Я отлично понимала, что классическая роль заботливой матери – роль неблагодарная не так в глазах учителей, как самих учеников.
Стоя рядом с этими двумя мальчиками, я чувствовала себя до ужаса взрослой. И до ужаса непрошеной на этом школьном дворе. До сих пор я знала лицей лишь по его старым воротам, выходившим на улицу тихого квартала, застроенную старинными особняками. Здесь, у этих ворот, под бахромой тени, падавшей на узенький тротуар, я иногда сюрпризом для Рено поджидала его выхода из класса, когда, конечно, мне позволяли мои дела. Не терпевший толкотни Рено под этим предлогом обычно пользовался боковым выходом, а вся основная масса учащихся предпочитала ворота главного двора, находившиеся на противоположной стороне. И этот главный двор, где мы сейчас стояли, я тоже открывала для себя впервые во всей его протяженности, без клочка тени для защиты от полуденного небесного огня, в зигзагах беготни, в ребяческих криках, не заглушавших грохот автобусов и машин, проходивших по бульвару. Именно здесь должна при моем содействии возникнуть близость между двумя мальчиками, но я чувствовала, что не так взялась за дело... Я сразу пошла в наступление, стараясь быть как можно любезнее.
– Вам удобно начать в ближайшие дни? Пускай сперва будет только до конца месяца, а там посмотрим. Сколько, по-вашему, потребуется часов в неделю?
Не ответив на мой вопрос, юный математик повернулся к Рено:
– Ты не успеваешь или совсем слабак?
– Спросите у нашего учителя.
Мяч был отбит, и Рено тут же добавил:
– Мама, мне пора идти в класс.
И Рено своей солидной походкой направился к подъезду. Я крикнула ему вслед:
– Увидимся вечером дома!
Как только Рено удалился, я, неизвестно почему, почувствовала облегчение. Итак, я осталась наедине с незнакомым мальчиком, мне надо было заставить его разговориться, условиться о плате, и все это удалось мне без труда. Условиться надо было также и о месте уроков, вернее, речь шла о повторении всего курса с самого начала; в этом мы оба были согласны.
– Место? – переспросил он.– Ну, это пустяки. Будем заниматься где-нибудь здесь, в классе, после окончания занятий. Я попрошу разрешения.
Тут только я заметила его провансальский акцент.
И к этому провансальскому говору примешивалась еще какая-то неуловимая интонация, которую я тогда не могла связать с определенной местностью. Странствуя по этому краю, где что ни шаг, то свой микроклимат, я уже давно убедилась, что в горах здесь говорят иначе, чем в долине, даже чуть ли не в каждом поселке существует свой говор, и я почти безошибочно определяла местожительство своих собеседников. Но в голосе этого мальчика пело какое-то неизвестное мне эхо.
– Если бы мы не жили за городом,– сказала я,– я попросила бы вас давать уроки у нас, но дорога идет все время в гору.
– На велосипеде не страшно, но я в интернате и не могу уходить. К тому же у меня велосипеда нет,– добавил он весело.
Интернат. Меньше всего я ждала этого слова, которое сразу изменило облик моего собеседника, и я старалась припомнить, не сказали ли мы с Рено чего-нибудь такого, что могло бы его задеть. Рено был приходящий, а я мать приходящего: значит, оба мы принадлежим к чужой ему породе, и конечно, к породе антипатичной. Однако мой собеседник, бросив это слово, сразу же о нем забыл. Его родные, пояснил он, живут не в городе, а в поселке на небольшой горушке, это отсюда к северу. По воскресеньям он ездит туда автобусом; он сообщил мне кое-какие подробности о своих родных, подчеркнул, что люди они совсем простые. Было сказано это так умно, с таким явным желанием до конца быть правдивым, что я совсем пленилась им и вдвойне пожалела, что Рено обошелся с ним не очень любезно.
– Мой сын будет говорить вам ты, вот увидите. Он у меня немножко дикарь.
– Это заметно.
И он снова улыбнулся.
– Он у вас один?
– А это тоже заметно?
– А как же!
– Я одна его растила. Отец его умер еще до того, как он родился.
Подвижное лицо моего собеседника сразу приняло серьезное выражение.
– Да вы не расстраивайтесь, все обойдется. Главное – начать.
Он хотел меня приободрить, хотя я сама уже приободрилась. Старше моего Рено на два, может быть, на полтора года, но какая поразительная разница! Этот уже переступил порог. Вдруг я заметила, что двор опустел.
– Боже мой, все ученики в классе, у вас будут неприятности.
– Да нет, как-нибудь выкручусь.
Глядя мне в лицо, он отступил на три шага.
– Ну, пока. Я поговорю с вашим сыном, когда он будет уходить.
Он повернулся и хорошим ходом бегуна помчался к зданию лицея.
Звали его Пейроль.
