«Первая сотня» предпочла сделать вид, что Канмели Гэвин — это не Канмели Гэвин, а «Дубовый Борт» — не «Дубовый Борт». И никакой второй дани три воды назад не было. В Бандитскую Гавань приехал лоцман из Тель-Кирията и, подойдя на своей лодчонке к борту, с преувеличенной любезностью стал объяснять, что в эту жалкую гавань они не поместятся (в то время как великолепно поместились же!), а на внутреннем рейде для них уже освободили место у второго (наилучшего) причала, и начальник порта самолично приказал выделить для их груза загон и склад — если доблестные капитаны захотят еще что-то сгружать.
По-видимому, здесь боялись, что Канмели уйдет на север и все, кроме рабов, продаст на Торговом острове.
По Гийт-Чанта-Гийт хаживали такие слухи. Говорили, что Канмели, мол, женится, и что берет он дочку не то у короля, не то у царя морского, не то у очень уж прижимистого тестя, потому что на вено для невесты устроил такую охоту, какой не видали в этих краях давно и надеются долго после не видать, и что он собирается уйти на север раньше обычного и уже либо распустил свои корабли, либо собирается распустить.
В части этих слухов, бесспорно, были повинны те корабли из Многокоровья, что и вправду уже ушли домой, по дороге заходя на остров Иллон или какое-нибудь место вроде него. Не то чтобы они врали, но молчали кое о чем так, что их молчание по-разному можно было толковать.
Город Милан, который корабельщики именуют Тель-Кириятом, гудел, будто пчельник. Капитанов обихаживали так, что одни только Кормайс, хоть и наливали в него здешнего тутового вина не меньше, чем во всех остальных, ухитрился все-таки потерять при продаже не больше восьмой части на каждой мере серебра. Дружинников завлекали подешевле, тутового вина вкруг них не разливали, но возле бортов непрестанно толклись лодчонки, с которых предлагали все, что угодно: девочек, «дымок», медовую водку, безделушки или хотя бы фрукты, от запаха которых сладко кружилась голова.
Гэвина приглашали в гости к начальнику порта — само собою, негласно, на женскую половину; жена начальника порта сводила его наедине с ней посмотреть росписи ширм в ее «комнате чтений об увлекательном», а сам начальник сказал, что он отнюдь не будет против, если какой-нибудь из здешних купцов возьмет внаем, якобы для себя, часть корабельных плотников его порта. Тель-Кирият был готов распахнуть перед ними свои верфи, свои прилавки, свои кабаки и свои «веселые дома».
— Как ты им всем по сердцу, пока у тебя есть деньги, — сказал Гэвин. — И уж они постараются не отпустить тебя раньше, чем вытянут из тебя все, кроме разве души!
Он очень хорошо помнил здешний «веселый дом» четыре воды назад, и как потом трещала голова и совершенно непонятно было, с какой стати объявилась на корабле женщина с белыми волосами. Но сказал он это только Йиррину, после того как вытащил его из лавчонки, где тот приценивался к какому-то платочку для Кетиль.
— В другой раз! — весело крикнул Йиррин в темную нишу лавки.
Когда они спускались по крутой виляющей улочке, на повороте бесстыжая служанка ухитрилась протиснуться между ними так, чтоб почувствовали ее оба. Йиррин захохотал и щелкнул ее по затылку. Глаза у него блестели.
— Ткань с Дальнего Юга, — сказал он. — Зря ты меня уволок. А можно было, — добавил он, — и два платка купить! Если два сразу, то дешевле.
Вот тут-то Гэвин и сказал ему насчет денег и души.
— Не скажи, душу они тоже возьмут с охотой! — засмеялся Йиррин.. — Можно перекрасить и продать под видом полоняника…
По понятиям северян, душа у человека выглядит точь-в-точь как он сам. Только одноцветная: черное, белое, серое — и больше никаких цветов…
Потом Йиррин почти посерьезнел и добавил:
— Ты сам говорил: дрянное и хорошее — все здесь намешано. Зато хоть люди отдохнут. Залечиться успеют спокойно.
— Где ты здесь видел покой?
Начальник порта жил на самой горе, в богатом квартале. Дружинников Гэвин с собою не взял, и хорошо, что не взял: их оставили бы со слугами, а для гордых свободнорожденных северян это нестерпимо. А Йиррин, пока его побратим там развлекался, бродил по лавкам. Он и увязался-то с Гэвином для того, чтоб выбраться в город, не в привычные лавчонки вокруг порта, а в места подальше. Может быть, это в последний раз взыграл в нем веселый певец-сорвиголова.
Спускаясь, они вышли на такое место склона, откуда виден порт. Прямо под ногами, через низкую изгородь — чей-то сад, а дальше — за пыльной, тусклой зеленью — сразу оливково-ржавая вода далеко внизу. Влево изгибались причалы. Шестнадцать кораблей стояли на воде, как на блюде. Как только разгрузились, Гэвин приказал (именно приказал) отвести корабли на глубокую воду. И приказал (именно приказал) никому не высовывать носа на берег, кроме капитанов да еще полудюжины дружинников, которых те могут взять с собой. Само собою, в порту были и другие корабли, но Гэвин видел только эти.
