— Но это замечательно! Вы отдаете себе отчет, что если ваши попытки завершатся успешно, то вы на пути к тому, чтобы разрешить энергетическую проблему на нашей планете! Спасти человечество от ядовитых загрязнений воздуха! Преобразить облик Земли! Превратить пустыни в сады!
От волнения я не находил слов, но Агвилла, угадав мое состояние, задумчиво произнес: — В данную минуту, сеньор Искров, человечество не слишком интересует меня. Да и что такое человечество? Мак-Харрис, апперы, генералы?
Или полицейские, которые не задумываясь способны вырвать сердце из груди живого человека? Солдаты, в “патриотическом” порыве стреляющие в собственных отцов? Ученые, за несколько тысяч сребреников создающие новое смертоносное оружие? Торговцы, бесстыдно грабящие людей, писаки, стоящие на задних лапках перед апперами, продажные журналисты… Это тоже человечество?
Я перебил его: — Но, Агвилла, человечество — это еще и дети, в женщины, обыкновенные люди, труженики, те, кто в поте лица создает материальные блага…
— Оставьте свою дешевую пропаганду для других, сеньор Искров.
Кому-кому, а вам полагалось бы знать истинное положение дел в мире. Вот вы говорите “труженики”, а они из страха перед энерганом бастуют. Крестьяне припрятывают молоко, которое у них есть, пусть в небольших количествах, и сбывают его на черном рынке. Разве они при этом думают о голодающих детях? А женщины… Женщины продают себя тем, кто дороже заплатит…
Я снова перебил его: — Вы любили когда-нибудь, Агвилла?
К моему немалому удивлению, невозмутимый Белый Орел, умеющий подавлять других своей язвительной надменностью, вдруг залился краской. До кончиков ушей. До корней буйных волос. Смутился, как девушка.
— Женщины меня не интересуют, — сказал он внезапно осипшим голосом. — И без них хватает забот… Что касается любви… — Он улыбнулся так, что отчетливо обозначились ямочки на щеках и подбородке, и| стал таким привлекательным, что, ручаюсь, ни одна женщина перед ним не устояла бы, — о любви я читал в романах. Пустое занятие…
10. Кампо Верде — земной рай
Из обхода пещер мы вернулись поздно ночью, но Доминго Маяпан и Анди еще не спали. Мы нашли их в комнате у Педро Коломбо перед монитором, который держал под наблюдением Белую Стену. Доктор Маяпан махнул нам рукой, и мы присоединились к ним. Сначала я ничего не мог разглядеть — экран заволокло сероватой дымкой, но звук был отчетливый. Лаяла собака. С каждой минутой лай все усиливался, словно животное приближалось к нам.
— Свет! — приказал Агвилла.
В то же мгновение мощный луч прожектора пополз к пещере. Вот он достиг тропинки и выхватил какое-то существо, стремительно мчавшееся вниз.
Коломбо повернул рычажок, изображение укрупнилось: это и в самом деле была собака, большая, откормленная собака.
— В пуэблосах таких нет, — сказал Педро Коломбо.
— Ты прав, — задумчиво подтвердил Агвилла. — Гаси!
Прожектор погас, в непроглядном мраке слышался собачий лай, он звучал все громче и громче.
— Отпустим? — спросил Анди.
— Ну, нет, — ответил Агвилла. — Рассмотрим вблизи.
Включай!
Коломбо нажал какую-то клавишу, яркая полоса молнией прорезала темноту, вонзилась в тропинку и погасла. Собака жалобно заскулила от боли, потом затихла, и в наступившей тишине мы услышали, как тяжелое тело покатилось в пропасть. Затем все смолкло.
— Сеньор Искров, — обратился ко мне Агвилла, — ваша машина все еще наверху?
— Вероятно… если ее никто не угнал.
— Я не подумал об этом, — пробормотал он. — Ошибка. Вернуть машину в Тупаку! Немедленно! И принесите мне пса!
Педро Коломбо кивнул в знак повиновения.
Мы пробыли около телеэкрана еще какое-то время, но никаких происшествий больше не было, и мы ушли. На сей раз хозяева повели меня, не в столовую, а в помещение, где я еще не бывал.
— Наша библиотека, — сказал Анди.
Боги, какая это была библиотека! Стены огромного зала, в прошлом служившего, вероятно, местом торжественных приемов, украшенные фресками и скульптурами, от пола до потолка были заставлены книгами. Чего только тут не было. Детские сказки и произведения великих классиков, фантастика и поэзия — от древних времен до наших дней. Но особенно широко была представлена научная литература, в первую очередь книги по химии, физике и горному делу, монографий, посвященные нефти, бензину, атомной и солнечной энергии, космическим лучам книги по географии и астрономии. И едва ли не все, что относится к археологии и криптографии: легенды и истинные факты, исторические сведения и конкретные находки. Я увидел собрание бесценных средневековых рукописей и современные стереоальбомы, оттиски иероглифов и подлинные папирусы…
Тут же стояла изящной формы ваза около метра высотой. Ее поверхность была испещрена черточками, кружочками, птичьими головами, изображением длинноносых мужских профилей на фоне дымящихся горных вершин.
