Объясню ему, что программа делается не только для тех, кто сам участвует в шоу, что рекламодатели будут взбешены, аудитория разочарована, а мы с тобой потеряем работу, – надеюсь, до этого не дойдет, но Бейл непредсказуем.
Голова болит. Я сжимаю виски. Мне не терпится снова увидеть Даррена. Но только потому, что нужно сделать это шоу. Думаю, его нравоучения неуместны. Он безумно хорош.
И ужасно меня раздражает.
– Фи! – Да?
– Что мне лучше надеть?
Мы договорились встретиться в «Оксо та-эр». Трикси заказала нам места в ресторане, а не в баре. Молодец. Ему не могут не понравиться стулья, обтянутые грубой кожей, большая карта вин, белые с голубым льняные скатерти и такие огромные элегантные бокалы для вина, что даже Тесси Десять-Тонн почувствовала бы себя хрупкой и изящной. Или они предназначены только для девушек?
– Я приехала пораньше и обозрела ресторан. Девять вечера, и в зале полно людей, предвкушающих забавные любовные приключения. К двум ночи они выйдут на улицы, огорченные и страдающие. Выйдут из каждого лондонского ресторана.
На мне черная водолазка, черная шерстяная юбка до колен и тяжелые байкерские ботинки, такие массивные, что ноги в них кажутся тонкими как спички. Я подозреваю, что это понравится Даррену больше, чем глубокий вырез и короткая юбка. Этот мой наряд из самых сексуальных, хоть он и выглядит довольно сурово. Все эти вещи я храню на работе – если не для этого случая, то для чего-то подобного. Дело в том, что на самом деле я не знаю, что это за случай. Нет, понятно, Даррен нужен мне для дела, как гость на площадке шоу. Я должна сделать это шоу.
Но.
Точнее, – «и». И – не знаю почему, но знаю, что хочу с ним встретиться.
Я увидела, как он входит, и радостно отметила, что он тоже переоделся. Теперь на нем светло-серый костюм и белая рубашка с расстегнутым воротником. Она красиво оттеняет его кожу оливкового цвета. Он великолепен. Уверенно подходит к столику, наклоняется и целует меня.
Целует меня.
В щеку.
Я чуть не опрокинула бутылку с минеральной водой, и это можно счесть потерей самообладания. Его поцелуй обжег меня как раскаленное клеймо. Мне потребовались все мужество, здравый смысл и самоконтроль, чтобы не наброситься на него прямо тут же. Мое тело неодолимо тянется к нему. Эта тяга берет начало меж бедер и поднимается вверх, захватывая живот, легкие, горло. Что со мной? Я и раньше испытывала сексуальное влечение, сильное влечение, но такое… Это совсем другое.
Но мне нечего бояться.
Я знаю, что буду холодна, если он будет невыносимо скучен или высокомерен.
Но откуда-то мне уже известно, что он не такой.
Он садится и улыбается официантке. Я замечаю, что она чуть не падает, взглянув на него. Он заказывает вино, причем, позволяя мне сделать выбор, всем командует сам.
– Мне было очень приятно принять ваше приглашение, Кэс. И все же я удивлен. Я не ожидал, что вы так хорошо воспримете мои взгляды. Во всяком случае, ваш «курьер», – он сумел поставить это слово в кавычки, – ваш «курьер» сообщил мне, что вы хотите пригласить меня пообедать. Это было бы несправедливо. Я прекрасно осознаю, что подвел вас, и настаиваю, что сегодня угощаю я.
– Но этот счет мне оплатят, – тихо говорю я. И удивляюсь слабости во всем теле. Такое со мной бывает редко. В последний раз я почувствовала слабость на тренировке. Но Даррен ломает все стереотипы. Он не восхищается мной и не боится меня, и не слишком воинственно настроен. Все мужчины, которых я встречала прежде, принадлежали к одному из этих типов.
– Я знаю, но мне, честно говоря, не хочется есть за счет вашего шоу, – он умолкает и поднимает бровь. – И мне действительно хочется вас угостить. – У него тихий бархатный голос, и мне приходится придвинуться к нему чуть ближе, чтобы его расслышать. А когда придвигаюсь, чувствую, как восхитительно от него пахнет. Если бы не обстоятельства, можно было бы с ним переспать.
Но я не должна об этом думать.
И потом это все к делу не относится, а дело – дело плохо. Совсем плохо. У меня всего четыре дня, чтобы сделать это шоу.
От него пахнет «Исси Мияки».
Я абсолютно отдаю себе отчет в том, что расклад явно не в мою пользу. И снова напоминаю себе: я здесь затем, чтобы убедить его участвовать в шоу. Пусть он сногсшибательно красив, ну и что?
А то, что он сногсшибательно красив, вот что.
Я углубляюсь в меню, старательно изображая заинтересованность. Жареные на углях кальмары, фаршированные чили, кефаль в красном вине с петрушкой и чесночным соусом.
Нет, только не чеснок.
Пора завести разговор о шоу.
– Отчего вы хотите угостить меня обедом? Он краснеет и заставляет себя поднять на меня глаза:
– Любой был бы рад угостить вас обедом. Вы потрясающая женщина.
