– Прекрасно. – Не то чтобы он действительно сомневался. Но раз уж возникла эта мысль, он должен был ее проговорить, будто можно было магически заговорить опасность. Что-то подсказывало ему, что никакого обмана нет.
В помещении было очень жарко. Странно – когда они только вошли, ему показалось, что здесь скорее прохладно, будто кондиционер установлен на слишком низкую температуру. Но сейчас ему казалось, что кровь в его жилах в любой момент могла закипеть. Может, у него жар? Может, это последствия позапрошлой ночи, когда он топал пешком через Бруклинский мост на холодном ветру, превратившем его в сосульку?
Он глянул на себя. Джинсы показались ему слишком истертыми, края рукавов пиджака обтрепались; а раньше он этого не замечал. Ткань протерлась до основы. И рубашка была убогая, из секонд-хенда. Она и новая-то хорошей не была. Хлам. Он поймал на себе взгляд Эдуардо, который тихо улыбался, словно разгадав его мысли.
Очертания небоскребов на фоне неба все еще сверкали, словно хрустальный сон. Итак, он был теперь состоятельный человек. Джон Сальваторе Фонтанелли, сын сапожника из Нью-Джерси, добился этого: без усилия, без стараний, просто по воле судьбы. Может, он всегда это предчувствовал, потому и не рвал жилы, никогда особенно не напрягался? Потому что еще в колыбели фея шепнула ему, что это не понадобится?
– О'кей! – воскликнул он и захлопал в ладоши. – Что же дальше?
– Итак, вы принимаете наследство?
– Да, сэр!
Адвокат удовлетворенно кивнул и захлопнул свою папку. Джон откинулся назад и перевел дух. Что за день! Он чувствовал себя, будто наполненный шампанским, веселыми пляшущими пузырьками, которые поднимаются и поднимаются вверх, выливаясь пеной дурацкого смеха.
Ему было любопытно, как вступление в наследство будет происходить практически. Как он получит эти деньги. Наличными такую сумму представить трудно. Переводом на счет не получится, поскольку счета в банке у него больше нет. Может быть, он получит чек? Точно. И какое это будет наслаждение – отправиться в клиентский зал именно того банка, где его счет закрыли, сунуть чек на четыре миллиона долларов под нос его бывшему оператору и посмотреть, как вытянется у того рожа. Какая бездна удовольствия – повести себя как свинья, как последняя дырка от задницы…
Кто-то кашлянул. Джон поднял голову, вернувшись из своих грез в реальность конференц-зала отеля. Кашлял Альберто Вакки.
И при этом он раскрыл папку, лежавшую перед ним.
Джон растерянно глянул на Эдуардо. Потом на его отца Грегорио. Потом на его дядю Альберто.
– Только не говорите мне, что их еще больше.
Альберто тихо засмеялся. Это прозвучало как воркование голубя.
– Больше, – сказал он.
– Больше четырех миллионов долларов?
– Существенно больше.
Его сердце снова заколотилось. Легкие опять превратились в кузнечные мехи. Джон отторгающе поднял руку.
– Погодите. Не так скоро. Четыре миллиона была хорошая цифра. Зачем терять меру? Четыре миллиона вполне могут сделать человека счастливым. Больше было бы… ну, пожалуй, слишком…
Итальянец посмотрел на него из-под своих кустистых бровей. В глазах у него вспыхнул странный огонь.
– Это единственное условие, которое связано с наследством, Джон. Либо вы берете все – либо ничего…
Джон сглотнул.
– Это больше, чем вдвое? – быстро спросил он, будто проклятие можно было предотвратить, забежав вперед.
– Существенно больше.
– Больше, чем десятикратно? Больше, чем сорок миллионов?
– Джон, вам придется привыкать мыслить в больших масштабах. Это нелегко, и видит Бог, я вам не завидую. – Альберто кивнул ему ободряюще, почти заговорщицки, словно подталкивая его войти в дом, пользующийся дурной славой. – Мыслите по-крупному, Джон!
– Больше, чем… – Джон запнулся. Он как-то читал в одном журнале о состояниях музыкальных звезд. Якобы у Мадонны шестьдесят миллионов долларов, у Майкла Джексона вдвое меньше. А возглавлял список экс-битл Пол Маккартни, его состояние оценивалось в пятьсот миллионов долларов. У него закружилась голова. – Больше, чем в двадцать раз? – Он собирался сказать «в сто раз», но не посмел. Допустить, что он мог бы – просто так, без усилий, без таланта – завладеть состоянием, близким к богатству таких легендарных личностей, было бы кощунством.
Воцарилась тишина. Адвокат посмотрел на него, пожевал губу и ничего не сказал.
– Освойтесь, – выдал он, наконец, – с цифрой два миллиарда. – И добавил: – Долларов.
Джон уставился на него, и что-то тяжелое, свинцовое, казалось, опустилось и на него, и на всех присутствующих. В этом уже не было удовольствия. Солнечный свет, врывавшийся в окна, слепил его, причиняя боль, как лампа на допросе. Действительно, никакого удовольствия.
