Театрально схватившись за сердце, он несколько раз поклонился, рассыпаясь в цветистых комплиментах.
– Белла, белла! Муито белла!
Мечелла, встав на колени, шепнула что-то на ухо дочери. Тересса, стараясь не засмеяться, протянула пальчики в перчатках, изображая придворную даму. Кабрал поднялся на оставшиеся ступеньки, еще раз наклонился к ручке девочки. А потом подхватил ее на руки и затанцевал с ней в верхнем холле, во всю мочь распевая хоаррскую балладу. Трехлетний Алессио мчался за ними вприпрыжку, пока Мечелла не сгребла его в охапку и не затанцевала вместе с ним.
– Матра Дольча, что за рев! – воскликнула Отонна. – Кабрал Лирансо Верро Грихальва, закрой рот сию минуту, пока мы все не оглохли!
Тересса у него на руках стала вертеться.
– Лучше послушайся, – посоветовала она. – У меня тоже много имен. И когда она называет их все, она не шутит!
– Уж какие тут шутки! – заявила девушка. – Так, ты немедленно пойдешь и снимешь это платье, пока его не испортила, – Отонна с отвращением глянула на Кабрала, – как он навеки испортил тебе музыкальный слух!
– Ты это называешь музыкой? – поддразнила ее Мечелла. Кабрал осторожно поставил девочку на пол – и тут же сгреб в охапку Отонну, помчавшись с ней галопом по коридору. Она молотила руками и ногами, брызгала слюной, но, когда он ее отпустил, смеялись они вдвоем.
А Тересса радостно вопила:
– Мама, теперь ты потанцуй с Кабралом!
– Позже, на фестивале, – пообещала Мечелла. – Делай, как Отонна говорит. Ты ведь не хочешь порвать такую красивую одежду?
– Но я не люблю спать днем! Алессио выдвинул упрямую челюсть.
– Никаких спать! – заявил он.
– Эдикт Великого герцога, – произнес вполголоса Кабрал. – Рано начинает.
Отонна разогнала детей по комнатам. Мечелла с Кабралом пошли следом и несколько минут любовались своим золотоволосым кареглазым сыном, потом вышли посмотреть на приготовления к сегодняшнему празднику Санктеррии. Мечелла все распланировала заранее, чтобы гости – обитатели ближайших деревень, ее собственные люди и несколько благородных семей из ближайших имений – были поражены ее изобретательностью. С переднего въезда Корассон выглядел как обычно. Но когда все вернутся, обойдя его кругом, то ахнут от радостного изумления при виде залитых светом садов.
– Вокруг полей состоится факельное шествие, – сказала Мечелла, – а потом поднимемся на Пиатра-Астраппа и зажжем костер. Площадку для танцев уже расчистили, а играть будет каждый, кто владеет хоть каким-нибудь инструментом.
– Подумать бы никогда не мог! – поддразнил ее Кабрал. – Дирижер и его жена репетируют с оркестром всего неделю, и сегодня мне даже показалось, что почти все они играют одну и ту же мелодию.
– И это говорит человек с голосом больного теленка! Он положил ее пальцы на сгиб своей руки.
– Тесса выглядит бесподобно. Как мне сказали, точная копия твоего платья.
– Кабрал, это ведь был сюрприз!
Он искоса взглянул на нее, пока они шли к раскидистому дубу.
– У тебя выработалась любовь к сюрпризам, верно? Дрожу при мысли, каков будет следующий.
– Эйха, женщина должна заставлять мужчину гадать. Чтобы ему не надоесть.
– Даже за миллион лет, – заверил ее Кабрал. – Челла, сегодня пришло письмо от Севи.
– Они нашли, кого надо? Я бы хотела, чтобы они вернулись. Мне их недостает.
– Они скоро вернутся. Поиск оказался неудачным. – Он улыбнулся. – Эн верро, у моей сестры высокие требования.
