клаузевиц снимал парик и лениво почесывал розовеющую макушку.
— Да-с! — совершенно неожиданно он обратил внимание на полковника.
— Гм-гм, — сказал полковник, — видите ли, господин фельдмаршал, диспозиция…
Полковник произносил первое, что приходило в голову. Вообще-то он пришел к фельдмаршалу с докладом, но впопыхах определил доклад в один из карманов мундира и совершенно запамятовал в какой. Пока Клаузевиц ковырял в зубах, полковник, стоя по стойке «смирно», сосредоточенно думал, куда мог подеваться доклад. То, что фельдмаршал потребует его, не вызывало сомнений. Если нет самого доклада, надо вспомнить хотя бы, о чем в нем говорится. Но, как назло, ни единой строчки оттуда полковник вспомнить не мог. Багровея от чрезвычайного умственного усилия, он тем не менее изучал кончик пера фельдмаршала, пытаясь определить, что же его милость ел на ужин. Когда же наконец его высокопревосходительство соизволил обратить на полковника внимание, тот почувствовал, как его кожа брызнула потом. Надо было как-нибудь выпутываться.
— Диспозиция, — повторяет полковник.
— Так, — задумчиво говорит фельдмаршал.
Некоторое время полковник просто вращает глазами, морщит лоб, затем выдавливает:
— Интендантство, а также обмундирование…
— Так! Именно так! Превосходно! — восклицает Клаузевиц, встает и начинает расхаживать вокруг застывшего полковника. — Что еще имеете сообщить?
— Э-э-э… Гм… Э-э-э-э-э…
— Свои соображения оставьте при себе! — Клаузевиц грозно топает ногой. — Вы…
Испуганный полковник внезапно прерывает начинающуюся гневную филиппику маршала.
— Инфантерия! — восклицает он.
— Ну и?…
— Это… как его…
— Вспоминайте, вспоминайте…
— Ретирада? — делает предположение полковник.
— Какая, к черту, ретирада? — гневно кричит фельдмаршал. — Вот этого не надо! Не надо! Слышите, вы?!
Ни в коем случае! Что у вас еще? — сухо и гневно спрашивает он.
— Гм-гм… кхе-кхе-кхе…
С ужасом, наблюдает полковник за гневно прищуренными глазами Клаузевица.
— Полковник, а где ваш доклад? — раздается наконец неминуемый вопрос.
— Я сейчас, — говорит полковник. — Он при мне, он где-то здесь, докладец-то…
— Вы с кем имеете дело? — Фельдмаршал орет. — Вы что, на базаре или, может, в борделе?
— Никак нет! — чеканит полковник.
— Тогда какого черта?! Что за разгильдяйство?! Что значит «докладец»? Извольте отвечать по форме! Где ваш доклад?
— Сейчас, сейчас, один момент, — трепещет полковник, видя гневно вытянутую руку фельдмаршала. — Сунул его, понимаете, куда-то…
— Ну, это бывает, — вдруг смягчается Клаузевиц. — А вы поищите, поищите.
Полковник судорожно ощупывает карманы мундира и, неожиданно найдя в нагрудном кармане лист бумаги, протягивает находку фельдмаршалу.
— Вот, извольте-с…
— Ага! — говорит Клаузевиц. — Так-то оно лучше.
Он углубляется в чтение. Внезапно выражение его лица меняется и из добродушного становится гневным, щеки пунцовеют, а затем и багровеют.
— Это что еще такое? Что это за чертовщину вы мне подсовываете?!
Он швыряет бумагу полковнику, и тот с ужасом читает написанные его же собственной рукой слова:
— мыло— 17 пф.
— керосин — 29 пф.
— лампасы — 3 м. 84 пф.
Итого: 4 м. 30 пф.
Наш Клаузевиц — тупица.
В безопасности граница.
На него напал понос.
Он трет в испуге длинный нос.
Проба пера
Хе-хе.
— Что это такое, я вас спрашиваю? — кричит фельдмаршал, багровея все больше и больше. — Что все это значит? Извольте отвечать!
— Да так-с, — отвечает изрядно смущенный полковник, — проба пера-с.
— Я вам дам-с!!! — орет фельдмаршал. — Это и есть ваш доклад?
Полковник, агонизируя от испуга, шарит по карманам, ничего в них не находит, скидывает мундир, обыскивает штаны. По-прежнему безрезультатно.
— Отставить! — кипит негодованием фельдмаршал. — Немедленно прекратить! Вы что это?! Что все это значит?!
— Пустяки-с! — бормочет полковник. — Ей-богу, пустяки-с! Докладец, докладец, да вот же он-с!
Полковник находит доклад, лишь скинув сапоги. Доклад обмотан вокруг его ступни наподобие портянки.
— Вот он. — Полковник протягивает маршалу доклад, машинально его разглаживая.
Фельдмаршал брезгливо, двумя пальцами доклад принимает. Читает. На устах его появляется подобие улыбки. Внезапно выражение его лица становится жестким.
— Папа, проснись! — кричит он неожиданно тонким голосом. — Папа! Проснись! Ну проснись же!
Полковник фон Блямменберг проснулся. Проснувшись, он увидел дочь.
— Папочка! Проснись! Ну же, миленький!
Некоторое время полковник молча, с недоумением смотрел на дочь.
— Папочка! Папочка! Нам надобно немедля выезжать!
Полковник не знал, действительно ли в глазах его дочери блестели слезы или это ему только казалось.
— Куда? — спросил он. — Куда ехать?
— В замок Дахау, к Кристофу! — Вероника почти кричала.
— Кхе-кхе, гм-гм-гм, — сказал граф, определяя монокль в окружность глазных дуг.
— Папа, мы должны немедленно там быть!
— И за каким же, интересно знать, лешим поедем мы туда на ночь глядя? — ворчал граф, нащупывая на полу пантуфли и вытаскивая из глаза монокль, дабы сковырнуть налипшую на стекло соринку. — Уж за полночь. Иди спать, Верхен!
Несмотря на то что сказано это было тоном суровым и даже грозным, строптивая Верхен послушной быть не собиралась.
— Папа! Папочка, миленький! Понимаешь, — в глазах ее действительно искрились слезинки, радужные в слабом свете свечи. Только сейчас граф обратил внимание на то, что дочь его одета в одну лишь ночную сорочку, — понимаешь, папочка, мне только что приснился страшный сон.
— Ну и что? — проворчал полковник, снимая пантуфли, укладывая монокль на бархатку и укрываясь одеялом.
— Папа! — Резким и внезапным движением Вероника сорвала с отца одеяло. — Папочка! Мне снилось… мне снился его замок, все в точности так, как на самом деле. Снилось, что я заблудилась, что я одна иду по темному коридору. Мне почему-то страшно, очень страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32