Не прошло и нескольких дней, как чистый дородный брат Неньян уже приобрел скитальческий вид, как мысленно называл это Майкл. Щеки его ввалились, заскорузлое от грязи одеяние стало свободнее на животе. Он для тепла обматывал ноги тряпками, а глаза у него превратились в два провала. Котт наблюдала за этими изменениями с мрачным злорадством, словно видела в них доказательство, что магия святого человека не может тягаться с силой леса.
Ночные привалы стали одновременно и желанной целью и источником мучений. Когда короткий день угасал, они готовы были упасть на землю, тут же и заснуть, но нужно было позаботиться о лошадях, кое-как развести костер из сырых сучьев, выбрать местечко чуть посуше. По стволам деревьев ползли капли, выгоняя из-под коры ютившихся там мошек — слепых, белых, больно жалящих. Путники ложились, и сырость просачивалась сквозь меха, заскорузлые от засохшей грязи, смердящие плесенью. Глядя на дымящийся, еле горящий костер, они засыпали. Каждую ночь они по очереди бодрствовали несколько часов, неся дежурство. Майкл подозревал, что Неньян преспокойно спит и в эти часы, но проверить так ли это, он не мог: слишком уж сильно его самого клонило в сон.
Говорили они мало, ели по вечерам молча. Котт ужинала поганками, которые окружали подножья деревьев в багряном изобилии. Вид у них был смертоносный, но она ела их как будто с удовольствием и пила воду из застойных луж без всякого вреда для себя. Словно была создана для жизни в подобном месте — или оно было создано нарочно для нее.
— Не понимаю, черт меня подери, почему этот край назвали Волчьим, — как-то сказал Майкл. — Тут меньше волков, меньше всего, чего угодно, чем в любых других местах, какие я видел в здешнем мире. Тут нет ничего. Ничего!
— Тут есть деревья, — напомнила ему Котт. Ее глаза светились в сумраке.
Они сидели в темноте, потому что костер, несмотря на все их усилия, не разгорелся. Лошади переминались с ноги на ногу и выдували воздух из ноздрей в нескольких шагах от них, а чуть дальше бормотал свои молитвы брат Неньян. В вершинах шелестел и шуршал ветер, но больше никакие звуки не нарушали лесной тишины.
Добрался ли первый отряд сюда? Вряд ли, подумал Майкл. Тут почти не было корма для лошадей, не говоря уж о коровах. Майкл начинал ненавидеть деревья, но молчал об этом, видя благоговейный трепет, который они внушали Котт.
В них обоих прятался вирогонь. У Майкла было ощущение, что он мог бы жить на поганках и затхлой воде, как Котт, если бы он сдался на милость леса, но он предпочитал последние крохи запасов Неньяна и принадлежать себе.
Священник кончил молиться и присоединился к ним. Его била дрожь, хотя лицо оставалось невозмутимо спокойным. За все время пути он, казалось, неизменно знал, какого направления следует держаться — даже в чащобах болот, даже в самых черных частях леса. Словно внутри него прятался компас, игла которого безошибочно указывала на их цель. Но Майклу уже было почти все равно, достигнут они ее или нет, лишь бы вновь обрести чистую постель и сносную еду.
— Далеко еще? — спросил он Неньяна, как часто спрашивал все последние дни. Они находились в пути уже почти две недели, а лес оставался все тем же.
В смутном свете разобрать выражение на лице брата-было нелегко, но в его голосе Майкл уловил неуверенность.
— Дальше, чем я думал. В последний раз я увидел его через неделю. И мы на правильном пути, тут я не могу ошибиться. Я чувствую силу этого места, будто лицо мне жжет какое-то черное солнце. Но он словно отодвигается, или лес становится шире, пока мы по нему едем… Не знаю…
Такой усталый, такой растерянный, от вечной улыбки остался только пепел. Котт презрительно фыркнула.
— Мы следуем за блуждающим огоньком в коричневой рясе? Или он знакомит нас с красотами Волчьего Края?
— Котт! — предостерегающе произнес Майкл, но неуверенность Неньяна подействовала на него так угнетающе, что на большее его не хватило. Все это время он твердил себе, что осталось совсем немного, что они уже почти там. И вдруг оказывается, что впереди могут быть тысячи и тысячи миль. Он готов был завыть от горечи и отчаяния.
— Одним нам было лучше. Мы ехали быстрее, а лес нас почти не замечал. Теперь, когда он с нами, лес следит за каждым нашим шагом. Неужели ты не чувствуешь?
Нет, такое чувство у Майкла возникало. Безмолвный, безглазый взгляд, от которого у него холодели лопатки, словно в ожидании удара. В воздухе Волчьего Края была какая-то тяжесть, мешавшая вдыхать его. Полная противоположность разреженному воздуху горных высот. Густой воздух, налитый свинцом неприязни, источающий силу.
— Я ничего не чувствую, — сказал Неньян. — Я прожил тут двенадцать лет и никогда ничего подобного не ощущал. Волчий Край знает меня, а я знаю его.