Вот это да.
Я счастлива и взволнована. Ну да, все это я уже слышала и услышу снова, но никогда еще эти слова не волновали меня так глубоко. И не пугали.
Его прямота заставляет меня изменить тактику. Я тоже буду откровенной.
– Послушайте, Даррен. Давайте будем играть в открытую. Я здесь не для светских бесед, а чтобы уговорить вас участвовать в шоу. Вы мне нужны. Мне неудобно об этом говорить, но мне нужно сделать шоу и мне нужны вы. – Я остановилась и набрала побольше воздуха.
Принесли хлеб. Некоторое время он молчит, выбирая хлеб. Взял ореховый. Чтобы снискать его расположение, я делаю то же самое.
– Жаль, что вы не захотели со мной пообедать.
– Я не говорила…
– Я не собираюсь участвовать в вашем шоу.
– Почему?
– Потому что после этого не смогу смотреть на себя в зеркало по утрам. И не смогу смотреть в глаза моим родителям, сестрам, братьям, друзьям, племянникам и племянницам.
Ага, он не упомянул о подруге.
– Но отчего же?
– Оттого, что вы расшатываете семейные устои.
Я вздыхаю. Все это я уже слышала. Публика почему-то убедила себя, что телевидение виновато в распаде семьи. Это просто способ избежать ответственности. И совершенно несправедливо.
– Семья под угрозой по массе других причин. Телевидение только одна из них, – спорю я. – Влияние телевидения на современное общество пытались оценить, проведя тьму исследований и опросов, и каков сухой остаток? Психологи, педагоги и моралисты не смогли доказать, что оно вообще оказывает какое-либо влияние. Так отчего же вы считаете, что во всем виновата одна я? – стараясь подладиться под него, я прикидываюсь наивной.
– Вы поощряете разрушение морали. Вы опошляете любовь и секс. – Он сердито мажет маслом хлеб. У него восхитительные руки, такие сильные. Я беру бокал.
– Даррен, никто не заставлял меня делать это шоу. А порнографические открытки появились задолго до телевидения.
– Значит, вы признаете, что ваше шоу безвкусно, безнравственно и разрушает общественные устои?
Подошла официантка, чтобы принять наш заказ.
– Вкус изменчив и зависит от моды. Наши предпочтения меняются с каждым новым номером журнала «Вог». Порядочность, как я понимаю, это уважение к культурным и религиозным традициям, то есть мы шлем открытки, оказываем знаки внимания, когда какой-нибудь дорогой родственник даст дуба. – Я впадаю в привычный сарказм. – Но стандарты – они разве где-то посередине? Уступить беременной место в метро или вообще в метро не ездить. А кто эти стандарты устанавливает? Закон? Независимая телевизионная комиссия? Общество? Вы? Даррен, разве вы судья или присяжный по этому делу? – Я повышаю голос. Он меня вынуждает. Но здесь не место для истерики. Я пытаюсь взять себя в руки и говорю тише: – Я всегда избегала расизма. Я не замечена в снисходительности к инвалидам. В нашей программе нет жестокости и нецензурщины, и совокуплений мы не показываем.
– Как великодушно с вашей стороны. По-моему, думает он иначе. Наша беседа идет не так, как я ожидала. Она вообще зашла куда-то не туда, хоть я и не Иззи. Я хотела быть привлекательной и кокетливой, обычно это срабатывает. А вместо этого веду себя, как жестокая сестрица Аттилы-варвара. И удивительней всего то, что я по-прежнему хочу, чтобы этот мужик признал мою правоту. Не только для того, чтобы он согласился на участие в шоу. Мне вдруг захотелось заслужить его уважение. А потребность в уважении сделала кокетство невозможным. Сколько я уже выпила?
Мы замолчали, потягивая вино. «Палиньи-Монтраше» девяносто шестого года. Очень хорошее.
– Отличное вино. У вас хороший вкус, – сказала я.
– Спасибо. – Даррена нелегко отвлечь. Он следует за своей мыслью. – Телевидение располагает непредсказуемым, невиданным влиянием. Со времени изобретения колеса на жизнь человека ничто не воздействовало так сильно.
В трусики мне словно кто-то уронил «алка-зельцер». Его доводы мне не по душе, но хорошо, что он признает важность телевидения. Редко кто это понимает, а я так люблю свою работу. Очень хочется найти кого-то, у кого есть свое мнение на этот счет, пусть даже и такое. Я с удовольствием с ним поспорю. От нас летят интеллектуальные, эмоциональные и сексуальные искры. Даррен смотрит на меня в упор, его дивные глаза встречаются с моими, и я не могу оторвать от него взгляд, как ни пытаюсь.
– Вы должны понимать силу, с которой телевидение воздействует на людей, и какую ответственность это налагает на вас. Ваши программы отражают мир, в котором мы живем. А вы говорите, что обман – это нормально, измена – это естественно.