Итак, жребий брошен. Но шли дни. Уроки проходили в лицее, и, таким образом, я оставалась в стороне, впрочем, я всегда старалась держаться так, чтобы не очень навязывать себя сыну. Правда, система эта в области математики не увенчалась особым успехом, но разве больше дала пользы моя неусыпная бдительность, которую я стала практиковать в последнее время, и не лучше ли, чтобы Рено по собственному почину осознал свою слабость и грозящие ему неприятности? За мной тоже водилась слабость, присущая обычно папам и мамам, которые, приняв какое-нибудь основополагающее решение, с облегчением вздыхают и уже ни во что больше не вмешиваются. И даже думать о том не желают. Я сделала то, что необходимо было сделать. Всего на короткий миг – от субботы до понедельника – нашу добрую близость с сыном омрачили заботы, но близость тут же восстановилась.
Как-то, когда мне по делам пришлось отправиться с утра в город, примерно в полдень, я оказалась вблизи лицея; как обычно, я поставила машину в соседнем переулочке, Рено не ждал меня и, когда уже садился на свой мопед, я незаметно махнула ему рукой.
– Смотрите-ка, прикатила!
– Как видишь, прикатила. И даже подумала, что с моей стороны было бы весьма мило пойти поздороваться с Пейролем.
– Это еще зачем?
– Хотя бы из простой вежливости, он ведь с тобой достаточно возится.
Ни слова, ни ответа. Я терпеливо ждала. Не особенно долго.
– Понимаешь, мама, не стоит тебе мешаться, если ты, конечно, хочешь, чтобы у нас с ним все получилось гладко.
Даже не сами эти слова, а тон, каким они были произнесены, уколол меня. Рено стоял возле машины, и мне достаточно было нагнуться к рулю, чтобы видеть его всего. Он, очевидно, догадался о моем неудовольствии, потому что тут же сказал потише:
– Прости меня.
Я махнула рукой, давая знать, что мне его извинений не требуется. Всякие "прости" и "извини" были не в нашем обычае. Когда Рено был еще совсем крошкой и совершал серьезный проступок, как-то: злился, нарочно что-нибудь портил или ломал, дерзил, что было, впрочем, вполне естественным для того уже истекшего периода,– я никогда его не наказывала, я молча уходила, так что у него хватало времени одуматься и самому прибежать ко мне. "Мамми, я пришел просить у тебя прощения".– "А мне этого не нужно. Мне твои извинения не важны. Мне важно, чтобы ты не повторил сегодняшнего. А главное, ничего не обещай, слышишь? Не велика заслуга не делать чего-то по принуждению". Мои слова всякий раз озадачивали его, смущали. И как-то раз он прямо выразил свои чувства: "Понимаешь, если я попрошу у тебя прощения, то потом не стану об этом думать". Сообразил-таки, что именно поэтому. В тот день, глядя на его надутые губенки, я еле удержалась от смеха. А ему шел всего шестой год.
Тем временем Рено погрузил свой мопед на заднее сиденье машины, а сам устроился рядом со мной. Я включила мотор. В глубине души я придерживалась того же мнения – нечего мне вмешиваться в их занятия.
– И потом еще одно, мама, если тебе, конечно, все равно...
На сей раз Рено благоразумно ждал моего вопроса.
– Да?
– Когда ты за мной заезжаешь, как вот сегодня, мне это очень, очень приятно, заметь! Но не стой перед воротами. Будто я в младшем классе.
– К вашим услугам, мсье Буссардель... Ваш шофер будет вас ждать... ну хотя бы вот на той миленькой площади, кстати, здесь тихо, а разминемся – не беда. Ну-ка поосторожней, вы, невежа, из-за вас я руль выверну.
Услышав "ваш шофер", Рено размяк, фыркнул и выразил свои чувства, довольно сильно толкнув меня локтем в бок.
После полудня у Рено была намечена спортивная программа, а мне пришлось поехать на стройку. Я задержалась. Когда я к вечеру возвратилась домой, мой сын возился в саду возле подножия башенок, залитых закатными лучами. Приближалась пора весенних посадок, и сад – довести его до идеального состояния оказалось труднее, чем дом,– требовал от нас решения множества проблем. Рено тоже их решал. Я с ним то и дело советовалась, потому что у него был хороший вкус и еще потому, что мне хотелось развить его вкус. Так год за годом я постепенно перешла от диалогов с самой собой к диалогам с живым существом. В тот день нам предстояло решить вопрос о вьющихся растениях; я придерживалась того мнения, что если они хорошо разрастутся, то это весьма кстати нарушит слишком строгие пропорции дома. Наш новенький Фон-Верт легко мог превратиться в декорацию, в макет, тем более что архитектура у него несколько нарочитая, а размеры невелики. Рено советовал мне посадить у дома вьюнки в память о нашем острове, буквально утопавшем во вьюнках; я склонялась к самому обычному плющу. Вопрос обсуждался детально, со всех сторон, после чего мы могли остававшиеся до ужина два часа поработать вместе...