— Ты дурак, — сказала Котт, и Майклу показалось, что лицо священника потемнело от гнева.
— Перестаньте, — сказал он, рассердившись на их начинающуюся свару. — Надолго ли еще хватит твоих запасов? — спросил он Неньяна, который напряженно скорчился на земле, похожий в своем одеянии на обросший мхом валун.
— Воды — на два-три дня. Еды еще на четыре.
— Поганки и водица из луж, — засмеялась Котт. — Скоро начнешь ими ублажаться, если прежде не попробуешь сжевать свои сандалии.
— Замолчи! — прошипел Майкл, и они поразились злобе в его голосе. — Хватит препираться. Будем кипятить лесную воду, как только сумеем разжечь огонь, и будем есть то, что сумеем найти. Жуков, если понадобится. Но с пути не свернем, пусть даже придется доехать до высоких гор, которые, как говорят, начинаются по ту сторону этого проклятого места. У всех лесов есть конец, и мы доберемся до нашей цели, даже если съедим лошадей и сотрем подошвы до костей, шагая пешком.
Его вспышка, казалось, ошеломила их, и ночью Котт решительно легла к нему спиной, но его это не тронуло. Он ощущал, как корешки и ростки леса проникают в него, подтачивают его волю, и усилия помешать им обессиливали его не меньше бесконечного пути. Лес говорил ему, чтобы он бросил брата, оставил его тут, где его смогут забрать деревья. Лес требовал, чтобы он бродил без дорог, позволил краю придать ему более подходящую форму для грядущей встречи. Иногда Майклу мерещилось, что он действительно слышит шепот, вплетающийся в поскрипывание ветвей и стволов. Пусть он предаст себя Иному Месту, забудет все, что успел узнать в прошлой своей жизни. Он должен забыть Ирландию, родной дом, воскресные мессы и хлопотливый мирок семьи. Он — всего лишь сирота в разрыве между родителями, и ему нужен лес в жилах, чтобы стать своим в нем. Сдайся, сдайся! — твердил лес. Утонуть легче, если не сопротивляться. Ты быстрее обретешь свою цель и в конце пути станешь счастливым человеком. Эти настояния неотвязно звучали и звучали, точно шум в ушах.
Тут земля начала подниматься волнами, превратилась в гряду лесистых холмов, и для ночлега они находили почти сухие уголки. Там и сям из перегноя и палой листвы торчали покрытые мхом камни, точно кости из истлевшей кожи. Неньян не сомневался, что холмы эти предвещают близость страшных южных гор и опушки леса. Уже недалеко, сказал он им почти с прежней уверенностью в голосе. Котт пропустила его слова мимо ушей, да и Майкл никак на них не откликнулся.
Деревья странно изменились. Они стали ниже, хотя балдахин оставался по-прежнему непроницаемым. И вид у них был такой, словно их разъедала проказа. Они уже не устремлялись стройно ввысь, а кривились и изгибались, словно скрюченные артритом пальцы. Кое-где кора отпадала, точно струпья, открывая черную древесину. Корни высовывались из истощившейся почвы, извивались, обвивались вокруг камней. Точно сведенные судорогой, они боролись за жизнь, и в воображении Майкла уродливые стволы преображались в пятнистые лица, тела, руки и ноги.
— Ты ее чувствуешь? — спросила Котт шепотом. Лицо ее было исполнено благоговением, почти священным ужасом.
— Что еще? — раздраженно спросил Неньян.
— Силу, гремящую в воздухе. Даже деревья ее не выдерживают. Она как горячий воздух. Майкл, ты ее чувствуешь?
Да, он чувствовал. Словно световые лучи выбивали барабанную дробь у него в висках. Словно дальний шепот у него в ушах. Лес был живым и следил за ними. Словно они забрели в пасть чудовищного колоссального зверя — весь край обрел сознание и хитрость. И был враждебен. Высасывал силу из его тела, выпивал его мужество, и ему опять словно было семь лет, и опять он видел темные фигуры, переходящие в сумерках через реку. И в горле у него поднялся комок страха.
— Матерь Божья, — пробормотал он. Брат Неньян вполголоса произносил латинские молитвы.
Они остановились у подножья скалистого обрыва, огонь блестел на мокрых камнях, освещая крохотное полукружие. Вокруг был мрак, лес, и в ночи они ощущали присутствие деревьев, будто безмолвной толпы, злобной, недовольной тем, что они тут. Живые! Другого объяснения Майкл не находил.
— Мы уже близко. Очень близко, — сказал Неньян, уставившись на свою незажженную трубку. Котт успокаивала лошадей на границе света, что-то нашептывала им в уши, стирала с их боков испарину ужаса.
— Разве ты не проходил тут, когда приближался к замку прежде? — спросил Майкл.
— Нет. Оно… оно мне совсем незнакомо, это место, но клянусь, я точно следовал тому же пути. Кажется, будто лес способен передвигаться, будто меняется сам край.
— Он не хочет, чтобы мы его отыскали, — сказал Майкл. — Он задерживает нас, поручив это деревьям. По-твоему, ваш отряд добрался сюда?
