Но все не так мрачно. Когда Лиссина умрет и Дрегец перейдет к ее семье, Тасия предложит, чтобы благотворительность и ежегодный прием перешли вместе с титулом и землей. В память дорогой и всеми любимой Лиссины.
Довольная собой, Тасия беспечно болтала и была очаровательна – даже когда заметила в толпе Лейлу Грихальва. Их взгляды встретились, и Лейла первая отвела глаза.
Солнце садилось, и пиры начинались по всей Мейа-Суэрте. Факелы зажгутся после первой звезды. Каждый цех и каждый квартал устраивает собственное огненное шествие. Катедраль будет окружен монахами и монахинями, Палассо Веррада – семьей, среди которой будут Премио Санкто и Премиа Санкта, а Палассо Грихальва – всеми, кто может держаться на ногах. Потом гигантская процессия пройдет по окрестным полям, и между высокими кострами проведут быка, жеребца и барана, представляющих всех животных Тайра-Вирте. А потом музыка, танцы и вино до рассвета.
– Все это означало, что Тасия сможет войти в Палассо Грихальва, встретиться, как было задумано, со своим сыном и ускользнуть на встречу с Арриго на холме. И никто не увидит.

* * *

Рафейо достал из-за двери пейзаж Корассона и поставил на мольберт. Долгое время он просто смотрел на него не шевелясь, и губы его скривила полуулыбка.
Последние штрихи лингвы оскурры он закончил лишь два часа назад, кончик большого пальца слегка покалывало – напоминание о последних магических усилиях. С нужными заклинаниями на картину легла печать, хотя краски еще не совсем высохли, – сейчас они в Корассоне это почувствуют!
Эйха, они же все снаружи, с самого заката зажигают факелы для празднования и освящения. Что-то почувствуют лишь те, кто в доме.
Но недолго. Этой ночью. Он не станет ждать еще год, пока звезды выстроятся снова так, как написано на картине. Кто знает – вдруг эта Мечелла добавит еще дерево к северу от дома, или поменяет цветочный газон вдоль дорожки, или изменит деревянную отделку с зеленой на желтую. Нет, надо сегодня.
Это оказалось до смешного легко. Сказать Фратос, что проведет несколько ночей в доме своей матери, сказать, что получил заказ на “Рождение” или “Завещание” от кого-то за городом, сказать все что в голову придет, и они поверили! Даже глупые сироты Мечеллы пригодились – он сказал, будто написанная им картина повреждена и он должен поехать в дальнюю кастейскую деревню, чтобы ее исправить.
Не было ночей в доме матери, не было заказов, не было поездок в Кастейю. Но дорогу в Корассон он знал, как собственное лицо.
Это напомнило о портрете, который он скоро должен начать. Собственное лицо и своя одежда – но поза Риобаро, свободная и полная достоинства, освещенная неуловимым и таинственным светом свечи Риобаро, на который пришлось затратить столько времени и усилий. Все знали, чей Пейнтраддо Чиеву взял он за образец. Он того и хотел, хотел дать им понять. Рафейо глянул через плечо на эскиз, но свет лампы туда не доставал, и он увидел лишь разбросанные в беспорядке бумаги и обрывок холста.
Поставив лампу на пол, он продолжал созерцание своей воистину мастерской работы. Корассон был воспроизведен с мельчайшими подробностями. Все эти смешные башни и башенки, архитектурный разнобой, вьющиеся розы, дубы, каждый, черт побери, камень и цветок – все на своих местах. Очень много времени ушло, чтобы сделать все с максимальной точностью.
Вытащить нужные сведения из Дионисо было проще простого. Дионисо, великий Премио Фрато, мнящий себя всемогущим! Старому дураку было невдомек, что Рафейо запоминал все эти обрывки знаний и вплетал их в сложную ткань ковра, имя которому – “Искусство Грихальва”. Здесь польстить, там дурачком прикинуться, задать обходной вопрос, неожиданная с виду вспышка озарения… Рафейо широко улыбнулся и не смог сдержаться – сделал несколько танцующих шагов к окну.
Уже появилась вечерняя звезда, над ней животом беременной Матери навис полумесяц луны. Звезда означала освящение Сына в ее чреве, как будут сегодня освящены земля, люди и звери огнем факелов, означающим огонь звезды. По всей Тайра-Вирте, вокруг всех деревень, полей и городов пройдут Параддио Иллюминаддо, и прогонят животных между кострами, а те, кто обязан отвечать за безопасность, будут дергаться от страха, – как бы не залетела куда шальная искра. Сегодня кое-куда залетит.
Небо снаружи было почти такое, как на картине. Еще чуть-чуть, когда луна немного поднимется и звезда разгорится ярче на вечернем небе. Желание танцевать от радости прошло, сменившись дрожью – но от возбуждения, а не от того странного озноба, что был у него вчера. Тот, казалось, начался с губ, языка и глаз, растекся по всему телу, и Рафейо испугался, что заболевает, а иллюстраторы боятся любых болезней, этих напоминаний о ранней смерти. Но озноб за несколько часов прошел, и сегодня он проснулся, чувствуя себя хорошо, как никогда в жизни. А почему бы и нет? Он писал маслом и кровью, потом и семенем, слезой и слюной. Магией. Вот для чего он был рожден.