— Вот наша “Песня”, — сказал Анди. Я ожидал услышать стихи, но он сказал: — А сейчас мы покажем тебе фильм. Нажатием кнопки он разместил на стене небольшой экран и установил сзади проектор.
— Предупреждаю, Тедди, фильм документальный, никаких постановочных или монтажных фокусов. И старый — снят двадцать два года назад.
Но, полагаю, тебе будет интересно. Думаю, ты вспомнишь свою поездку по Теоктану.
Как будто я мог забыть Теоктан, тонущие в грязи селения, бедные хижины, голых ребятишек с вздувшимися животами!
Мы сели. Агвилла принес кукурузный напиток. Но никто не притронулся к стаканам ни во время демонстрации фильма, ни после. Мы не сводили глаз с экрана. Изредка Агвилла бесстрастным голосом давал краткие пояснения, словно все происходившее в фильме его не касалось.
Фильм был снят на цветную, порядком выцветшую пленку и не смонтирован, а просто склеен, поэтому некоторые кадры повторялись по нескольку раз, в особенности те, где была запечатлена Ева. Начинался он с придорожного знака, на котором значилось: КАМПО ВЕРДЕ — 10 км. Потом камера (снимали явно с машины) помчалась по широкому шоссе, дорога то шла между высоких, поросших густым кустарником склонов, то, вырвавшись из них, вбегала в узкое ущелье, прорезанное прозрачным горным потоком, где молодые женщины стирали белье, то подымалась на округлое плато, откуда открывалась панорама заснеженных вершин, и, снова спустившись в долину, бежала вдоль тучных пастбищ. Навстречу мчались легковые машины и грузовики, люди приветственно махали руками.
Неожиданно из-за поворота нашим глазам открылась долина, от красоты которой у меня перехватило дыхание. Пейзаж казался ненатуральным — ощущение было такое, словно он написан кистью художника идиллического семнадцатого века.
Долина, со всех сторон замкнутая зелеными холмами, с розовеющими фруктовыми деревьями в цвету, была почти идеальной круглой формы.
Ее пересекала речка с двумя рядами тополей по берегам, их стройные шеренги уходили далеко-далеко и скрывались в ущелье между островерхими скалами.
Дома были словно из сказки: белоснежные стены, террасы, зеленые ограды. И кругом сады, сады… В самом центре возвышалась церковь — изящное строение с крестом, устремленным в неправдоподобно голубое небо. И всюду — на террасах, на стенах, во дворах — виднелись клетки с певчими птицами. Казалось, я даже слышу, как прозрачный воздух наполняется симфонией радости, хотя фильм был немой.
Машина с кинокамерой подъехала к калитке одного из домов. Во дворе светловолосый мальчуган лет десяти качал рукоять насоса. Заметив машину, он выбежал ей навстречу. Камера крупным планом показала мокрое личико, огромные черные, широко расставленные глаза, нос с легкой горбинкой и ямочки на щеках и на подбородке.
— Это я, — раздался в тишине голос Агвиллы.
Мальчуган протянул руки к камере и, видимо, завладев ею, стал снимать сам, потому что в неожиданно качнувшемся кадре появился человек лет тридцати с худым лицом индейца и смеющимися глазами. Он погрозил мальчику пальцем и, обернувшись к дому, что-то крикнул.
Дверь дома отворилась, и на пороге появилась женщина.
Я не любитель пышных сравнений, особенно когда речь идет о красивых людях или красивых вещах, но должен признаться, что красивее этой женщины я никогда не видел. Она была олицетворением Красоты. Платье из тонкой ткани подчеркивало совершенство фигуры. А лицо… Возможно, именно такой представлялась Вагнеру Изольда, когда он создавал своего “Тристана”: тяжелые золотистые волосы, свободно спадающие до пояса, лучистые голубые глаза, резко очерченные сочные губы. И ямочки… От нее исходила такая стихийная сила, я бы сказал — энергия любви, что, несмотря на побитую, холодную пленку и расстояние в два с лишним десятка лет, даже меня окатило горячей волной восхищения.
— Мама, — прошептал Агвилла. — Мама…
Об этом нетрудно было догадаться — хотя бы потому, что она передала свою красоту сыновьям. Женщина держала на руках малыша, как две капли воды похожего на нее. Он тут же соскользнул наземь, подбежал к камере и, широко улыбаясь, уставился в объектив.
— Алехандро, — объяснил Агвилла. Камера описала полукруг и нацелилась на ворота. За воротами стояла машина — небольшой пикап, из тех, на каких индейцы привозили в Америго-сити овощи на базар. В те времена, когда простые люди еще покупали овощи… Из машины выпрыгнул пожилой человек. Когда он приблизился, мне почудилось, что я вижу двойника Агвиллы, только постарше.
