Прежде чем написать все имена, я могла поклясться, что спала самое большее с двадцатью мужчинами. Некоторых я с трудом вспомнила, и я абсолютно не уверена, что не забыла одного или двух. Но насколько я могу окинуть взглядом, их было сорок три, и хотя цифра выглядит внушительно, поверьте мне, ничего особенно волнующего во всем этом не было.
К тому же я не виновата. От своей бразильской прабабки я унаследовала определенный темперамент (который проявился, как гром среди ясного неба, в день моего тридцатилетия), и, естественно, мужчины это чувствуют. Они, правда, не летят на меня как мотыльки на свет (такое, по-моему, бывает только в кино, но хотя бы один всегда оказывается под руками, и кто бы он ни был, он выкладывается вовсю).
Дело в том, что со мной может каждый, каким бы старым он ни был. И может часами. А утром перед завтраком может еще раз. Но если со мной может каждый, это еще вовсе не значит, что я хочу с каждым. Я разборчива, а в будущем буду еще разборчивей. У меня, конечно, богатый опыт, но, просматривая сорок три имени, могу сказать, что мои любовники были весьма заурядными. Большинство было менее образованно, и многие меньше зарабатывали. Некоторые были женаты (как потом всплывало), и только у шестерых была действительно интересная профессия. Все они наверняка были милыми, симпатичными мужчинами, но ни за одного я не захотела бы выйти замуж. Правда, если быть честной, я не могу себе даже представить мужчину, ради которого я бы пожертвовала своей свободой.
Но прежде чем признаться себе, что его вообще не существует, я бы с удовольствием завела себе действительно влиятельного любовника: министра или директора международного банка, главу государства или нобелевского лауреата, короче, человека, которого интересно послушать, с идеями и широким кругозором, который не испугается умной женщины.
И лишь перепробовав весь спектр снизу доверху, от безработного переселенца до главы государства, лишь тогда я успокоюсь. Я буду знать, что в том, что касается мужчин и брака, я ничего не пропустила. Я могу со спокойным сердцем оставаться вечерами на работе, не терзаясь, что мужчина моей мечты на том празднике, от которого я только что отказалась. Лишь тогда я буду уверена, что моя жизнь, как я ее проживаю, для меня единственно верный путь.
То есть я это и так знаю. Но хотела бы подтверждения.
В моем салоне три большие балконные двери. Я выхожу на террасу — и попадаю прямо в парижскую весну. На крыше напротив воркуют голуби, а дрозды поют так сладко, что душа наполняется счастьем. Пантеон на расстоянии вытянутой руки. Его купол напоминает тугую материнскую грудь, а белые колонны залиты солнечным светом. А я чувствую себя такой свежей, красивой и соблазнительной, как никогда в жизни. В этом, очевидно, и заключается магия Парижа — не в Нотр-Дам, Лувре и Эйфелевой башне, а в том, что здесь чувствуешь себя красивее, чем в любом другом месте. Да, я сразу догадалась, именно это влечет весь мир на берега Сены, опьяняющее чувство, что ты неповторима, что у тебя есть все шансы и даже президенты международных банков и главы государств доступны тебе.
Моя квартира расположена в студенческом квартале, на седьмом этаже роскошного особняка на улице Ласепед. Если перегнуться через великолепную железную решетку, которой обнесена моя терраса, видна улица во всю длину. Один ее конец уходит вниз и вливается в парк, а другой забирает вверх и заканчивается знаменитой маленькой площадью Контрэскарп, где хотя бы раз за долгие годы своих странствий останавливались все художники и писатели. Последней знаменитостью был Хемингуэй, и это наполняет меня гордостью. Ведь теперь здесь живу я. А если ты родом из Порт-Альфреда, то это большое достижение.
Но я не просто живу в Париже, я уже стала его частью. На площади у меня есть свое постоянное кафе «Кружка пива» с красным навесом и уютной застекленной террасой. Официанты знают меня и приветствуют неотразимым «Бонжур, мадам!» И когда они, в своих бордовых куртках и облегающих штанах, балансируют над головами с тяжелыми подносами, уставленными анисовым ликером, вином и лимонадом с мятным сиропом, умудряясь не пролить ни капли, и при этом кричат «Осторожно, как бы не капнуть!», то мне кажется, что это происходит в кино, только все гораздо красивее.
Каждый день я сижу в «Кружке пива», блаженствую и не могу оторвать глаз от старинных зданий, в которых нет двух одинаковых окон и все стены кривые. Здесь ничего не нормировано, какое чудо! Такой площади нет во всей Канаде. В середине стоят три дерева, не распустившие в эту пору еще своих листьев, зато буйно цветущие, поэтому над площадью и старомодным фонарем парит благоуханное лиловое облако.
