Котт вскочила на круп позади него, ее тонкие руки сомкнулись на его талии. Он вонзил конец меча в желтоглазую морду и зашатался в седле — что-то тяжелое ударилось о его левую руку и повисло на ней. Кобыла описывала панические круги, а Майкл чувствовал, как волчьи клыки все глубже погружаются в его руку у локтя, злобные глаза жгли его над окровавленной шерстью. Вес волка начинал стягивать его с седла, и он вскрикнул от боли и страха. Руки Котт еще удерживали его, но правая нога выскользнула из стремени и скользнула к шее лошади. Хребет кобылы изогнулся — она лягалась, а он невыносимо медленно, как ему казалось, приподнял меч для удара с близкого расстояния, сознательно выбрав горящий бешенством глаз, и вонзил в него острие. Оно заскрежетало по кости, застряло, но тут же высвободилось, когда челюсти разомкнулись, и волк беззвучно упал. Майкл ударил кобылу каблуками, и она помчалась галопом. Его левая рука онемела, он увидел капающую кровь. Как это доброе вино, подумал он смутно. И Котт спасла меч, когда он выскользнул из его пальцев, Котт выхватила поводья из его парализованной руки, Котт удерживала его в седле, пока они неслись бешеным карьером, а по сторонам бежали и рычали волки.

Бабушка мыла Майкла в ванной и вдруг остановилась, чтобы вытереть мыльную пену с носа и пронзить внука взглядом. Он тревожно заерзал, вспомнив, как тело подвело его тогда в реке с Розой. Больше такого не случалось, но вдруг остался какой-то след?
— Тебе ведь уже восемь, Майкл, верно?
— Скоро будет. В декабре.
Она покачала головой. Щеки у нее раскраснелись, ко лбу прилипли мокрые пряди. Майкл заметил, что белки ее глаз пронизаны крохотными красными прожилками, а серые радужки помутнели.
— Ты уже слишком большой, чтобы тебя кто-то мыл.
Майкл пожал плечами. Обычно мыла его Роза, и под конец они были одинаково мокрыми, дружно хохотали, а пол ванной был весь в мозаике пенных пузырей, и воздух становился непрозрачным из-за пара. Это было одним из самых больших удовольствий его недели. Но Роза сидела у себя в комнате и, наверное, снова плакала. Он боялся зайти к ней, но не мог не сделать этого. Он знал, что постучит к ней в дверь, когда пойдет наверх ложиться спать. К тому же день был пасмурный, черные тучи громоздились, как небесные наковальни, а дедушка понюхал воздух и предсказал грозу еще до утра. И она была уже в доме, выжидая минуту, чтобы разразиться. Воздух был жарким, и закат не принес прохлады. Западные горы затянула густая дымка, а тучи все громоздились и громоздились. Дядя Шон тревожился за ячмень. Гроза прибьет не меньше половины, а ведь столько еще не сжато, сказал он.
— Майкл, ты ведь любишь свою тетю Розу, правда?
Он кивнул, глаза у него стали большими, точно у оленя. Это было что-то новое, и он сразу виновато насторожился, обхватив колени в мыльной воде. Бабушка рассеянно потерла ему спину губкой.
— Ну, может, ей придется на время уехать, Майкл, и я не хочу, чтобы ты тревожился.
— А почему? Куда она поедет?
— Неважно. Не думай об этом. Она поживет некоторое время не дома, а потом вернется.
— Когда? Насколько она уедет? — он услышал, как задрожал его голос. Слезы обожгли горло.
Бабушка замялась.
— Ну, может быть, на год, Майкл, но он промелькнет, ты даже не заметишь.
Год. Год же необъятное время. Остальное лето. Школа и Рождество. Ее и на Рождество не будет дома? И Пасха. А потом снова лето. Огромное время. Сотни дней. Он прижал лоб к коленкам, и бабушка поцеловала его в макушку.