Воцаряется хмурое молчание. Слышен лишь звон бутылок и приборов, гул неразличимых голосов. А поверх всего – голоса людей за соседним столом, и умоляющий голос парня, которого бросают. Официантка несет нам еду. Я пробую морковный суп с кориандром. Я его не так уж люблю, просто он стоял в начале меню, а у меня не было времени выбирать. Даррен охотится за водянистыми кусочками кабачка по всей тарелке. Кажется, у него тоже нет аппетита. Стоит оглушительная тишина.
– Кэс, а чем вы еще занимаетесь помимо работы?
Такой неожиданный поворот меня изумляет. Еще? Еще? Хм. Я слишком измучена, чтобы придумать что-нибудь интересное и необычное, и говорю правду.
– Общаюсь с друзьями, с Иззи и Джошем, занимаюсь спортом и увлекаюсь мужчинами. А, и еще вижусь с мамой по субботам.
Даррен смеется.
– И не коллекционируете марки, и не увлекаетесь реслингом в грязи?
Я улыбаюсь.
– Реслингом я занималась. Он снова смеется.
– Кэс, расскажите о ваших мужчинах.
У меня между ног снова появляется какая-то пульсация. Он со мной флиртует? Пожалуйста.
– Я делю мужчин на три категории. На тех, с кем я сплю, тех, с кем не сплю, и Джоша.
– Ас кем бы вы не стали спать? Он все-таки флиртует!
Или, может, флиртует, просто чтобы заняться хоть чем-нибудь.
Почему я его не понимаю? Я ведь хорошо знаю мужчин.
– С любовниками и мужьями моих подруг, с уродами и дураками и теми, с кем уже спала. – Он играет вилкой, показывая, что ему интересно и можно продолжать. – Любовники моих подруг в безопасности. Несмотря на то, что мир полон измен и лжи, я не хочу поступать так со своими подругами. – Это правда, и в этом отношении я очень, очень близка к нравственным нормам. – Кроме того, они меня не привлекают.
Он снова поднимает бровь. Как это избито и как сексуально.
– Я не хочу сказать, что все, кого я вижу рядом с моими приятельницами, непривлекательны, это далеко не так. Это потому, что мы с подругами рассказываем друг другу всё. К тому времени я уже знаю, что их любовники подбирают с пола обрезанные ногти, знаю все мерзкие штуки, которые они делают с туалетными щетками, и что они пукают в постели, а потом лезут под простыню и нюхают. Ничего сексуального. – Он улыбается. Я серьезна. – Близость вызывает охлаждение. Причина, по которой я не сплю с уродами и придурками, и так ясна. А мужчины, с которыми хоть раз переспала, меня уже не привлекают. Я редко возвращаюсь к прошлому.
Интересно, догадался ли он, что принадлежит к тем мужчинам, с которыми я хотела бы переспать?
– Похоже, вы уже давно с этим определились. – Я киваю. А он улыбается еще шире. Он что, смеется надо мной? – Можно, я вас кое о чем спрошу?
– Спрашивайте, но ответить я не обещаю.
Мне известно, что вопросы, которые люди задают, говорят о них так же много, как и их ответы.
– У вас была так называемая несчастная любовь? – Он краснеет. – Я спрашиваю об этом потому, что меня удивляет ваше потребительское отношение к любви.
Я решаю не обижаться.
– Конечно, у меня была несчастная любовь. Если вам попадется женщина, которой всегда везло в любви, то поищите у нее за ухом электронный чип. – Я всегда так отвечаю. Я улыбаюсь, подцепляю еду вилкой и отправляю в рот. Интересно, он не из тех мужчин, которых возбуждают прожорливые женщины?
– И кто он был? – Все мужчины задают один и тот же вопрос. У меня есть готовый ответ.
– Мой первый любовник, – блефую я. И застываю, не донеся вилку до рта.
Это должно означать, что воспоминания о нем болезненны и я даже не могу есть. Мужчинам хочется думать, что женщины слишком чувствительны, чтобы окончательно выздороветь от несчастной любви. Это соответствует их мнению, что женщина нежна как цветок.
– Вы долго были вместе?
Как он настойчив. Я колеблюсь.
– Пару недель.
– Пару недель. – В голосе его пополам недоверие и насмешка. Не по сценарию. Его должна была тронуть сила чувства. – Вы сказали, это был ваш первый мужчина? – Он выглядел смущенным. – Это, наверное, было…
– Очень давно. Да, я нелегко прощаю предательство. Я очень чувствительна.
Он пристально смотрит на меня. Мы только что познакомились, но он уже знает, что это далеко не так. Просто Даррен слишком вежлив, чтоб открыто это оспаривать.
– Но ведь вы не можете до сих пор переживать историю десятилетней давности, которая длилась несколько недель.
Верно. Он первый это понял, а множество других мужчин, которым я рассказывала то же самое, не обратили внимания.
– А на самом деле – что ранило вас на самом деле?
Я не готова к такому необычному вопросу. Но лицо Даррена удивляет меня даже больше, чем вопрос. Он, кажется, искренне заинтересован! А я – я искренне озадачена. В смысле – не знаю что ответить.
– Мой первый любовник сильно меня разозлил, но, если честно, мое сердце никто никогда не разбивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43