Рафейо вернулся к картине, отсчитывая минуты по ритму дыхания. Вынув из кармана новую чистую кисть, он обмакнул ее в ламповое масло и зажег от фитиля. Миниатюрный факел для освящения пейзажа Корассона. Очистить сам Корассон, сжечь его до основания.
– Видишь ли, я не могу позволить этому свершиться. У Рафейо дрогнули колени – он узнал голос Премио Фрато. Голос шел из темного угла и был неумолим, как зима в Кастейе.
– Мне все равно, что станется с Мечеллой. Меня заботишь ты, Рафейо. Ты понятия не имеешь, что случится с тобой, если ты это подожжешь. – Старик коротко, сухо хихикнул. – Ты знаешь лишь то, что мне захотелось тебе рассказать, и возомнил себя таким умным, что догадался об остальном. Ты думаешь, я не видел, как ты прослеживаешь любой намек назад до начала и вперед до конца? У тебя выразительное лицо и потрясающе говорящие глаза. Мне придется это запомнить и принять меры.
– Премио Ф-ф-рато.., я не…
Дионисо выступил из тени, контуры его тела пересекал холст, который он держал в руке. Рафейо узнал свой набросок автопортрета.
– Эн верро, я забочусь не совсем о тебе. В Корассоне есть картина. Очень важная картина – самая важная из всех, мною созданных. И я не могу допустить, чтобы ты ее уничтожил. Кстати, вместе с собой самим.
– С-со м-м-мной с-с-самим? – заикаясь, спросил Рафейо. – Чт-то вы хот-ти…
– Несвязная речь бывает иногда восхитительна. – Он шагнул ближе, держа в руке набросок маслом, а вторую протянув к Рафейо, почти его касаясь. – Если ты пытался спросить, что я хочу сказать, я лучше просто тебе покажу.
Рафейо почувствовал, что его рука крепко зажата в изуродованных болезнью пальцах. Он запаниковал. Его остановят, Корассон будет стоять, Мечелла останется жить, и все – вся работа и кровь, бешеная скачка днем и ночью – все будет зря, зря!
Он рванулся ткнуть обгорелой кистью в картину, но хватка старика не дала ему до нее достать. Пламя прошло возле картины, но недостаточно близко. Рафейо дернулся, выиграл один шаг.
Огонь коснулся краски, и Рафейо вскрикнул.
Его дернули назад, но упасть не дали. Тощие, холодные руки старика обняли его тесно и властно, как руки любовника. Боль ослабевала, и Рафейо снова услыхал тот леденящий неумолимый голос, и снова как из тени, потому что слезы боли ослепили его.
– Теперь ты понял? Демонстрация на твоем Пейнтраддо Чиеве куда менее болезненна – всего лишь булавочный укол. Когда ты разрушаешь такую картину, как эта, написанную со всеми знаками, символами и рунами, со всем, что может от своей сущности вложить туда иллюстратор, твое тело испытывает те же страдания, которые причинены картине.
Это было правдой. Огонь бился в его теле с каждым бешеным ударом сердца.
– Что именно с тобой случится, зависит от того, какую самую сильную жидкость вложил ты в картину. Писал ты слезой – сгорят глаза. Мочой – и ты захочешь всадить себе нож в мужское естество. Но превыше всего – кровь. И в этом пейзаже Корассона ты пользовался кровью. Как ты теперь знаешь, Рафейо, это было очень глупо.
Боль ослабла, ее уже можно было терпеть. В жилах огонь сменился страхом. Рафейо дрожал в ужасе, глядя в бесстрастные, ледяные глаза старика.
Неожиданно скрюченные пальцы отпустили его руку и коснулись бегущих по щекам слез. Рафейо не успел отреагировать на этот почти отцовский жест, как пальцы передвинулись к полоске пота над верхней губой. И быстрым движением большой палец проник ему между губ и под язык и вышел с каплей слюны. Собранную жидкость пальцы обтерли о кусок холста в другой руке.
– Граццо, теперь есть все что нужно. Кроме, конечно, семени, но я считаю его добывание отвратительной процедурой, и на самом деле без нее можно обойтись. Кстати, Рафейо, тебе надо бы почаще горшок выносить.
Во рту было сухо как на пожарище, будто всю влагу похитил этот грубый палец.
– Ты ничего не понял, не правда ли? Бедняжка Рафейо. Теперь уже недолго. Терпение.
Он часто слышал это слово, но никогда оно не произносилось с такой улыбкой. Взгляд его невольно упал на пол, когда каблук раздавил дурацкий церемониальный факел. Ему показалось, что в тот же момент исчезло его сердце. Его собственное сердце, Корассон, но не тот!
В невыразимом, неосознаваемом отчаянии он почувствовал, как снова его взяли за руку и пальцами его провели по последней линии оскурра, смазывая краску. Уничтожая чары.