С тех пор как мы поселились в Фон-Верте, Рено взял себе привычку приходить ко мне в комнату, как только замечал, что к концу дня я усаживаюсь за работу, и пристраивался за маленьким столиком. Комната его, точно такая же, как моя, была расположена рядом, и ему вполне бы ее хватило, да и вообще в его распоряжении в нижнем этаже находилась еще зала со сводчатым потолком – там в дальнем уголке мы обедали и ужинали. Но Рено уверял, что когда он видит меня за работой, то ему тоже припадает охота трудиться; и мы садились друг к другу спиной, чтобы не отвлекаться, каждый под своей лампой: я, уткнувшись в бесконечные сметы, а он зубря латынь. Когда в комнату входила Ирма, неся на подносе наш каждодневный аперитив из томатного сока с лимоном, она всякий раз говорила одно и то же, лишь изредка варьируя слова:
– Эге! Посмотрите-ка, как они подходят друг к другу. Ну чисто парочка.
Эта шутка приводила Рено в восторг, а я хоть и находила ее несколько вульгарной, однако что-то в ней было мне по душе. Ирма, которая была еще совсем девчушкой, когда Рено исполнилось два года, фактически воспитала его. Она была в курсе всех моих бед, принимала их к сердцу так близко, что следовала за мной во всех моих скитаниях, оставив родную мать на том острове, откуда меня изгнали.
В вечер дискуссии о плюще и вьюнках я при появлении Ирмы с двумя запотевшими стаканами положила на стол очки, поднялась, потянулась и села рядом с Рено.
– Ну, хватит, я кончила.
– А я уже давным-давно. Это Тацит. Знаешь, я очень люблю Тацита. Когда ухватишь главное, то все само дальше пойдет, вроде как ребус. А что это такое?
– Конверт, а в нем деньги для Пейроля. Уже конец месяца. Ты не хочешь передать ему конверт, смущаешься? За твое здоровье!
– Твое здоровье! Нет, почему же. Боюсь, скорее смутится он. Потому что он до смешного хочет дать почувствовать свое превосходство.
– Странно. А мне он вовсе не показался таким тщеславным. Рассказал мне о своих родителях.
– Родители здесь ни при чем.
– Нет уж, дружок. Пейроль не скрыл от меня, что родители его – люди совсем простые. Каменщики. Он тебе об этом не говорил?
– Будто мы об этом разговариваем!
– Братья его уже работают каменщиками, а сестра только окончила начальную школу. А у него, по его собственному выражению, была тяга к учебе, и, по совету учителя, родители послали его учиться дальше. Правда, здорово?
– Оказывается, ты знаешь о нем кучу вещей!
– Твоя вина: не надо было оставлять нас одних.
При этих словах Рено взял конверт. На следующий день он сказал мне:
– Пейроль тебя благодарит.
– У него был сконфуженный вид?
– Еще чего! Засунул конверт в карман, даже не посмотрел, сколько там денег.
Наступило молчание. А потом я вдруг услышала свой голос:
– А почему бы тебе не пригласить его к нам в воскресенье к обеду? К тебе домой. Если, по-твоему, он корчит из себя сноба, после этого визита он, может, и перестанет.
Рено молча взглянул на меня. Он явно не ожидал, что я сделаю такое предложение, и, честно говоря, я и сама не ожидала. Но слово, как говорится, не воробей, а Рено уже спросил:
– В это воскресенье?
– Да нет, только не в это: он не успеет предупредить домашних. Но почему бы не в следующее?
И вот теперь я наблюдала за обоими мальчиками, сидящими один справа, другой слева от меня за садовым столом, куда мы перешли пить кофе. По случайности мы оказались все трое друг напротив друга, как листья трилистника, в полной симметрии, словно готовясь начать какую-то игру. Но игра явно получалась вялая. Во время обеда разговор еще кое-как клеился, и впервые в жизни я поощряла вмешательство Ирмы, подававшей на стол, в наши разговоры. А теперь, когда мы перестали жевать, надо было чем-то заполнить неприятные паузы. Сидя напротив этих двух юнцов, я не без удивления почувствовала, что снова нахожусь в том же двусмысленном положении, как тогда во дворе лицея. Я смущалась. Как бы со стороны я видела нас троих, пленников нашего Фон-Верта, под густым шатром шелковицы.
Кофе был выпит, а время тянулось все так же, нудно. Я поняла, что остался классический выход, пригодный в любом обществе и при любых обстоятельствах:
– А что, если мы послушаем пластинки? Какую музыку вы любите, Пейроль?
– Бельканто.
Ответ вырвался сам собой, и так же неожиданно за ним последовала улыбка в двойном озарении зубов и глаз. За столом Пейроль сидел напротив меня и был у меня перед глазами. Месяц назад в лицейском дворе лицо его как-то не удержалось в моей памяти: только сейчас я по-настоящему увидела Пейроля. Типичнейший из типичных провансальцев, круглоголовый, но с четкими и в то же время мягкими чертами. С первого взгляда чувствовалось, что по натуре он человек скорее серьезный, но улыбался он легко, и, когда на какой-то миг улыбка трогала его губы, все лицо, чисто провансальского типа, хотя и довольно обычное, приобретало определенность, почти резкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34