– А что еще пишет Севи? – Она села на каменную скамеечку под дубом и взглянула на Кабрала. – Там что-то еще есть, у тебя это на лице написано, и ты ни за что бы не привел меня сюда, в уединенное место, если бы не что-то важное.
– Эйха… – прочистил горло Кабрал. – Этот пейзаж Корассона, рисунок карандашом, Северин велит уничтожить.
– Как? Но почему?
– Потому что его рисовал Рафейо.
Вынув из кармана письмо, он прочел вслух:
Гораздо легче оттого, что рисунок у нас, а не у него. И все же ты должен от него избавиться следующим образом: размочи его в теплой воде, пока бумага не растворится. Разведи раствор тройным объемом чистой воды и вылей в водосток.
Мечелла засмеялась коротким нервным смехом.
– Никогда не слыхала ничего глупее! Уничтожить такую прекрасную картину?
– Тут есть еще:
Я не знаю, был ли этот рисунок агво, семинно или сангво. Если да, то Рафейо почувствует теплое покалывание от воды, но вряд ли узнает его причину и не обратит внимания. Если нет, он не ощутит ничего. Но я прошу тебя принять эту предосторожность, потому что здешние разговоры подтверждают его ненависть к нашей дорогой Донье и Лейле, а я боюсь, что он способен на все.
– Севи сошел с ума, – сказала Мечелла.
Кабрал вынул из кармана спички и поджег листок. Подождал, пока огонь дойдет до кончиков пальцев, и лишь тогда выпустил его из рук и втоптал пепел каблуком в грязь. Снова повернувшись к Мечелле, он произнес тоном суровым и горьким:
– Нет, Челла, он не сошел с ума. Он серьезен, как никогда.
– Но как бы мог Рафейо…
– Я сказал, что письмо от Севи пришло. Я не сказал “было доставлено”.
Она посмотрела на него недоуменно.
– Оно пришло, – сказал Кабрал, – в мастерскую наверху. Это одно из умений иллюстраторов – надо знать место и написать его с абсолютной точностью, а затем вписать туда письмо. Таким образом мы много лет сносились с Грихальва, жившими при иностранных дворах.
– Кабрал! – выдохнула она.
– Самый яркий пример тому был явлен, когда тза'абы собирали войска для нападения вдоль хоаррской границы. Герцог Алехандро узнал об этом из такого же письма, присланного шпионом Грихальва Верховному иллюстратору Сарио. Несмотря на предупреждение, войска перебросить туда вовремя не удавалось. Тогда Сарио, расспросив всех хоаррцев в Мейа-Суэрте, с их слов написал пейзаж – холмы и дюны, – а на них стояла армия.
– Нет.., постой.., права была Лиссина, мне не годится такое слушать…
– Эта армия, – неумолимо продолжал рассказ Кабрал, – две тысячи человек в боевых доспехах, появилась на восходе на дальних дюнах, точно так, как написал их Сарио на холсте. Тза'абы в ужасе отступили. Они даже не попытались напасть, даже разведчиков не выслали оценить наши силы – они просто бежали. И никогда больше не подходили так близко к нашим границам. Но шпион Грихальва в тот же день обнаружил, что они были пусты – доспехи, шлемы…
– Нет! Я не хочу больше слушать!
– Сарио тщательно выписал солдат передней шеренги. У них были лица. Руки. Пальцы. Он написал их в точности так, как должны были увидеть их издали тза'абы. Но они не были настоящими. И когда тза'абы бежали и шпион доложил об этом в другом письме, Верховный иллюстратор Сарио их уничтожил, оставив лишь нетронутые пески у себя на картине – и на хоаррской границе.
