При этой мысли я горько усмехалась. Просто смешно. Это я должна признать себя виноватой по всем линиям, сказать себе, что с первого же дня не заслуживала снисхождения; а я-то вообразила, будто проявляю материнское милосердие, хочу успокоить сына! Если бы даже я нашла какое-нибудь средство связаться с Рено, поговорить с ним хотя бы по телефону, все равно таким путем его не вернешь. Сначала он должен изжить в одиночестве все свои обиды, нанесенные мною. Счастье еще, если он их не осознает, если не называет настоящим именем свою мать и то чувство, какое его мать питала к семнадцатилетнему лицеисту.
Мы оба с ним жили на слишком зыбкой почве, это я приучила сына жить так и сама так жила. Впервые я, которая во всех случаях жизни заклинала сына не скрывать от меня даже своих мыслей, я, которая утверждала, что все недоразумения идут не от того, что произнесено, а от того, что не высказано вслух, очутилась вместе с ним в тупике невозможности откровенного разговора. Из всех измышленных мною выходов объяснение, открытое объяснение на эту тему между мной и сыном казалось мне наименее приемлемым. Значит, остаются пустые слова? Пусть убережет нас от этого судьба, наша звезда, которая доныне хранила нас – мать и сына!
С каким лицом предстану я перед Рено? Ведь я ничего не скрыла от сына, рассказала ему о разногласиях, раздиравших нашу семью, об ее позорных страстях, скаредности, безрассудстве, отравлявших атмосферу отчего дома. Он знал, сколько я от них настрадалась, как боролась с ними, и вот теперь в свою очередь предлагаю ему такую же мать. Бессонными ночами я без конца перебирала в уме эти мысли. Со дня его бегства я как бы обрела иное, второе я, и оно-то заводило меня в бредовые лабиринты логики, и я понимала, отлично знала, что сбилась с пути, зашла слишком далеко, и, как всегда, слишком высоко поднимала тональность своих грехов, и слишком глубоко раскапывала слои обид сына, хотя, разумеется, все это было много проще. Временами я твердила себе: "Да нет, вовсе это не так серьезно, и не такая уж я преступница, я просто играла с огнем". Я сводила драму к более скромным пропорциям. Но эти старания не могли вернуть мне душевного покоя. А также вернуть мне моего Рено.
Где он скрывается? Где спит? Что ест? Он и вообще-то носил при себе только карманные деньги и теперь, когда вдруг убежал из дому, очевидно, нуждается буквально во всем (после его бегства я обнаружила нетронутой в ящике его стола небольшую сумму денег, все его сбережения). Любая другая мать сходила бы с ума именно из-за этих материальных лишений, но я, хорошо изучившая своего мальчика, знала, что для него это последнее дело; однако и я все же не могла прогнать этой мысли. Мой бедняжка Рено, так заботившийся о своем теле, менявший рубашки, к великому неудовольствию Ирмы, чуть ли не по три раза в день... Ох, я как-то сразу разлюбила мыться под душем, сидеть перед столом, накрытым белоснежной скатертью, ложиться в постель на чистые простыни, не ощущала потребности ни во сне, ни в пище. Муки эти не оставляли меня, преследовали неотступно, оттеснили все прочее, освободили меня от другого наваждения.
Именно в эти дни, в эти ночи юный лигуриец исчез окончательно, ушел из моего сердца. Но я не находила успокоения в нашем застывшем в недоумении доме. Его заполняло другое отсутствие.
Я вступила в один из самых тяжелых периодов своей жизни. Я познала часы тревоги и отвращения, когда даже работа, единственное занятие, о котором я еще могла сказать: "Это ради сына", и та мне осточертела. Меня вдруг оставила профессиональная сноровка, терпение; я пропускала назначенные встречи или забывала о них; можно было подумать, что делаю я это нарочно.
И в довершение всего мой новый заказчик Поль Гру, владелец Ла Рока, выбрал как раз эти дни, чтобы появиться в наших краях; между нами отнюдь не возникла с первого взгляда взаимная симпатия. И уж тем более это не отвлекло меня от моих мыслей. Судя по его профессии, я ожидала увидеть бойкого, энергичного этнолога, этакого джунглепроходца, а передо мной стоял мужчина, довольно высокий и плотный, в летах, так сказать, международный тип регбиста, правда бывшего регбиста. Он прочно стоял посреди двора, уперев кулаки в бока, слушал мои объяснения и, казалось, считал делом чести ничему не удивляться и мелко склочничать – иных слов для его описания найти не берусь. Мы не обменялись и десятком фраз, а он уже намекнул мне, что у него отвратительный характер, будто речь шла о некоем общеизвестном похвальном свойстве. Разглядывая столбики и веревки, намечавшие план перестройки свинарника, он, по-моему, не слишком одобрил мою мысль о баке для мазута, который должен был служить для отопления, а когда я произнесла слово "канализация", он расхохотался во все горло, но с явной натугой. Потом, повысив голос, заявил, что ненавидит комфорт, что выбрал Ла Рок именно из-за его дикой прелести; я возразила ему, сказав, что существует еще гигиена и удобства, и тогда он спросил меня с наигранным изумлением, неужели я не слышала, из каких слаборазвитых экономически стран он прибыл сюда.