Из облепивших их лодчонок одна, возле рыбацкой однодеревки, держалась слишком близко. Человек, что стоял в ней, размахивал руками, как делает здесь простонародье, когда разговаривает. Солнце освещало его сбоку, и разглядеть мужчину можно было очень хорошо. По борту над ним виднелось несколько голов. Но это еще ничего не значило: может, ругаются, объясняя, что не нужны тут, мол, твои шлюхи, а ты проваливай-ка и не бей нам обшивку. (Язык друг друга если и понимают, так еле-еле, объясняются жестами, и ругаться так можно долго, какое-никакое развлечение…) Человек в лодке сделал такое движение, как если б бросил что-то наверх. Не разобрать было, поймали или нет. Гэвин смотрел на это, и лицо у него постепенно становилось, как когда он смотрел на Хюсмеров корабль, слишком рано входящий в поворот.
— Всего-навсего фруктовщик, — сказал Йиррин.
Гэвин в это мгновение и сам разглядел гору чего-то округлого, наваленную в носу лодки. Но он сказал, не оборачиваясь:
— Если фруктовщик, можно приказы не исполнять?
Некоторое время спустя Йиррин, догнав его на спуске, сказал:
— Ты этого не видел.
— Что? — Гэвин остановился так, что в оказавшейся неподалеку еще одной лавке молодой приказчик, выступивший было наружу, нырнул в нишу, в самую тень.
«Хозяину легко говорить… — думал он, — легко говорить, что деньги есть деньги, хоть и от мореглазых. Пусть сам зазывает. Они же все бешеные. Ведь убьют, убьют и не оглянутся. И хозяин тоже убьет».
— Ты этого не видел, — сказал Йиррин. — И я этого не видел. Ты хоть понимаешь, что они по твоей милости две ночи подряд ночуют на кораблях, когда рядом можно выспаться куда уютнее, и не с досками в обнимку? Ты хоть понимаешь, что там парни, которые эту кертебе в жизни не пробовали?
— Э-э-э, если доблестные воители пожелают… — начал приказчик. «Что за злой дух вас тут поставил, возле нашей лавки! — думал он. — Прошли бы дальше на два десятка шагов».
— Может быть, ты тоже в ослушники захотел? — сказал Гэвин. Конечно, не молодому хейлату.
— Да не трогает никто твои приказы. Он им на пробу бросил, бесплатно. А ты покупать запретил. Так или не так?
— А потом, — сказал Гэвин, — кто-нибудь им бросит на пробу трубку с арьяком?
Но уже тише. Он и в самом деле не учел того, что в таком месте, как Тель-Кирият, могут предлагать и бесплатно что-нибудь. Это был последний раз, когда он позволил Йиррину в чем-то себя убедить.
— Трубку они не поймают, — спокойно сказал Йиррин. — А вообще-то, — качнул он головой, — капитана на них нет, что верно, то верно.
Исполняющий свой долг приказчик закричал опять, даже выбежал на улицу, осторожно (очень осторожно) пытаясь ухватить их за кушаки. Кончилось дело тем, что Йиррин все-таки купил в его лавке расписную шкатулку. Лаковую. Для Кетиль. Купить две сразу было бы дешевле, но Гэвин отказался наотрез. Шкатулка пахла так же, как час назад ширмы в «комнате чтений об увлекательном» жены начальника порта, и сама эта женщина тоже пахла каким-то лаком, непостижимо почему. У нее была блестящая прическа, а губы узкие, очень темные, будто застывшая кровь, потом оказалось, что это краска. От вкуса этой краски Гэвину все еще было муторно, а может быть, муторно было от съеденного за обедом у начальника порта. Блюда там были такие… но ведь не мог же он показать, что не знает, какое это мясо и мясо ли вообще, и как за него взяться. Что за обычай у них дурацкий — есть среди дня? Хорошо хоть при женщинах у них в приличных домах напиваться не принято.
И хорошо, что вкус краски отрезвил его вовремя. Вряд ли она поняла бы что-нибудь, а ведь слышала — наверняка слышала! — о свадьбе Канмели. «Извини, госпожа, но я не собираюсь портить свою Защиту», — вот это она поняла. «О-о. Но я ведь не буду колдовать против тебя, я не сильна в таком колдовстве…» «Какой забавный дикарь», — подумала она, но Гэвин этого не знал. — И совсем не опасный, — думала она дальше. — Да, пожалуй, это и впрямь было бы не очень интересно».
Приказчик, проводив «мореглазых» преувеличенно учтивыми (очень преувеличенно) поклонами, в избытке чувств остановился возле своего друга, такого же, как и он, молодого приказчика-хейлата из соседней лавки, что тоже пытался уговорить их на какую-никакую покупку, но меньше преуспел. Глядя, как спускаются по пыльной выщербленной улице две фигуры, одна в алом п. чаще, другая в зеленом, блестя золотом мечей и оплечий, — тот проговорил:
— Ну и ну. Так прямо и ходят по городу. Как люди. А послушаешь, что они в Чьянвене натворили… Ну и ну.