Тот же рост, размах в плечах, такие же черные пронзительные глаза, орлиный нос, над покатым лбом грива седых волос. Он шел величавой поступью, но без тени позерства: величавость исходила из самой сущности этого человека.
— Мой дед, — сказал Агвилла. — Великий Белый Орел. Тогда он был вождем нашего племени.
Камера запечатлела мирную картину. Возле домов играли ребятишки, по улицам проходили индейцы, в небе плыл воздушный змей с длинным пестрым хвостом.
Агвилла продолжал: — Кампо Верде, наше родное Зеленое поле, одно из последних убежищ, какие удалось сохранить племени после того, как правительство согнало нас в резервации. Здесь мы чувствовали себя почти как в райском саду. До того, как человек познал зло.
— И это зло, — вырвалось у меня, — явилось в образе нефти.
Как бы в подтверждение моих слов на экране возникла нефтяная вышка, возле нее суетились люди.
— Да, — подтвердил Агвилла. — Именно так. В долине нашли нефть. Исключительно богатое месторождение неглубокого залегания. Мы не успели опомниться, как на наши улицы, участки, даже в дома хлынули бурильщики…
Камера, должно быть из какого-то укрытия, выхватила вышку, потом задержалась на высоком русоволосом человеке в рабочем комбинезоне, который, судя по всему, руководил бурением.
— Эдуардо Мак-Харрис, — бесстрастным голосом произнес Агвилла.
Ни за что на свете не узнал бы я в этом человеке того Мак-Харриса, с каким меня недавно свела судьба! Лишь вглядевшись внимательнее, уловил в его походке ту характерную морскую “развалку”, которую президент “Альбатроса” сохранил до сих пор.
Новые кадры. Нефтяные вышки выросли в самом центре поселка.
Камера показала группу индейцев, молча наблюдавших за работой. Впереди стоял Великий Белый Орел, рядом с ним Доминго Маяпан с женой. Объектив долго следил за их озабоченными лицами, но вот вождь племени выступил вперед, подошел к Мак-Харрису и стал что-то говорить ему ровно, спокойно, с присущим индейцам достоинством. Мак-Харрис, почти не слушая, продолжал отдавать распоряжения рабочим. И так как Великий Белый Орел не умолкал, в раздражении схватил его за рубаху, что-то крикнул в лицо и оттолкнул. Старик зашатался, споткнулся о железные трубы и упал навзничь.
Агвилла сказал: — Дед пытался объяснить Мак-Харрису, что Кампо Верде — резервация, и просил, чтобы здесь не бурили скважин.
Со стороны шоссе показались бульдозеры, Огромные машины вытаптывали цветущие сады, валили заборы, с корнями выворачивали деревья, устремлялись на хрупкие стены жилищ. Один за другим оседали дома, рухнула церковь. Индейцы стояли вокруг и все смотрели, смотрели на жуткую картину разрушения…
Вскоре в долине появились брезентовые палатки, перед ними белье на веревках, костры для приготовления пищи, играющие на траве дети.
Агвилла сказал: — Около года наше племя тщетно пыталось остановить разрушение Кампо Верде. Великий Белый Орел ездил в Америго-сити, добился приема у правительственных чиновников, получил письменные заверения, что новые скважины бурить не будут. Но кто мог остановить Мак-Харриса? Это железный человек.
Кампо Верде сочилось нефтью, и “Альбатрос” становился все богаче, могущественней и беспощадней. Наши люди, покинув разрушенное родное гнездо, строили временные поселения, но вскоре покидали и их в поисках средств к пропитанию, переселялись в окрестные пуэблосы, обойденные нефтяной “благодатью”. Многие же оставались работать на скважинах. В том числе и отец.
Камера снова показала знакомый дом. Во дворе Великий Белый Орел беседовал с сыном, одетым в брезентовый комбинезон. Ева, приунывшая, похудевшая, но по-прежнему красивая, кормила Алехандро. Неожиданно калитка распахнулась, вошел человек в форме и вручил Великому Белому Орлу конверт.
Старик вскрыл конверт, прочитал письмо и замахал руками.
Здесь последовательный кинорассказ прерывался. На экране замелькали черные пятна, кусок неба, качающиеся деревья, ползущие бульдозеры, бегущие люди.
Агвилла сказал: — Люди Мак-Харриса заметили меня и кинулись ловить. Хотели отнять камеру, били, но я вырвался и все-таки успел еще кое-что снять.
“Кое-что”… Он успел снять гибель дома с зелеными дверями и окнами. Хотя изображение порой было не в фокусе, можно было разглядеть бульдозер, ломающий стены и дымовые трубы, домашнюю утварь и клетки с певчими птицами. Великий Белый Орел в бессильной ярости колотил кулаками по бульдозеру, словно это могло остановить стальную махину, но водитель, ухмыляясь, продолжал свою разрушительную работу. Старик все-таки исхитрился, вскочил в кабину и стащил бульдозериста на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40