У нас в Канаде все стерильно, скучно и разложено по полочкам. Здесь царит притягательный хаос. Невероятно, чего тут только не громоздится друг на друге на одной площади: четыре кафе, пять ресторанов, французский булочник, тунисский кондитер, магазин самообслуживания, колбасная, аптека, мясник, лавка старьевщика и магазинчик подержанных вещей. Да, еще чуть было не забыла: немного подальше, на углу улицы Ласепед есть маленькая душевая, чтобы клошары, которые летом отсыпаются под деревьями, тоже не были обойдены жизнью.
Во всяком случае, так я думала поначалу. Когда освоилась, то поняла, что клошары утром ненамного чище, чем вечером, и у меня такое подозрение, что они вообще не моются. К тому же симпатичный тунисский кондитер объяснил мне, что душевая была построена не для нищих, а для жителей этого квартала, так как дома тут все старинные, дореволюционных времен, а тогда в квартирах ванн еще не было.
Нет ванных! Это меня убивает! У нас в Канаде у каждого есть ванная. Даже в самом убогом деревянном домишке есть ванная с душем, и тот, кто не пользуется им утром и вечером, сразу же попадает в разряд асоциальных личностей. У нас в Канаде государственный враг номер один — не террористы, а бациллы, вирусы, бактерии и как они там еще называются, и если бы мы могли, мы бы все и всех простерилизовали в этом мире. Канадцы — чистоплотный народ. Мы никогда не пользуемся чужой зубной щеткой и предпочли бы протереть любую дверную ручку, прежде чем прикоснуться к ней.
Сама я, правда, не такая педантка, но мыться обожаю, и одна, и вдвоем — как угодно. (Только сексом в ванне никогда не занималась. Это не в моем стиле. Неудобно, не на должном уровне, сплошная акробатика, а акробатика разрушает эротику. Но это так, к слову.)
Во всяком случае эта история с душевой всю ночь не давала мне покоя, и на следующее утро я в большой тревоге уселась на террасе и целый час не сводила глаз со входа в душевую. Увиденное глубоко потрясло меня. За целых шестьдесят минут туда вошли всего два человека (с ведрами, тряпками и щетками), и это были особы женского пола.
По счастью, в середине дня я обнаружила, что это был как раз день уборки, и больше людей туда бы все равно не смогло войти, даже если бы захотело. Это вернуло мне душевное равновесие. Я оставила душевую в покое и отложила регистрацию желающих помыться парижских мужчин на другой день. Бог с ними! Когда-нибудь помоются! На лицо они выглядят вполне аппетитно. Знакомство покажет. У меня шесть месяцев времени на мое задание, и нет оснований действовать опрометчиво.
Задание! Бог ты мой! Сколько времени? Почти пять. В семь закрывается почта. Пора приниматься за письмо в Америку, письмо должно уйти еще сегодня. Бегом в ванную, сбрасываю одежду, становлюсь на весы, заношу вес в таблицу, снова одеваюсь, иду в кабинет и сажусь за письменный стол. Подробные депеши входят в договоренность. Заказчица ждет!
Кстати, заказчица — моя крестная. Само по себе это не удивительно. Странно только то, что я видела ее всего два раза в жизни — первый раз при крестинах, а второй — незадолго до своего отъезда в Париж. Жаль, я бы с удовольствием познакомилась с ней поближе.
Мою крестную зовут Нелли. Она была лучшей подругой моей матери и женой бургомистра в Порт-Альфреде. На крестины она подарила мне шесть старинных серебряных ложек и мягкую пуховую подушку, на которой с любовью вышила гладью желтыми шелковыми нитками в очень своеобразной орфографии следующее изречение:
«ВЫБРАСЬ ЗАБОРД РУХЛИТЬ!»
Потом она последовала собственному совету, завела себе любовника, бросила бургомистра и наш убогий портовый городишко, и сорок один год о ней не было слышно ни слуху, ни духу.
Не могу сказать, что мне очень недоставало Нелли. Но моя мать — верная душа. О том, чтобы списать подругу юности, не могло быть и речи. К тому же исчезновение было окутано тайной, каким-то образом связанной с моим покойным отцом. Самые неимоверные слухи ходили тогда в Порт-Альфреде, и хотя сегодня об этом больше никто не вспоминает, моя мать была убеждена, что Нелли вернется, оправдается и рассеет все подозрения.
Каждый год я в апреле навещаю свою мать. Где бы я ни была, чем бы ни занималась, апрель принадлежит ей. Я беру четыре недели отпуска, лечу в Порт-Альфред и провожу спокойное, благотворное время в родном белом деревянном доме, где все началось, во всяком случае, для меня.
Моя мать уже стала директором школы. Однако это ей не мешает от всей души баловать меня. Когда я приезжаю, моя спальня оклеена свежими обоями, кровать сверкает чистотой, а на тумбочке лежит стопка интересных книг. Мои подружки извещены, в меню — мои любимые блюда, а Аликс, наша пушистая помесь пуделя со спаниелем, следует за мной по пятам.