– Ну если вам это доставляет удовольствие, тогда пожалуйста,– добавил он, пожимая плечами, обтянутыми грубым свитером.
И так как я открыла рот, чтобы огрызнуться, он быстро проговорил:
– Нет-нет. Не будем спорить!.. Я дал вам полную свободу действий. Я своих слов обратно не беру: именно полная свобода действий.
Он взмахнул рукой, отводя в сторону пустые споры, так, будто отгонял дурной запах, и в заключение раскланялся:
– Сударыня!
Хорошенькое начало! К счастью, он сообщил мне, что нынче вечером вылетает в Лондон. А из Лондона через неделю в Дарвин. В другие времена, угадав под личиной медведя и позера человека скорее искреннего, чем циничного, я непременно подумала бы: "Ничего, я тебя живо приручу". И возможно, эта игра позабавила бы меня. А теперь я чуть было не послала этот заказ к дьяволу. Вместе с заказчиком.
День выдался знойный, и вечером после скромного обеда, потому что надо же есть, я перетащила свой шезлонг на ничем не засаженную площадку между шелковицами и подножием сосновой рощи; именно сюда, прежде чем в любой другой уголок наших скромных угодий, долетал в сумерках манящий зов вечерней свежести, составлявшей одну из главных прелестей Фон-Верта. Полулежа я глядела на вершину холма, где ночной мрак уже укоротил бахрому сосен и откуда взойдет луна, только попозже. Я с умыслом повернулась спиной к каменной скамье. Я слышала, как Ирма возится в доме, как убирает посуду и тарелки после моей одинокой трапезы. И от этого мирного позвякивания, которому суждено скоро прекратиться и которому сводчатый потолок кухни придавал какую-то особую закругленность, мучительно сжалось сердце. Где-то они, наши былые ужины, сопровождавшиеся смехом и болтовней троих? Впервые после злосчастного происшествия с мотороллером я на мгновение вспомнила о Пейроле, и вспомнила лишь потому, что в подсказанной памятью картине возникли образы обоих мальчиков.
И тут же упрекнула себя за это. Вдруг меня что-то насторожило, дыхание прервалось: я почувствовала близость своего сына.
Он был здесь. Мой инстинкт подсказал мне, что он здесь, что он на меня смотрит. Где-то там, на склоне, поросшем сосной, невидимый между стволами, он стоит, боясь поскользнуться на сосновых иглах, и наблюдает за мной, я это знала, чувствовала. Я застыла, будто где-то рядом был дикий зверек и надо было подпустить его поближе. Мой зверек не приблизился, но я знала, что не ошиблась. Шло время. Встала луна. Ирма закончила уборку, я услышала, как щелкнула дверца кухонного шкафа. Затем все стихло. Должно быть, Ирма ждет, когда я вернусь домой и лягу. Боясь, что она подойдет ко мне, я встала и, ничем себя не выдав, не спеша направилась к дому. Шла я нарочно медленно, поднялась на крыльцо, вступила в коридор, но и здесь продолжала свою игру. Проходя мимо кухни, я почувствовала рядом присутствие Ирмы, еле слышно шепнула ей, зная, что звук в Фон-Верте разносится очень далеко:
– Иди за мной. Только молчи.
Я вышла на площадку с противоположной стороны дома. Сделала несколько шагов влево. И тут только перевела дух. Я без сил рухнула на скамью. Потом привлекла к себе Ирму, прижалась к ней. Нас надежно защищала вся толща нашего дома.
– Вернулся.
– Где он?
– В сосновой роще. Говори тише.
– Вы его видели?
– Нет, но он там. Слушай, что нужно сделать. Жди здесь, пока я подымусь наверх, и старайся не показать вида, будто о чем-то догадываешься. В кухне не гаси свет. Забудь на столе хлеб, сыр, фрукты. В холодильник поставь начатую бутылку красного. Не торопись. Когда пойдешь спать, погаси свет, но, смотри, не раньше. Открой пошире дверь, выходящую на шелковицы, и подопри, чтобы ее ветром не захлопнуло.
– Будет сделано.
Мы по-прежнему шептались.
– Если услышишь ночью шум, не выходи из своей комнаты.
– Ясно.
Даже в спальне я продолжала игру, не потушила лампы до обычного часа. Потом, несмотря на жару, закрыла ставню и даже чуть стукнула ею. И погасила свет.
Я дождалась, когда сквозь щели ставни пробился первый утренний свет, и только тогда позвонила Ирме. Она мгновенно очутилась у моей постели.
– Ничего не тронуто.
Она закрыла дверь, распахнула ставни, обернулась ко мне.
– Боже ты мой! Да мадам совсем не спала. Вид– то какой!
– И у тебя тоже, бедная моя девочка. Если бы ты на себя посмотрела...
– А то как же, я ведь всю ночь слушала.
