Много поколений спустя в Аршебе этот случай все поминали с таким ужасом, точно оказался вырезанным весь город.
— Смешно, право слово, — говорил Гэвин. — Там и было-то всего девять мачт и стоило лишь солдат вывести из крепости, чтоб размести нас всех по одному, — ведь ие поверят!
А на севере зато, в его родных местах, многим вот точно так же трудно было поверить, что в Аршебе люди Гэвина, сына Гэвира, прошлись всеголишь по нескольким улицам вокруг порта да по складам. Там ведь очень нелегко людям представить себе город настолько богатый, чтобы с нескольких улиц его добыча вышла такая, — иному хватило бы на пять жизней, будь они у него. И в равной мере трудно было им понять, отчего для Чьянвеиы, которая куда как меньше, понадобилось Гэвину собирать под свою руку столько кораблей. Хотя, конечно, можно было бы объяснить, скажем, вот так:
— Маленький кусочек нефрита расколоть трудней, чем самый большой булыжник…
Хотя все равно — очень трудно было бы это понять людям, никогда не видавшим каменных стен.
Впервые в жизни Гэвин задумал такое дело, для которого недостаточно было б уже пяти «змей» и дерзости. И знать о нем ничего не знали даже собственные его капитаны. (Где много людей знают — непременно кто-то лишний раз раскроет рот…) И остров Плая в самом деле никак ему не подходил — он совсем в другой, стороне был от Чьянвены, и караван с Шелковых Островов тоже; и даже когда через четыре дня после Джертада заболел Элхейв, сын Элха Кольца, Гэвин сначала подумал о том, что же будет теперь с его задумками насчет Чьянвены, а после обо всем остальном…
— Это южные моря, — сказал он, темнея лицом, как небо в Ярый Ветер, когда поведали ему, что Элхейва скрутило в одночасье. — Это южные моря, и кто приходит сюда с ложкой, должен быть готов хлебать все вместе, как оно здесь намешано: и дрянное, и хорошее.
А больше он ничего не сказал. Зато Йолмер, сын Йолмера, сказал очень много. Йолмера по-прежнему не слушали — то есть всем казалось, что они не слушают. Про северных колдунов все знают, что никто лучше их не умеет лечить раны и переломы и с болезнями родных мест они, худо ли, хорошо ли, могут справиться, — но от «слепой горячки», которою заболел Элхейв, пустеют порой в Гийт-Чанта-Гийт целые города, особенно если стоят в комариных местах, а к непривычным северянам она, как ни к кому, жестока. Кроме Элхейва, заболело тогда еще семнадцать человек с разных кораблей, но они-то все не были именитые люди…
От «слепой горячки» не выздоравливают — когда проходят боль в голове и горячка, это значит, человек либо умер, либо ослеп. И могут еще отняться руки и ноги, если не повезет, и речь тоже. Элхейву повезло — он умер через две ночи. И он еще был жив, когда Гэвину пришлось искать опять случай, чтоб поговорить с Йиррином без лишних ушей рядом.
— Теперь на башню Катта придется лезть одному тебе, — сказал он.
А ведь за зиму он говорил Йиррину раз пять, и только наполовину в шутку, что ему кажется, мол, эта башня Катта — просто-таки часть его самого. Как рука или имя. И что он — Гэвин, сын Гэвира, — и «четвертая башня южной стены, именуемая Катта», были назначены друг другу еще в миг рождения мира, когда создавались все судьбы и звучали все имена…
— Не понимаю, — сказал Йиррин. — То есть я понимаю, что кто-то должен остаться снаружи…
— Чтобы тот, кто внутри, мог быть уверен: дружины там, снаружи, все станут делать как надо, а не как каждому из капитанов на ум взбредет, — подхватил Гэвин. — Ты сам говорил: чтоб получилось, все должно быть подогнано, как обшивка на «змее»!