Неньян отвел глаза и всмотрелся во тьму, плотную, как фетр.
— Не верится. Думаю, мы уже миновали место их последнего боя. Оно должно быть далеко к северу отсюда. Думается, так далеко не заходил еще ни один человек. Это нечистое место.
Они замолчали, и к ним присоединилась Котт. Хотя окружающее подействовало и на нее, она, казалось, меньше мучалась опасениями, чем Майкл и брат Неньян, и равнодушно грызла поганку. На секунду Майкл возненавидел ее за то, что она не разделяла их страха.
Ночь прошла почти без сна и не принесла настоящего отдыха, хотя лес был нем, как заброшенная могила. Они продолжали путь без помех, а припасы все убывали. Когда не осталось воды, они начали кипятить зловонную жижу лесных ручейков, а когда не осталось еды, Котт начала ловить для них всяких мелких тварей. Неньян вначале отказывался к ним притронуться, и даже закаленный желудок Майкла бунтовал против крошечных тушек полевок и тритонов, против глянцевитых больших слизней, оставлявших липкий след на мокрых камнях. Но вскоре они обрели более аппетитный вид, а козье мясо, пахта и мед в приюте Неньяна отошли в область грез, стали светлым пятнышком в глубине сознания Майкла. Живот у него втянулся, и он почти ощущал, как медленно и неумолимо съеживаются его мышцы, а лицо Неньяна все больше напоминало череп. Только Котт чувствовала себя прекрасно, хотя фигура у нее стала еще тоньше, а костяшки пальцев — выпуклее.
Лошади с трудом выдерживали тяжесть всадников, а потому они шли пешком и вели их на поводу. Только осел Неньяна был достаточно бодр, так как древесную кору он грыз с большей для себя пользой, чем Мечта и серый. Теперь каждый день впереди трусил Неньян, выбирая дорогу вверх по крутым каменистым склонам, которые тем не менее густо заросли искривленными деревьями. Следом за ним они перебирались через черную жидкую грязь, скапливавшуюся в ложбинах.
Через двадцать шесть дней после того, как они покинули приют Неньяна, снова зарядил дождь. Он хлестал сквозь сплетенные ветки, превращая землю в подобие густой похлебки. Они шлепали по грязи, устремив взгляд на конский хвост впереди, иногда хватаясь за него, чтобы вытащить ноги из липкой массы. А часто они окружали одну из лошадей и помогали ей выбраться из трясины: тянули, толкали, вытаскивали увязшие копыта и били бедное животное, принуждая его идти вперед. Они скользили, спотыкались, часто падали, вымазывались черной, как деготь, жижей, а дождь все лил и лил. Майклу мерещилось, что все это кошмар, что ничего подобного на самом деле быть не может. Он так устал, что даже физические страдания, которые он испытывал, отодвигались далеко-далеко, заслоненные всепоглощающей потребностью отдохнуть, заснуть по-настоящему, просто закрыть глаза. Усталость превратилась в ноющую боль, и, ковыляя вперед и вперед, он еле удерживался, чтобы не зарыдать вслух.
Дождь заполнил лес шумом — ревом воды, обрушивающейся на балдахин и льющейся с веток. Она стекала по его лицу, капала с носа, заливала глаза. Он попытался ловить ее ртом, но она оказалась не чище лесной воды, потому что отдавала вкусом листьев, которые омыла. Он сморщился и выплюнул ее.
Неньян остановился перед непроницаемой на вид стеной толстых и тонких стволов. Священник нагнулся, вцепился себе в колени, его грудь тяжело вздымалась. Майкл, пошатываясь, подошел к нему, а за ним Котт, таща за собой серого. Черные волосы облепили ее лицо, придавая ей дикий вид.
— Мы не можем идти дальше, — прохрипел брат, а шум дождя почти заглушал его голос. — Мы должны устроить привал… отдохнуть…
— Негде! Земля слишком сырая. Надо подняться повыше, — услышал Майкл собственные слова, хотя ему самому больше всего на свете хотелось устроить привал, утишить хоть ненадолго эти муки.
— Я не могу… не в силах… Господи Иисусе…
Пока они говорили, лужи начали сливаться одна с другой в настоящее озеро. Почва словно разжижалась прямо у них под ногами… засасывала… Майкл ни разу в жизни не видел подобного дождя. Он был как заградительный огонь. Он оглушал все чувства. А деревья уже теряли ветки. В ширящихся лужах плавали сучья, и в рев дождя вплетались стоны и треск ломающихся ветвей, которые не выдерживали ударов воды. Вот-вот должен был начаться потоп — вода струилась по склонам в ложбину, где они стояли.
— Майкл! — Котт дернула его за плечо. — Деревья! Погляди на деревья!
— Что еще? — он прищурился и нетерпеливо протер залитые водой глаза. Что еще ей понадобилось?
Лица. Липа в коре.
— Святый Боже! — он прошлепал с ней вперед, а Неньян так и остался стоять, согнувшись в три погибели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40