– Все твои усилия – попытки любителя. В Кита'абе есть нечто, способное убить Мечеллу на месте. Теперь ты знаешь, мальчик, что такое истинная сила? Знаешь, что такое иллюстратор Грихальва?
У Рафейо в горле застрял всхлип, не в силах выйти наружу, а его учитель и палач стал что-то ритмично бормотать, как санкто, распевающий молитвы. И сразу у Рафейо подкосились ноги, будто не только его сердце, а само его существо было раздавлено. Глаза старика выглядели одновременно туманными и сверкающими, смотрели вдаль и в то же время жестко сверлили лицо Рафейо.
Занятно. Вот так плыть. Нестись. Растворяться. Дух плыл на свободу, легкий и нематериальный, как перышко…
«Нет!»
Метаться в страхе, без рук, которые могли бы ударить…
…без голоса; чтобы крикнуть…
…без глаз, чтобы видеть…
…сердцебиение, дыхание, кожа, кости, плоть, СУЩНОСТЬ..
Что-то его звало. Лишенный всего, испуганный, он устремился к чему-то едва ощутимому, но очень знакомому… Он старался ухватиться за собственную тень… Вдруг выросла стена – он ее не видел, не ощущал, но знал, что она здесь, пульсирует в ритме, которого он не узнавал. Как сердце…
«Корассон! Я должен.., огонь.., где мои руки, мне нужны руки, огонь, жгущий мои руки…»
"Я знаю. Знаю, что тебе нужно. Сюда, Рафейо. Иди. Иди сюда”.
Теперь его вели. Он рванулся, как раньше, к пейзажу Корассона. И снова ощутил знакомую оболочку мышц, костей и кожи, заключившую его душу…
Как хорошо после этого ужаса вновь чувствовать собственное тело! Невероятно сильная магия была сейчас применена к нему, и он жаждал узнать ее имя, ее способы и средства, которыми она была вызвана. Сделать это с Мечеллой!
Но как странно. Голова кружится, слегка давит, перспектива изменилась, будто он вырос на дюйм или два. И руки болят. Когда он взялся за спинку стула, чтобы не упасть, в каждом суставе отозвалась боль. Мышцы были вялыми, слабыми. Он ничего не понимал, ведь секунду назад его сводило напряжение. Пульс бился лениво, будто Рафейо чем-то опоили, а должен был стучать от страха как бешеный.
Рука, бывшая его собственной, держала холст. В других пальцах, тоже его, была зажата игла. Золотое острие приблизилось к нарисованной груди, и он узнал, что это за картина, узнал лицо на ней.
Зачем бы этому человеку пронзать лицо на собственном Пейнтраддо Чиеве?
Он попытался пошевелиться, протянуть руку, остановить то, что должно было случиться. Посмотрел на свои неуклюжие, ноющие, вялые руки.
Это были не его руки. Узловатые, искривленные – не его!
Последние силы оставили его, и он покачнулся, прислонившись к стулу. Подняв глаза, он увидел освещенное лампой лицо.
Это было его лицо. Его губы улыбнулись ему. Но улыбка была не его.
– Как в живое зеркало глядишь, – услышал он свой голос. Он не произнес ни слова. Легкие, горло и губы, которые он ощущал, не издали ни звука. Но он слышал собственный голос из собственных губ.
– Премио Фрато Дионисо… – Он вздрогнул, услышав низкий звук, сухой, как старый пергамент, исходящий из его горла. Не его голос, даже не похожий…
– Сарио, – улыбнулись ему его губы. Не его улыбкой. – И Игнаддио, и Мартайн, и даже Риобаро – да, даже он. Все они Сарио. Но отныне – Рафейо.
– Сарио?..
Он слышал свой голос, ставший чужим, смотрел на руки, которые не были его руками, и на нарисованное лицо, которое не было его лицом. И на живое лицо, принадлежащее ему.
Принадлежавшее.
Когда игла пронзила нарисованное сердце, он наконец понял. И в понимании и муках умер.

Глава 55

Утишить боль ужаса Рафейо – бешеный пульс, испарину, дрожь, все эти бессознательные реакции на временную потерю сознания – было делом пары секунд. Это – как успокоить напуганного ребенка, и даже слова, которые он приговаривал, поглаживая новыми руками по новым плечам, ногам и груди, были словами любящего отца: “Тише, я здесь, не бойся, я пришел”.
Сарио с удовольствием потянулся, радуясь ощущению сильного, молодого тела. Чуть пониже Дионисо, но ему всего девятнадцать, и он, быть может, еще не перестал расти. При свете ламп он осмотрел руки – драгоценные, послушные руки, – наслаждался длинными пальцами и гладкой кожей. Медленно, будто исследуя тело наконец покорившейся женщины, он провел ладонями по своей новой оболочке. Круглые мускулы плеч и рук, крепкая грудь, плоский живот, узкие бедра – он засмеялся, когда под его пальцами завибрировало мужское естество и от легкого прикосновения сразу затвердело. Порадовался. Уже многие годы у него не было такой быстрой реакции.
Но сейчас не время, и он отнял руки. Все наброски Рафейо надо размочить до бессильной неузнаваемости. Узнавать, какие из них зачарованы, нет времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45