Когда Нелли дала о себе знать, Аликс благодушно сидел на моих коленях и самозабвенно слизывал длинным красным языком остатки еды с моей тарелки. Строго говоря, это запрещено, но шла первая неделя моего пребывания дома, и действовали менее строгие правила.
Мы сидели в голубой столовой, была суббота, одиннадцать утра, и я выслушивала последние порт-альфредские сплетни: у кого родились дети, кто развелся, какой судовой капитан подозревается в коррупции и сколько лодок пошло на дно прошлой зимой. На завтрак к тому же подавали кофе с горячим молоком, свежевыжатый грейпфрутовый сок, тосты, масло, апельсиновый джем и специально для меня на большой голубой тарелке — целая гора аппетитно пахнущих блинов.
Блины — мое любимое блюдо, и никто не делает их лучше моей матери. Но я имею в виду не европейские блины, вовсе не заслуживающие этого названия. Не те тонкие, величиной с тарелку, которые обмазываются джемом и сворачиваются в трубочку, как сигары. Нет, я говорю о настоящих американских «пэнкейкс», маленьких, нежных, толстых и круглых блинчиках, которые сдабривают кленовым сиропом, обмазывают сливочным маслом и горячими отправляют в рот. Если особенно голоден, можно соорудить целую башню, положить друг на друга три, четыре, пять штук, просунуть между них кусочки масла, все залить сиропом и погрузиться в блаженство.
Аликс любит блинчики не меньше меня, и мы вместе поедали уже двенадцатую штуку, когда в соседней комнате неожиданно зазвонил телефон, как мне показалось, намного громче и настойчивей, чем обычно. Мама вскочила, а когда вернулась, почти не могла говорить от волнения.
— Она здесь! — выдавила она, наконец.
— Замечательно, — отозвалась я и положила тринадцатый блинчик на свою тарелку, — я, правда, понятия не имею, о ком ты говоришь.
— Нелли! — К матери вернулся дар речи. — Нелли, твоя крестная! Она здесь, только что приехала и живет в отеле «Северное солнце». Что скажешь?
Я опустила вилку.
— Это значит, что она чертовски разбогатела! «Северное солнце» — самый дорогой отель во всей округе. Там останавливаются только генеральные директора и миллионеры. Простых номеров там нет, только люксы, и те забронированы на недели вперед. Одна-единственная ночь там стоит столько же, сколько десять дней в гостинице среднего класса. Она придет к нам? — спросила я, тоже разволновавшись. Мама кивнула.
— Уже в пути! Гостиничный «роллс-ройс» доставит ее сюда. Мне надо переодеться и тебе тоже. Кончай есть, надень что-нибудь посимпатичнее и приведи себя в порядок — пусть она лопнет от зависти, когда увидит, какой ты стала!
В том, что ей предстоит лопнуть от зависти, я не сомневалась ни секунды. Во-первых, я вырвалась из провинции, подолгу жила во всех главных городах Канады и даже Америки. Я получила образование, работала самым прилежным образом, скопила на удивление много денег и заложила основу для большой карьеры, которой предстояло начаться в скором времени.
Во-вторых, моя мать не разрушала моих самооценок и всегда давала мне понять, что природа особо милостиво обошлась со мной. Я знаю, что очень недурна собой, принадлежу к постоянно растущей группе тех женщин, которые с годами становятся все привлекательнее. Девочкой я была весьма аппетитной, подростком многообещающей, но в тридцать, когда проснулась моя сексуальность, я отпустила длинные волосы — и это был прорыв.
Итак, у меня рыжие локоны до пояса, матовая шелковистая кожа, большие карие глаза, губы сердечком, а моя фигура — предмет городских пересудов, во всяком случае, была еще совсем недавно, когда у меня было больше времени для гимнастики, плавания и всяческих диет. В последние годы карьера стала для меня важнее, к тому же в прошлый переезд куда-то пропали мои весы, а я не купила новые.
Придя в свою спальню, я начала размышлять, что надеть. Выбор в гардеробе был не слишком впечатляющим. Для мужчины я бы остановилась на платье с пуговками, своем самом лучшем, сшитом специально для меня (лучшей монреальской портнихой) из блестящего желтого шелка, с симпатичными круглыми пуговками от шеи до колен. По потребности можно оставить не застегнутыми три, четыре, пять, а в особенных случаях даже шесть пуговок, в зависимости от того, какого мужчину хочешь очаровать.
Если я без друга, платье оказывает мне большую услугу. Поскольку я не люблю заговаривать с мужчинами, я должна подавать достаточно явные знаки. На приемы я обычно прихожу глухо застегнутой, но в серьезном случае, при появлении объекта интереса, я тактично расстегиваю верхние четыре пуговки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39