— Ну-ка, Майкл, вылезай из ванны и вытирайся. Сам. Ты уже большой мальчик, — она поднялась с поскрипывающих колен и вышла за дверь. По дрожи в ее голосе Майкл догадался, что и она сдерживает слезы.
Гроза разразилась глубокой ночью, и Майкл из окна смотрел, как дедушка и дядя Шон бредут через двор с раскачивающимся фонарем проверить лошадей, которых днем привели с пастбища. А в конюшне так хорошо сидеть в дождь, зарывшись в солому, освещенную фонарем, согретую теплом спящих животных, а за дверью ревет и плещет синяя ночь. Майкл протер стекло. Дождь еще только накрапывал, и воздух был спертым и душным. Затем небо расколол зигзаг раздвоенной молнии и осветил его полное ужаса лицо. Он отпрянул от окна, неосознанно отсчитывая секунды. На шесте над крышей дома грянул гром и раскатился по ней. Ему показалось, что стекло затряслось. К горлу подкатил комок.
Новая вспышка, синеватый свет озарил смятое одеяло и вновь залп небесной артиллерии. Он зайцем спрыгнул с кровати, громко стукнул ногами о деревянный пол, выскочил за дверь и кинулся по коридору. Дверь Розы. Закрыта. Когда он вечером постучался, она не откликнулась. Он открыл дверь в момент новой вспышки и увидел, что Роза стоит, прижавшись к окну. Свет молнии пронизал ее ночную рубашку, и на мгновение она была будто нагой — силуэт, окруженный газовой дымкой. Тут пала непроницаемая тьма, и он оглушенно рухнул на ее постель.
— Майкл! Я так и думала, что ты явишься! — к его огромному облегчению ее голос был обычным, даже веселым. Она любила грозы.
Они вместе забрались под одеяло в мерцании молний и раскатах грома. Он прильнул к ней, а она пригладила его волосы.
— Ты уезжаешь, — пробормотал он наконец, прижимаясь лбом к ее груди.
— Так надо, Майкл. Так лучше, — ее ладонь скользнула на живот, погладила его. Его внезапно охватила паника, будто все должно было непоправимо измениться, и странное настроение Розы было частью этого изменения или даже его началом. Он хотел, чтобы она стала прежней, обычной, ничего не боящейся, готовой все обратить в шутку.
Почему творится это непонятное и жуткое? Может, тут замешана она, и все эти разговоры в семье… Может, ей следует узнать?.
— В лесу волки, Роза, — выпалил он. — А у реки люди с лисьими мордами. Там что-то прячется. Помнишь лицо, когда мы плавали.
Но она была где-то далеко-далеко.
— Он смотрел на меня, — шепнула она, взяла его руку и положила себе на пупок. — Ты знаешь, что тут?
Он растерялся от перемены темы.
— Кишки и всякое такое?
Она хихикнула.
— Там малюсенькая девочка. Сейчас она спит, а когда проснется, выберется наружу, и тебе будет с кем играть.
— Роза! — он приподнялся на локте.
— Это правда, Майкл. Потому я и уезжаю, — ее голос стал хриплым, но он даже не заметил.
— А как она туда попала? — недоверчиво спросил он, но ее ответ заглушил гром.
— А выйдет она… вот отсюда, — она снова прикоснулась к себе, но ниже. Его рука последовала за ее рукой под ночную рубашку, скользнула по курчавым волосам, нашла ложбинку, и его ищущий палец коснулся влажного бугорка. Роза напряглась, ее пальцы сомкнулись на его руке и мягко ее отвели. А он снова почувствовал давление, какой-то нажим ниже живота. Роза потрогала это, потом взяла в руку через ткань его ночной рубашки и чуть сжала. Ему показалось, что у него остановится сердце. Гром грохотал, но он не слышал. Жгучая, блаженная пугающая секунда, и она отняла руку и поцеловала его в нос. Молния придала губительность ее улыбке.