Мечелла дрожала мелкой дрожью в тени огромного дуба, а он старался овладеть своими чувствами – тот же ужас, тот же страх перед потрясшей его огромной силой, когда ему рассказал об этом Северин. С тех пор никто больше не писал таких картин, и было строжайше запрещено даже пытаться это сделать, но такие вещи практиковались. Может быть, и еще худшие. Это знание было доступно лишь Вьехос Фратос, Братьям и Великим герцогам, которым они служили, но, как и предостерегала Лиссина, никоим образом не женщинам или простым художникам вроде него самого.
Наконец он тихо сказал:
– Я не иллюстратор, но Северин – иллюстратор, и он знает, что могут Грихальва. Эту страшную картину Сарио написал собственной кровью. Если картина – агво, семинно или сангво, то она обладает великой силой и может действовать на большом расстоянии. Ты не видела, как Северин смешивал краски для “Завещания” баронессы Лиссины? Я видел. Как ты думаешь, почему у него еще через неделю была забинтована рука? Мечелла, эти краски замешаны на его крови!
– Он.., он сказал, что порезал руку мастихином… Кабрал встал на колени, взял ее руки в свои. Ее пальцы были холодны – она поверила ему, хотя сама еще этого не знала.
– Ты помнишь, как этой зимой, когда у Тессы умерла птичка, она целыми днями горевала?
Кровь отхлынула от лица Мечеллы.
– Пока Севи.., пока он ей не сказал, что она сможет увидеть свою птичку во сне.., и положил ей рисунок под подушку…
– И она ее увидела, и монах Лео ей объяснил, что теперь птичка поет для Матери и Сына. Это легкая магия, Мечелла. То хорошее, что может сделать иллюстратор. Но есть и другие силы.
Он почувствовал, как дрожит Мечелла, и поцеловал ее ладони.
– Ч.., что может сделать нам Рафейо? – еле выговорила она.
– Не знаю.
На самом деле он знал и мучился от бессилия это предотвратить.
– Любовь моя, если б у меня был Дар Грихальва, я бы написал защиту на каждой стене Корассона собственной кровью. Но увы – я не иллюстратор и не могу тебя защитить. Мы должны верить Северину – и ты это знаешь, иначе бы не настаивала, чтобы “Рождение Ренайо” писал он и только он. Наш сын под защитой, пока жив Северин, пока течет кровь в его жилах. – Он горько рассмеялся. – Мне всегда интересна была эта клятва: “С истинной верой и на скромной службе я посвящаю себя долгу своему, покуда кровь течет в моих жилах”. Мы все произносим ее, но для иллюстратора она значит больше.
– А Рафейо?
– Северин встревожен, я не без причины. Пока Рафейо не напишет свой автопортрет, с ним ничего нельзя сделать. И в его красках будет его собственная кровь, Челла. А Севи говорил, что картина, написанная собственной кровью иллюстратора…
– Хватит. Не хочу больше, – шепнула она. – Не говори, я этого знать не хочу. Лиссина была права. Это знание для Великих герцогов и Грихальва. – Ее передернуло. – Поступи с картиной, как он сказал. Я на нее теперь без страха взглянуть не смогу. Но со мной больше об этом не говори. Никогда.
– Челла…
– Нет! – Она вырвала руки и вскочила.
– Северин не проживет больше пятидесяти, – резко сказал он. – И когда-нибудь тебе понадобится новый иллюстратор. Я никогда не смогу быть тем, кто нужен тебе на самом деле…
– Ты мне нужен как муж, как отец моих детей – и им ты никогда не сможешь стать открыто, перед всем миром… О Матра, почему мы все хотим только невозможного?!
Она закрыла лицо руками и бросилась в дом.