Улицы здесь, наверху, были почти пустыми, но это потому, что весь парод сбежался к порту, поглазеть.
Среди других новостей, услышанных Гэвином на обеде у начальника порта Тель-Кирията, как всегда полного новостей, была и такая: Зилет Бираг все еще держит осаду на монском монастыре.
Хранитель Кораблей великого города Хиджары якобы сказал: «В Гийт-Чанта-Гийт бродит Канмели Гэвин, и все мои корабли будут провожать хиджарские торговые караваны, а монахам пусть помогает их святой покровитель, если он и впрямь святой». А больше в этих краях не было тогда силы, которая пыталась бы навести порядок в чужих водах, хватит и своих. Но святой покровитель острова Мона, как видно, действительно помогал, потому что монахи и их ратники держались и даже отбили еще один штурм.
Зилет взял их в осаду по всем правилам. Среди капитанов, пошедших с ним, был один — по имени Толдейг, сын Толда, — которому случалось служить в войске гезитского князя, и во время войны Гезита с Аршебом на осаде Конаберы ему порядочно пришлось иметь дела с осадными машинами. Поэтому для такого похода он разыскал нужного человека на острове Гарз (где можно найти, если поискать, все, что угодно) и приволок его к Бирагу, выговорив себе за это в походе особые права. Человек, найденный им, выплывая временами из дыма арьяка, способен был говорить и давать указания, если от него потребуют, и даже яснее и точней, чем будь он в здравом рассудке. Он бродил вокруг строящихся по его словам машин точно во сне, подкручивая, примеряя, порой принимаясь ругаться тонким голосом, любовно поглаживая рукояти, — эти машины когда-то были его жизнью, а теперь — единственным из его жизни, что выплывало в распадающемся уме. А потом Толдейг уволакивал его на свой корабль и позволял надышаться опять зельем, и отправиться в шелковые чертоги, где поют неведомые птицы и остромордые черные звери встают на задние лапы, чтобы откусить краешек от солнца.
Но метательных машин он вокруг монастыря соорудил порядочно, целых семь штук, и самая большая катапульта бросала камнями в крепостную стену с западного, сильнее всего укрепленного конца монастыря, все в одно и то же место, день за днем, пока не сделала там пролом, и постепенно стала этот пролом от верха стены углублять все больше. А остальные вели поединок с метательными машинами монастыря, пытаясь помешать им разбить катапульту-гиганта. Время от времени хитромудрым монахам острова Мона удавалось повредить ее, и тогда снова арьякварт, злобно грозя в сторону монастырских стен высохшим кулаком, бродил вокруг нее и ощупывал повреждения. В середине этого дела часть нетерпеливых капитанов, пошедших с ним, Бирагом, заставила его полезть на стены еще раз; булавы монахов и секиры ратников отбросили их уже с самих стен, и снова равномерное «бух! бух!» камней пошло, как раньше… Таковы были последние новости на острове Иллон.
Вернувшись от начальника порта, Гэвин заявил, что Иллоном он уже сыт так, что обратно горлом лезет, и что чиниться они будут на острове Кажвела. Опять приказал. Как будто он теперь до конца похода намерен был обходиться без совета.
Кажвелу еще зовут Птичим островом, потому что каждую весну и осень огромное множество птиц отдыхает на нем, пролетая на теплые острова из холодных или на холодные из теплых, через полосу пустынного моря, на котором единственная суша — цепочка Дымящихся Островов, да еще вот Кажвела недалеко от ее конца.
Остров Кажвела, на котором много поколений спустя показывали место, где была стоянка Гэвина, — это всего-навсего песчаная коса, заросшая вечно шелестящим тростником, песчаная коса, точно оторвавшаяся неведомо когда от своего острова и заплывшая далеко в море. Люди там не живут, а пираты с Внешних Островов в то время любили это место и частенько тут останавливались, даже порой зимовали. Зимовать тут можно с удобствами, если осенью набить перелетных птиц.
О Кажвела! Вот рассказ наш вместе с кораблями и приплыл на твои берега.
Море было серым, словно дома. Умываясь пеной, «Дубовый Борт» рычал, как сытый зверь. Звук воды, бегущей по обшивке… Осенью он долго снится, пока не приходят ему на смену лесное безмолвие и стон ветвей на морозе.
Если бы на свете было только это — звук воды, бегущей по обшивке. И больше ничего…
— Кажвелу видно, — сказал Фаги, кормщик.
Они возвращались. Незачем всем стоять без дела, если чинится только половина судов. Вторая половина разбрелась и отдельный поиск наудачу. Особенной удачи «Дубовому Борту» не выпало. В виду Яйна-Кнлат, возле островка Певкина, они увидали лодки певкинийцев; те, разглядев, какой именно одинокий парус приближается к их берегам, тут же повернули назад, но было уж поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76