— Я падшая женщина, — шепнула она ему на ухо. — Я повинна в смертном грехе, Майкл.
Слова были взрослыми, страшными. Дьявол подслушивает, подумал он. Смертный грех. Значит, Роза попадет в ад. И больше никогда не» вернется к нему.
— Я буду молиться. Роза, — всхлипнул он. — Буду молиться за тебя.
Она громко засмеялась, а гром прогрохотал по крыше, как неистовый всадник.
— Помолишься! Это поп отсылает меня, Майкл. Это он заставляет меня уехать из дома. Помолишься! — она села на кровати, заряженная электричеством не меньше, чем мчащиеся тучи в бушующем ветром небе за окном. — Не молись за меня. Прибереги свои молитвы для ребенка. Для девочки. Я знаю, будет девочка. А они заберут ее, как топят слабого щенка в помете. Она будет приблудной, Майкл. У нее нет отца.
Раздвоенный хвост молнии отразился в ее глазах, словно узкие светящиеся кошачьи зрачки. Она была напряжена, как согнутая ветка, ее лицо казалось голубым. Когда молния погасла, Майкл все еще видел перед собой ее светящиеся глаза, их отпечаток.
— Не забывай меня, Майкл. И не верь всему, что будут говорить. Меня увезут, но если я не вернусь, то найди меня, верни домой. Или мою дочку, — добавила она шепотом. И еще прошептала: — Мою душу.
— Сделаешь это? Отыщешь меня, что бы они ни говорили? Обещаешь?
Он обещал, полный испуга, недоумевая.
Она горько улыбнулась.
— В мире есть кое-что похуже грешников, Майкл, малыш. Гораздо хуже.
Потом они обнялись и лежали на узкой кровати как любовники, пока сон не заглушил грома.

Ферма спала, клочья туч уносились на запад, точно арьергард разбитой армии. На кухне старый Демон дергал носом во сне, чуя древние запахи, видя то, что только ощущал и никогда не видел, — древнее, навеки запечатленное в глубине его собачьего мозга. Снег и лед. И огромных заиндевевших зверей, бредущих по сугробам. Плеск капель в пещерах. Скрежет зубов на теплой мозговой кости. Он заскулил, царапая когтями каменный пол, но он был старым псом и не проснулся.
Рейчел тоже спала, разметав темные кудри по подушке. Суровое лицо смягчилось. Ей снился сон.
Снился ее красавец, ее темноглазый поклонник с алыми губами и кожей матовой, как цветок боярышника. Смуглый мужчина, такой элегантный в безупречно сидящем костюме, широкоплечий с узкими бедрами.
Она спала, а ее ноги обхватили подушку, сжали…
Но он покинул ее. В ту минуту, когда она… когда она хотела этого, согласилась, томилась по нему в траве, отбросив молитвенник, раскинув волосы среди лютиков. Легкое цветастое платье вздернуто до бедер, и, посмей она, то коснулась бы себя там, где жаждала его прикосновения, изнывала по нему. А он улыбнулся и погрозил пальцем. Покинул ее, не сказав ни слова, оставил лежать на лугу с раздвинутыми ногами, с задранным платьем.
Беззвучно, не зная об этом, Рейчел плакала в своей одинокой постели.
Старику Муллану тоже снился сон.
— Папистская фамилия, — сказал сержант-вербовщик с глазами узкими, как дверные скважины.
— Я не папист.
— Значит, скажешь на… папу?
— Д-Да.
— Ну так скажи.
И он сказал.
Он растирал фландрскую глину грязными пальцами, такую же твердую и белесую под палящим солнцем, как застарелый шоколад. Пот впитывался в подкладку его каски, сползал по лицу, и на него налипала пыль. Мундир был жарким, заскорузлым от пота и натирал кожу, ремни впивались в его молодые плечи. Сухая земля липла к вороненому смазанному стволу винтовки, сыпалась на деревянный приклад, словно требуя его себе. Вдали ухали пушки.