– Вы это серьезно? – спросил он.
Альберто Вакки кивнул.
Джон огляделся – нервно, будто ища выход. Миллиарды! Цифра нагрузила его многотонной тяжестью, придавила его плечи, отяготила череп. Миллиарды, это был масштаб, куда его представления не заходили еще никогда. Миллиарды, то есть уровень Рокфеллеров и Ротшильдов, саудовских нефтяных шейхов и японских гигантов недвижимости. Миллиарды – это уже больше, чем благосостояние. Это… помешательство.
Сердце его все еще колотилось. На его правой голени начал дрожать мускул. Джону надо было успокоиться. Все-таки здесь разыгрывалась какая-то странная игра. Такого не бывает – во всяком случае в том мире, который он знал! Чтобы откуда ни возьмись явились четверо мужчин, о которых он не слыхал никогда в жизни, и заявили, что он унаследовал два миллиарда долларов? Нет, так не годится. Игра какая-то испорченная. Он понятия не имел, как должна протекать подобная церемония введения в наследство, но уж точно не так.
Он попытался припомнить, как это происходило обычно в кино. Черт возьми, он столько перевидел фильмов – считай, всю свою юность провел у телевизора и в кино – как же это все у них? Оглашение завещания, непременно. Когда кто-то умирает, происходит оглашение завещания, на которое собираются все возможные наследники, чтобы услышать из уст нотариуса, кто сколько получит. И тут же все переругаются.
Точно! Как вообще бывает, когда кто-то умирает и что-то завещает? Ведь первыми наследуют супруги и дети, так? Разве может быть так, что он получает наследство, а его братья нет?
И как он вообще может что-то унаследовать, если его отец еще жив?
Что-то тут было не так.
Его сердце и дыхание включили заднюю скорость. Радоваться рано. Немного скепсиса не помешает.
Джон откашлялся.
– Я хочу задать еще один тупой вопрос, – начал он. – Почему именно я должен что-то унаследовать? Как вы вышли на меня?
Адвокат спокойно кивнул.
– Мы предприняли очень тщательные и основательные розыски. Мы бы не пригласили вас на этот разговор, если бы не были уверены в деле на сто процентов.
– Хорошо, вы уверены. А я нет. Известно ли вам, например, что у меня есть два брата. Разве я не должен делить наследство с ними?
– В данном случае нет.
– Почему нет?
– Вы обозначены единственным наследником.
– Единственным наследником? Кому же, черт возьми, взбрело в голову назначить именно меня наследником двух миллиардов долларов? То есть мой отец – сапожник. И я знаю о нашей родне не так уж много, но уверен, что среди нее нет миллиардеров. Самый богатый из них – мой дядя Джузеппе, у него в Неаполе небольшой таксопарк на десять или двенадцать машин.
– Правильно. – Альберто Вакки улыбнулся. – И он еще жив и, насколько нам известно, пребывает в добром здравии.
– Итак, тогда как же такое наследство вступает в силу?
– Это звучит так, будто вы не особенно в этом заинтересованы.
Джон почувствовал, как он начинает злиться. Злился он редко, еще реже злился по-настоящему, но сейчас, кажется, дело шло именно к этому.
– Почему вы все время уклоняетесь? Почему вы делаете из этого какую-то тайну? Почему вы не скажете просто, кто умер?
Адвокат начал рыться в своих бумагах, и это походило, черт бы его побрал, на отвлекающий маневр. Так человек листает свой пустой ежедневник, делая вид, что ищет еще не расписанное встречами время.
– В данном случае речь идет не о простом деле, – наконец признался он. – Обычно есть завещание, есть исполнитель завещания и оглашение завещания. Деньги, о которых мы говорим, собственность одного фонда – в некотором смысле они принадлежат сами себе. Мы лишь управляем ими с тех пор, как умер учредитель, а случилось это очень давно. Он оставил распоряжение, по которому состояние фонда должно перейти к младшему потомку мужского рода Фонтанелли, который будет жив на 23 апреля 1995 года. И это вы.
– 23 апреля… – Джон недоверчиво сощурил глаза. – Это было позавчера. Почему именно этот день?
Альберто пожал плечами:
– Так назначено.
– И я самый младший Фонтанелли? Вы уверены?
– У вашего дяди Джузеппе есть пятнадцатилетняя дочь. Но – дочь. У кузена вашего отца, Романо Фонтанелли, был шестнадцатилетний сын Лоренцо. Но он, как вы, наверное, знаете, две недели назад скоропостижно скончался.
Джон вглядывался в зеркальную поверхность стола, как в лик оракула. Что ж, вполне могло быть. Его брат Чезаре со своей женой каждое Рождество вели долгие дискуссии о том, насколько бессмысленно, прямо-таки преступно рожать на свет детей. И Лино – ну да, у того в голове были только самолеты. И мать недавно рассказывала по телефону, что Лоренцо умер, от чего-то ужасно банального – от укуса пчелы, что ли. Да, всякий раз, когда речь заходила об итальянской родне, говорили о свадьбах и разводах, о болезнях и смертях, но никогда о детях. Может быть, и правда.