— Но почему ты?! Раз Элхейва не будет… Можно ведь Увальню поручить это, он сделает не хуже. Гэвин!
Тот помолчал.
— Может, и сделает. — Казалось, он растерялся даже. — Только это не поход Долфа. Это мой поход.
— Ты б, кажется, хотел один быть со всех сторон, — заметил на то Йиррин, — чтоб Чьянвену взяли три тысячи Гэвинов, сыновей Гэвира? — Но Гэвин не засмеялся. Не рассердился даже.
— Хорошо бы, — отрезал он, — если б кто умирал, — умирал бы я один.
И они замолчали оба надолго. У Элха Кольца не оставалось больше сыновей, и у Элхейва остались жена и сын, Элх, сын Элхейва, что родился прошлой зимой. Хорошо хоть, сыном успел обзавестись…
Потом Йиррин трудно вздохнул:
— А может, он еще и не?..
— Помрет он. — Гэвин качнул головой. — И хорошо. Хорошо, что помрет. — Страшно говорить такие вещи, но Гэвин все-таки сказал: — Я желаю ему, чтоб он умер. Я ведь даже представить себе ничего хуже не могу, чем слепцом сделаться, беспомощным, как старик. Э-эх…
— Я — могу представить, — сказал Йиррин. Голос у него был такой, какой случался иногда в начале зимы, когда от первых морозов трещит лед, но Гэвин — как всегда — ничего не заметил.
— Словом, готовься. И теперь — на «Лосе» пойдешь ты вместо Элхейва.
— Гэвин, да ведь это!..
— Сможешь, не прибедняйся! — чуть не рявкнул тот. — И если ты не будешь хотя бы имовалгтаном — ты представляешь себе, какой крик у меня поднимется на совете, почему, мол, на Катту я посылаю тебя, а не кого-нибудь из них, капитанов от деда и прадеда?!
— Да пусть бы кто-нибудь из них и шел!
— Ох, только не начинай все сызнова! — Гэвин прищурился, и прищур этот слышался в голосе, хоть и темно было. — И можешь сколько угодно говорить про три тысячи Гэвинов. Но или на Катте будут мои люди — или пусть вся эта Чьянвена провалится на дно морское!.. — А потом он добавил: — Тем более все одно еще никто ничего не знает. Вон — развернемся и пойдем ловить шелковый караван. Я что, не могу это сделать?
Неизвестно, что тогда подумал Йиррин, сын Ранзи. Быть может, то самое, что недавно сказал вслух:
Негоже корить
Тропинки в горах…
Одним словом, он согласился. И Гэвин подытожил:
— Сегодня же всем скажу.
— Подожди хоть, — ужаснулся Йиррин, — пока он умрет… — Способность Гэвина не замечать, что думают о нем люди вокруг, пугала его все больше. — Или пока… не умрет.
И Гэвин, словно вспомнив, остановился. Решения он менял очень редко. Слишком редко. Но тут сказал:
— Да… Ладно.
Разговаривали они на носу «Черноокого» — торгового корабля Гэвина, и была опять ночь. В такой тесноте да на людях беспрерывно другого ведь времени не улучить. Гэвин ушел, а его певец так и остался сидеть на каких-то мешках, возле самой носовой фигуры. Слышно было, как заскрипела у кормы сходня под ногами Гэвина (как разносятся над водой звуки!); потом он заговорил с дружинниками, стоявшими там на страже, и голос был спокойный, правильный — капитанский голос. Если кто видел, какой был Гэвин в начале того лета, когда у него стали вдруг тонуть чуть не со всею командой корабли и умирать злою смертью капитаны, — то один Йиррин…
Но тот не прислушивался сейчас. Когда ясно плывут по небу звезды и Небесная Дорога сияет от одного конца мира и до другого, света порою бывает столько, что можно разбирать руны не на ощупь. «Лось» был прямо у него перед глазами, и он смотрел на «Лося», как он рисуется на воде неподалеку, и странное это было чувство — чувство, с каким он не всматривался раньше ни в один штевень и ни в одни борта.