Агнес Фей, бабушка Майкла, лежала неподвижно и прямо, как срубленная сосна, в супружеской постели, и ее тихое дыхание сплеталось с похрапываниями Пата. Ей снились сапоги. Сапоги, ударом выломавшие дверь ее дома, и мужчины в двуцветной форме, вломившиеся внутрь, — полицейские куртки с солдатским хаки под ними. Ее мать в смертном ужасе, ее побелевшие братья, метнувшиеся к револьверам, поблескивающим на стуле. А она спокойненько плюхнулась на них, уселась на твердом металле и не сдвинулась с места, пока каратели обыскивали дом, а ее отец стоял, положив руки на голову. Она была совсем девчонкой и чуть не обмочилась от страха, но продолжала сидеть, выпрямившись, а ее юбки прятали государственную измену, и она спасла братьев от пули на заднем дворе.
Шону снились сверкающие трактора, проводящие прямые точно по линейке борозды и изрыгающие клубы дыма в синее небо. Позади них только что опустившиеся на поле чайки расталкивали дружные всходы ржи, и жнец срезал колосья серпом, лезвие которого было, как рогатый месяц, подставленный солнцу.
Пату снились лошади, и он улыбался во сне. Майклу ничего не снилось, потому что его обнимала Роза.
А его младшая тетка не спала, ощупывая вздутие, которое появится еще не скоро. Костяшками пальцев скользнула по узким мальчишеским бедрам, думая, сможет ли новая жизнь вырваться из них, не убив ее.
Она вспоминала. Он закупорил ее, месячный механизм ее истечений остановился, и она была проклята. Смуглый мужчина, безликий мужчина… он наполнил ее жаром, вдавил в прохладный перегной, а река бурлила, как ее бешеная кровь, и встала ночь, темная и густая, как деревья вокруг. А теперь вот тут бьется еще одно сердце.
Бедный Томас Маккэнделс! Неуклюжий, сопящий, она свалила это на него, позволила ему получить то, чего он желал так до: Т), и назвала его отцом. Бедный безвинный Томас, шарящий, побагровевший, боящийся взглянуть, но жадный, как ребенок Протестантский отец зачатого в блуде ребенка… так во всяком случае думают они. А настоящим отцом был всадник в плаще с капюшоном, проезжавший мимо. А когда наутро его конь выезжал из низины, откос под его копытами обрушился в воду. Ей не хотелось увидеть его снова, но, может быть, доведется, если младенец на пути к свету разорвет ее.
— Души дешевы, — сказал он, уезжая, и ей почудилось, что он засмеялся.
В ободранном дождем дворе тускло поблескивал булыжник, из водосточных труб в бочки хлестала темная жидкость. По булыжникам призрачно крались волки, наполняя сны Демона страхом и родственной тягой, чуя запах скотины. Лошади в конюшне прижимали уши, на лугах овцы настороженно сбивались в тесные кучи, но их никто не потревожил. На ферме в сухих уголках светились глаза наблюдающих кошек. Стая кружила в беззвездном мраке, безмолвно выискивая добычу. Один волк царапнул заднюю дверь. А потом они заструились к лесу, как призраки на бестелесных ногах, бегущие в страхе перед зарей.
5
Прошло пять лет.
Роза не вернулась, потому что умерла.
Известие об этом просочилось до Майкла примерно через семь месяцев после ее торопливого отъезда. Ее украли ночью священник и две суровые монахини, и Майкл разрыдался, увидев ее белое лицо в глубине большой машины — лицо почти такое же юное, как его собственное. Для него она умерла, когда дверцы захлопнулись и машина выехала с переднего двора. Она покинула его мир и очутилась в другом. Смерть тут была ни при чем, да он толком и не знал, что это такое. Смерть для него была вроде письма, утерянного на почте. Кто-то уехал куда-то, он не мог зрительно вообразить, куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40