– А в чем, собственно, состоят эти два миллиарда долларов? – спросил он, наконец. – Наверное, в каких-нибудь долях в предприятиях, в акциях, нефтяных скважинах и тому подобном?
– Это деньги, – ответил Альберто. – Просто деньги. Огромное количество счетов в бесчисленных банках по всему миру.
Джон посмотрел на него и почувствовал дурноту в желудке.
– И я должен это унаследовать только потому, что по случайности два дня назад оказался самым младшим Фонтанелли? Какой во всем этом смысл?
Адвокат выдержал его взгляд, долгий и почти задумчивый.
– Не знаю, какой в этом смысл, – признался он. – Как и во многом в жизни.
Джона подташнивало. Нездоровый, нечистый, оборванный, в дешевых лохмотьях, которые не заслуживали даже названия одежды. Внутренний голос продолжал ему нашептывать, что его здесь дурят, непонятно зачем обводят вокруг пальца. Но где-то в глубине души твердой скалой, массивной, словно гранитное основание Манхэттена, покоилось чувство, что этот внутренний голос ошибается, что он не более чем продукт бессчетных часов, проведенных перед телевизором, где никогда не бывало, чтобы деньги приходили к людям просто так. Драматургия фильмов просто не допускала этого. Такое могло случиться только в действительности.
Чувство, возникшее у него сразу, как только он ступил в это помещение, чувство, что он стоит на пороге новой жизни, так и не прошло, а лишь усилилось.
Только теперь подступил страх, что этот поворот его раздавит.
Два миллиарда долларов.
Он мог взять деньги. Если эти люди явились, чтобы подарить ему два миллиарда долларов, то могли бы дать ему для начала пару тысяч, от них бы не убыло. Тогда бы он нанял адвоката, который бы тщательно все перепроверил. Он вспомнил своего старого друга Пола Зигеля. Пол знал многих адвокатов, лучших адвокатов города. Точно. Джон глубоко вздохнул.
– Вопрос все тот же, – мягко сказал Альберто Вакки, флорентийский адвокат и управитель имущества. – Принимаете ли вы наследство?
Хорошо ли это, быть богатым? До сих пор он прилагал все силы к тому, чтобы не быть слишком уж бедным. Презирал тех, кто гоняется за деньгами. С другой стороны – жизнь была намного проще и приятнее, когда деньги есть. Без денег ты всегда вынужден действовать. У тебя нет выбора. Нравится, не нравится – а делай. Наверное, это единственный вечный и всеобщий закон: с деньгами лучше, чем без денег.
Он выдохнул.
– Ответ все тот же, – сказал он в тон вопросу, находя, что это звучит круто. – Да.
Альберто Вакки улыбнулся. Улыбка у него была теплая и доброжелательная.
– Мои сердечные поздравления, – сказал он и захлопнул свою папку.
Чудовищная гора свалилась с плеч Джона, и он позволил себе откинуться на мягкую спинку стула. Неужто он теперь миллиардер? И если да, то это не самое худшее, что может стрястись с человеком. Он посмотрел на трех адвокатов, сидящих напротив него полукругом, словно комиссия по освидетельствованию, и чуть не ухмыльнулся.
В это мгновение из своего кресла у окна поднялся старик.
1
Детство Джона было населено таинственными мужчинами. Они являлись то в одиночку, то группой – вдвоем, втроем, – наблюдали за ним издали с края игровой площадки, улыбались ему по дороге в школу и говорили о нем, думая, что он их не понимает или не слышит.
– Это он, – говорили они по-итальянски. И: – Придется еще ждать. – И жаловались друг другу, как тяжело им дается ожидание.
Его мать смертельно напугалась, когда он рассказал об этом дома. Потом его долго не выпускали на улицу одного, и на игры ровесников ему приходилось смотреть из окна. После этого он стал держать язык за зубами, когда появлялись эти мужчины. Но, начиная с какого-то времени, они исчезли, и их образы утонули на дне его памяти.
Потом Джону исполнилось двенадцать лет, и он обнаружил, что с мистером Анджело, самым благородным клиентом сапожной мастерской его отца, связана какая-то тайна. Мистер Анджело всегда казался ему кем-то вроде небесного посланника – и не только потому, что он так элегантно выглядел. Когда он в своем белом костюме сидел на табурете в мастерской, болтая с отцом по-итальянски, поставив на перекладину ступни в одних носках, – это значило, что наступило лето, начались великолепные недели с купанием в надувном бассейне, с поездками на Кони-Айленд, с мороженым и душными ночами. А когда мистер Анджело появлялся второй раз в году, уже в светло-сером костюме, протягивая отцу свои туфли и расспрашивая, как дела в семье, лето кончалось, и дело шло к осени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96