Ирма глядела на меня, опустив руки.
– Что будем теперь делать?
– Вечером повторим все сначала.
Каждый вечер мы повторяли все сначала. Ирма ставила свежий хлеб, фрукты. Лишь с трудом я отговорила ее добавить вестфальскую ветчину и паштет из дроздов.
– Вы же знаете, что он это больше всего обожает!
– Правильно. Но надо сделать вид, будто мы оставили продукты случайно, по небрежности.
– Очень на нас похоже!
– Ничего не поделаешь.
Ирма страстно хотела, чтобы наша затея удалась, но она сомневалась в удаче. Возможно, она вообще сомневалась, что Рено действительно был в роще.
– Тогда предложи что-нибудь другое.
– Куда там, у меня мысли и так путаются. Да и у вас небось тоже! накинулась она на меня с жаром, и голос ее дрогнул: от тоски? От обиды?
Я не смела взглянуть ей в лицо. А она продолжала:
– Ну ладно, я эти тарелки забуду. Мы вот с вами сидим как две разнесчастные дурочки, даже жалость берет, а все-таки я вам верю.
Я догадалась, что она сейчас разревется. И жестом я попросила ее избавить меня хотя бы от этого испытания.
На пятое утро Ирма ворвалась ко мне в спальню, прежде чем я успела позвонить, и, даже не открыв еще ставню, крикнула:
– Хлеб исчез!
– Только хлеб?
– Да. Зато это наверняка он взял. Я узнала отпечатки его сандалий на плитках пола.
Я села в постели.
– Иди сюда, поцелуй меня.
Обхватив мою шею руками, Ирма разнюнилась:
– Только хлеб и взял... словно нищий какой... – Она высморкалась, я тоже. – Теперь я вам могу сказать: не верила я. Не хотела вам противоречить, уж больно мне вас жалко было: не думала я, что это он в роще был.
При бледном свете утра я гордо улыбнулась. Он приходил каждую ночь в течение целой недели. Иной раз Ирма радостно сообщала:
– Помылся. В кухонной раковине. Мыло наполовину измылил и лужу на полу плохо подтер.
Наконец как-то вечером я решила сыграть ва-банк. Я демонстративно отправилась спать. Но в темноте спустилась в кухню. Я на ощупь нашла соломенный стул Ирмы, стоявший в стороне от стола, и села. Ирму я попросила в кухню не заходить, что бы ни произошло. Началось бдение. И сразу же царившим вокруг безмолвием завладел стук маятника, хотя часы находились в прихожей за закрытой дверью. Четкое резкое тиканье упорствовало, натянутое до предела, не сдавалось: это билась в тревоге душа дома. Но уже через час это неумолчное эхо свело меня с ума. Я поднялась, подошла к часам, открыла дверку и остановила маятник. Но очевидно, нетвердой рукой, потому что он снова застучал. Наконец мне удалось остановить часы.
И опять возобновилось бдение. Бесконечное, долгое. Когда мрак, наполнявший кухню, начал сереть, до моего слуха донесся из сада слабый звук, ритмично повторявшийся, будто кто-то через равные промежутки нажимал на педаль: его шаги. Этот бесплотный шум все приближался и приближался. Пока шум нарастал, возвещая долгожданное появление сына, я успела сообразить, что услышала его шаги совсем издалека; до того обострили все мои чувства бессонница, надежда и мрак.
В рамке двери появилось привидение. Оно приблизилось к оставленной нами приманке, нащупало ее рукой, присело в углу у стола; и я поняла, что эти движения стали для него уже привычными. Сердце мое стучало так сильно, что я сама слышала его удары и, конечно, он их сейчас услышит. Вдруг я увидела, что он перестал есть, весь сжался в комочек. Он повернул голову в мою сторону. Он почуял меня здесь, как почуяла его я в сосновой роще. Он догадался, где я, отскочил, готовый защищаться. Или бежать. Я не пошевелилась.
Думаю, он увидел мои глаза, устремленные на него. Я молча протянула к нему руки. Он стоял в нерешительности, он окаменел, только чуть покачивался на длинных своих ногах. Рассветало. Я по-прежнему не произнесла ни слова. Протянутые к нему руки были знаком прощения, того, что я несла ему, того, что просила у него. Я боялась слов. От этой минуты зависело все наше будущее, от этой минуты, таившей самую подлинную опасность, более страшную, чем эти сводившие с ума дни, когда я ничего не знала о сыне.
Время множилось. Все это я прозрела в какую-то ничтожную долю секунды. Он был моей жизнью, он был совсем рядом, но вне моей досягаемости, вне моей власти. Я догадывалась, что в нем вскипает какое-то иное чувство: не удивление, нет, и чувство это было направлено на меня, сейчас оно прорвется наружу, прорвется, конечно, в слове, а я так боялась слов... Нет, оно прорвалось в жесте: рука сделала взмах и что-то толкнуло меня в плечо. Удар повторился, сначала я ничего не поняла. Но после следующего удара поняла: мой сын меня бьет. Вот этого-то я и не могла себе вообразить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34