Если попытаться разобраться, о чем он думал тогда, то выйдет, что думал обо всем сразу. О том, что «Лось» приводится к ветру еще даже надежнее, чем «Дубовый Борт», сам Гэвин признает, и о том, как все должно перемениться через несколько дней и как ему странно и даже страшно представлять, как это будет, когда переменится, и о том, что Гэвин ведь в самом деле был готов бросить все и уйти за шелковым караваном (просто чтоб исполнить данное обещание!), и о том, что по-настоящему сейчас ему бы следовало чувствовать себя последней тварью, оттого что «Лося» и башню Катта ему дает такое горе, как смерть Элхейва.
Это всегда плохо, когда именитый человек умирает вдали от дома, но когда вот так — а не в бою и не в море, где мокрые руки океанских дев уносят потонувших мореходов в подводные чертоги, играть их зелеными кудрями среди зеленой воды, как говорят в стихах…
«Не понимаю, — думал Йиррин. — Я даже себя не понимаю, куда уж мне Гэвина понять… Никудышный из меня певец. А теперь и вовсе будет никудышный, теперь надо будет думать о другом, теперь о „Лосе" надо будет думать. Да ведь я же совсем и не хотел этого никогда!»
Он в самом деле никогда этого не хотел. Иной раз ему уже приходилось оказываться главным на каком-нибудь корабле — вот как тогда в Аршебе, — но только на время. И в глазах людей, и в его собственных это ничего не меняло, он оставался дружинником, ближним дружинником, но все же… А в дружине у Гэвина вправду не было больше никого, именитого по рождению (находились люди, которым нравилось водить рядом с ним свои корабли, но вторые и третьи сыновья, даже если оказывались с родичами в разладе, предпочитали пойти к кому другому, понимая: слишком близко от славы Гэвина их имени не быть замечену вовек), но среди ближних дружинников нашлись бы такие, что справились бы на «Лосе» не хуже: тот же Пойг, сын Шолта, или Интби Ледник, Интби к тому же на «Лосе» — «старший носа». И вдобавок они-то были не чужаки, а люди из семей почтенных и зажиточных.
«А я ничего не сказал Гэвину сейчас, — думал Йиррин. — Но ведь я же просто не успел. Я просто не успел, и все, на ум не пришло. На ум не пришло или не успел?» — спросил он себя чуть не с яростью.
И еще он думал о том, может ли, способен ли хоть один человек на свете быть честным в таких делах. Почему он так уверен, что Гэвин все одно не согласился бы отдать свою славу, свою башню Катта, кроме него, никому другому? А интересно, право слово, смог бы он признаться самому себе в том, что смутно чувствовал, — дело в Кетиль, в том, что Гэвин тогда уж почти не сомневался: осенью в его доме сыграются две свадьбы, и быть его певцу человеком из дома Гэвиров. Почему бы, спрашивается, не принять ему зятя в род?.. И тогда эта слава никуда не уйдет от Гэвина, так у него и останется, ведь родич — почти ты сам. Смог бы признаться себе в этом сын Ранзи, сын человека, которому не на что было купить «морской топор» для сына, когда тот отправлялся по Летнему Пути в свой первый поход? Смог бы?
Надолго запомнилась ему эта ночь; и как крохотные волны покачивали «Черноокого»; как отражались в воде «Лось» и звезды над ним, и все звуки на берегу, и все звуки в море, неожиданный, жуткий размах крыльев летучей мыши, скувыркнувшейся вдруг к самой воде, подхватывая когтями рыбешку… Все было так ясно, не просто, конечно, но ясно, кто — он, и что — мир вокруг, мир, в котором он был Йиррин, сын Ранзи, певец в дружине Гэвина Морское Сердце.