Он еще долго стоял на коленях, обуреваемый странным наплывом чувств: ненависти, растерянности, обиды, отчаянной жажды того, чем не владел. Наконец он поднялся на ноги и прошел в дом. Пейзаж Корассона исчез с почетного места в столовой – валялся на полу, сорванный со стены, нити, привязывавшие его к литью короны, грубо оборваны. Кабрал порезал палец, высвобождая картину из рамы, и смотрел на кровь, ненавидя себя за то, что это не кровь иллюстратора. Остаток дня он просидел на сеновале в конюшне, в безмолвной ярости глядя, как растворяется рисунок в большой ванне с ледяной водой. Он нарочно оставил ее холодной, надеясь, что в картине на самом деле была магия, чтобы Рафейо так стучал зубами в ознобе, что прикусил бы себе язык и умер от потери крови.
Смотрит ли Сарио на мою нарисованную тюрьму? Улыбается ли он, смеется ли от того, что лишь он знает правду?
А Алехандро? Плачет, проклинает, рыдает ли открыто? Или глядит в молчании, ненавидя меня за то, что я его оставила?
Или он никогда на меня не смотрит?
Я могла бы увидеть себя, если б захотела – тут есть зеркало, и я могла бы заглянуть себе в глаза – но я так боюсь того, что там найду! Я так боюсь за себя, за Алехандро, за нашего младенца – я боюсь Сарио, того, что он сделал, того, что он еще может сделать…
Он оставил мне копию Фолио – как лишнюю пытку. Знал ли он, что книга откроется? Знал ли он, что страницы написаны так ясно, как если бы он сам вывел пером каждое слово? Конечно, тут есть и его почерк в пометках на полях. Это ведь копия его собственного экземпляра. Он хочет, чтобы я точно знала, как он со мной это сделал?
Или это не пытка, а стремление убедиться в своей правоте, подтвердить свою веру, что и у меня есть Дар?
Как мне воспользоваться этой книгой? Открыть себе жилу и найти в ней кровь, вливающую магию иллюстратора в простую краску?
Эйха, он дал мне книгу. Но не дал красок. Даже карандаша не дал. Если бы дал, я могла бы написать что-нибудь на страницах, и кто-нибудь увидел бы мои слова, и…
Но они и так должны уже были догадаться! Каждый, кто увидит меня в этой тюремной раме, заметит, что я тут двигаюсь, что я жива…
Но на меня смотрит только Сарио. Лишь его глаза наблюдают, как я схожу с ума.
Нет! Я не сойду с ума! Я останусь сильна разумом, волей и сердцем. Ради моего дитяти.
Но я так устала.., две ночи я уже здесь, две ночи без сна и отдыха от этого ужаса. Никто меня не видел. Только Сарио.
Матра Дольча, когда он отпустит меня?
В день Санктеррии после полудня Тасия принимала Арриго в своем старом доме в городе. У него выдалась пара свободных часов между завтраком с гильдией шелкоторговцев и вечерними увеселениями. Тасия вывела Арриго в садик за домом порадоваться солнышку. Удобно свернувшись теперь на его груди, она слушала пение пчел. Здесь было безопасно – ничей нескромный взгляд сюда не проникнет.
Недавно Тасия занялась восстановлением обстановки своего прежнего дома: возвращала обратно ковры и гобелены, мебель из дома и замка Карло, покупала вещи взамен выброшенных, когда выходила замуж. Вскоре она возобновит прежнюю жизнь, и все будет так, как было до Мечеллы, и Арриго вновь будет принадлежать только ей.
Последние дни они часто удалялись в ленивый покой солнечного дня на этой лужайке, где пчелы деловито внедрялись в новые и новые цветки, а бабочки плавали в дыхании теплого, медленного ветра. Арриго сидел, прислонясь спиной к дереву, Тасия втиснулась между его бедрами, он обнимал ее за плечи, а ее голова лежала у него на плече. Никогда она еще не была так счастлива – а причина счастья была в том, что она в эту минуту, улыбаясь, говорила Арриго:
– Рафейо сказал, что картина готова.
– М-мм?
– Она лишь ждет твоего слова. Стоит тебе захотеть, и Мечелла станет такой преданной и послушной, как только может желать мужчина. – Она рассмеялась. – Как дрессированный щенок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45