А имовалгтан Йиррин Певец… Кто это? Что это за человек, незнакомый ему, гордый по-другому и одинокий по-другому?
И со странной ему — но привычной имовалгтану Йиррину — твердостью он вдруг подумал: «Со временем я приучу их всех произносить „валгтан", без всяческих „имо"».
А капитан из Йиррина впрямь стал получаться совсем неплохой. Команду он сразу взял в руки и с кормщиком своим сумел поладить (а у того сложный характер), да он вообще всегда со всеми ладил, и никаких разговоров почти и не было насчет того, что ему вот так пришлось заменить Элхейва. В конце концов, это Гэвиново дело: его корабль, его дружина, пускай сами между собой разбираются.
Только Сколтиг, сын Сколтиса, пустил вокруг себя стишок, полагая это отличной шуткой: мол, будь у Гэвина «змей» и побольше, легко нашел бы для каждой капитана, что с уверенностью мог бы почитать себя п е р в ы м в своем роду. А еще заметили люди, что все чаще «Лось», если на купеческих кораблях решали не отдавать груз по-хорошему, действовал в схватке по своему усмотрению и ходил в отдельный поиск, как какая-нибудь «Остроглазая»; Элхейву Гэвин никогда так не доверял…
А Чьянвеиу они все-таки взяли. За три дня, как и рассчитывал Гэвин, потеряв не больше пятнадцати человек в каждой сотне. И на третий день Корммер, сын Кормайса, встряхнув пустой железный ларец в доме консула Чьянвены, прошипел:
— Это, что ли, годовая добыча со всех хиджарских ловель в южных морях?
А консул, спокойно улыбающийся старик, высохший, как кость, ответил на это:
— Из моря пришло — в море вернулось. — И жестокая гордость великой и хищной, непреклонно закаменевшей на горных склонах своих Хиджары смотрела его глазами, превращая их в черные щелочки на коричневом лице. — Вы, отродье Моря Ненасытимого, — пусть теперь зеленые демоны, с которыми вы дружите, принесут вам этот жемчуг назад!
Вот такие бывали у Хиджары тогда чиновники. Тогда многое было на свете совсем не так, как теперь.
И рассказчики в скелах говорят по-разному, кто же был тот человек, кто первым сказал, узнав об этом:
«Джертад…»
Все сходятся на одном только: это был не Йолмер. Его толки о невезении уже вошли всем в уши и добрались до сердец, и уже тогда многие оглядывались по сторонам подозрительно и проверяли себя тайком по разным приметам (люди ведь не могут обойтись без примет, хотя бы и неправильных), уж не их ли это филгья злобствует над походом?..
Когда рассказывают скелы об Йолмурфарас, то утверждают, что это был один из Хилсовых людей, и тот, оказавшись рядом, тут же дал сказавшему по зубам, чтоб не пошло недоброе слово дальше. А в скелах о Гэвине, исходя, должно быть, из того, что было потом, говорится, будто сказал это первым Дейди, сын Румейра из округи Многокоровье. И уж его-то никто не укорил ни словом и ни ударом. Правы, наверно, и те и другие. А мог быть и еще кто-то третий, неизвестным оставшийся, кто одновременно с этими двумя припомнил остров Джертад и «каменное дерево» на дне морском, вот точно так же стоившее вдвое больше добычи, что в джертадском деле досталась.
А еще через несколько дней хиджарский торговый караван с Дальнего Юга, в это время заходящий в Факторию Чьянвена, встречал консул. Но как встречал — не стоит вглядываться слишком пристально нам, живущим через столько поколений, ибо жестокость того времени, что для людей тогдашних была их жизнью, для нас может стать тем, чем для беловолосой шлюхи из Тель-Кирията была жуткая и возбуждающая диковина из россказней о «мореглазых» — сафьян из человеческой кожи, из которого, как выдумали тогда на юге, у них у всех пояса и кошли, и даже сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76