Затем он дотронулся до нее и понял: это не иллюзия, женщина реальна. У нее были голые ноги, одета она была во все темное. Роуленд отвел в сторону ветви ежевики и прикоснулся к ее холодной руке. Женщина не шевелилась. Она лежала, свернувшись калачиком на краю канавы, лицо ее было скрыто темнотой. Роуленд умело ощупал ее шею, затем – позвоночник и, только убедившись в том, что они не повреждены, рискнул подвинуть ее. Он осторожно перевернул ее лицом к себе и положил на правый бок, как предписывают правила оказания первой помощи.
Ее тело было вялым и безжизненным. После того, как Роуленд повернул ее к себе, на лицо пострадавшей упал свет луны, и Роуленд вздрогнул. Она была совсем юной, почти ребенком. На ресницах виднелись остатки золотистой краски, лицо было перемазано грязью, губы – черные. Роуленд попытался нащупать пульс у нее на шее, но ему это не удалось. Тогда он взял ее за запястье и тут увидел татуировку: на пальцах девушки читалось слово «НЕНАВИСТЬ». Они уже начали холодеть и скрючиваться.
Роуленд почувствовал приступ холодного бешенства, но тут же его захлестнула волна жалости к этой несчастной. Он еще раз попробовал нащупать пульс, хотя уже знал, что из этого ничего не выйдет. Девушка, вероятно, уже несколько часов как была мертва. Роуленд осторожно перевернул ее на спину, снял с себя плащ и прикрыл им безжизненное тело. Затем распрямился и побежал назад тем же путем, которым пришел сюда. Он бежал к дому Макса, к телефону.
Две мили он преодолел за десять минут и в четверть третьего уже позвонил в полицию, поднял с постели Макса, объяснил ему, где находится девушка, и снова помчался через поля – назад, к этому страшному месту. Ему казалось, что ее нельзя оставлять там одну, и поэтому он терпеливо стоял возле ее тела, глядя на темневшие вокруг холмы и пытаясь разгадать, как такое юное и так необычно одетое существо могло оказаться в подобном месте в подобный час.
От перенесенного потрясения мозг его работал не так быстро и отчетливо, как обычно, и Роуленд не сразу связал воедино виденные им огни, музыку и мертвую девушку. Он резко развернулся и только теперь понял, что музыка уже не слышна. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были его собственное дыхание и шелест ветра в кустах ежевики.
Однако если музыка и могла объяснить присутствие здесь девушки, ее смерть она не объясняла. Встав на колени у прикрытого плащом трупа, Роуленд стал размышлять о том, каким образом она оказалась здесь, причем – мертвая, если на ее теле не было заметно никаких повреждений.
* * *
Откуда было знать Роуленду, что несколько часов назад Кассандре показалась блестящей мысль покинуть амбар, танцующих и направиться прямиком в чистое поле.
Поначалу она ощущала в себе необычайный прилив сил. Правда, все тело горело так, будто ее одежда была и впрямь охвачена огнем. Остановившись, она сняла чулки и туфли и пошла дальше, пока ночной холод не остудил полыхавший изнутри жар.
Кассандра шла очень долго, но внезапно почувствовала, что не может больше сделать ни шагу. Ноги заплетались, тело отказывалось повиноваться. Она подумала, что это, возможно, из-за холода. Надо прилечь, лениво шевельнулась мысль в ее голове. Девушка нашла канаву и забралась в нее, свернувшись клубочком. Затем ее вырвало. Тело стала бить ужасная дрожь, унять которую было невозможно, но она по-прежнему пыталась убедить себя в том, что с ней все в порядке. Это пройдет, твердила она себе, нужно только полежать и не двигаться.
От этой «белой голубки» в голове у нее гудело, а сердце билось, как сумасшедшее. Но она понимала, что должна перетерпеть это. Только бы не отключиться, не потерять сознание! «Никогда не позволяй, чтобы наркотик тебя вырубил, – учил ее Стар, – несись вперед полным ходом, но умей вовремя остановиться». Она всегда следовала этому совету. Вот и сегодня, почувствовав, что ее начинает заносить, она ушла куда глаза глядят.
Она нырнула очень глубоко, и когда вновь очутилась на поверхности, хватала ртом воздух, и все равно это было здорово, очень здорово! Она увидела своего отца. Он находился рядом с ней, омываемый теми же волнами, которые ласкали ее, и они вместе пили это жидкое золото – воплощение покоя. Слава Богу, подумалось ей, что они с Майной поменялись таблетками. Мысли ее приняли другое направление. Майна наверняка не выдержала бы этого зелья, а вот для нее, Кассандры, с гораздо большим опытом глотания всяких диковинных таблеток, «белая голубка» была в самый раз. Какой полет! Какой потрясающий полет! Стремительный и в то же время плавный. Она помнила, как забурлила кровь, как ее швыряло то вверх, то вниз.
Дрожь, сотрясавшая тело, усилилась. Держись, не двигайся, велела она себе, но почувствовала непреодолимый страх. Она попыталась что-то сказать, с ее губ готово было сорваться «папа», но она не смогла издать ни звука. Нейротоксический эффект был уже хорошо изучен к тому времени, однако Кассандра об этом ничего не знала. Она тихонько застонала и подтянула колени еще ближе к подбородку. Через пять минут у нее начались конвульсии.
7
Джини спала всего три часа. Она проснулась в шесть утра и тут же встала. Раздвинула занавески. За окном все еще было темно. Умывшись и быстро одевшись, она спустилась по лестнице.
На кухне, повизгивая и виляя хвостами, ее радостно приветствовали собаки. Все еще спали, даже дети. Во всем доме царила тишина. Джини вскипятила чайник на причудливой плите, которую Шарлотта не уставала клясть на чем свет стоит, и приготовила себе чашку растворимого кофе. В последний раз она разговаривала с Паскалем три дня назад. Часы показывали шесть тридцать. Значит, в Сараево сейчас половина восьмого.
Джини прошла в кабинет Макса, закрыла за собой дверь и уставилась на телефоны. В этой комнате Макс создал царство высоких технологий. Тут стоял последней модели «Макинтош», факсовый аппарат, портативный компьютер, который он использовал, отправляясь в командировки, и два телефона. Дело в том, что в этот дом были проведены две телефонные линии и имелось два номера. Каждый телефон был оснащен автоответчиком, и Паскалю были известны оба этих номера. Видимо, перед тем, как идти спать, Макс включил автоответчики, однако ни на одном из них красный огонек не моргал, а это значило, что в течение ночи ни Максу, ни ей не звонили.
Джини села за стол и принялась набирать номер. До отеля ей удалось дозвониться с третьей попытки. В трубке звучали длинные гудки.
Телефон в Сараево продолжал звонить. Трубку взяли только на двадцатом звонке. Джини повезло: на сей раз к телефону подошел клерк, который кое-как говорил по-английски. Это был молодой парень, гордившийся тем, что мог кое-как изъясняться на языке, почерпнув свои скудные знания из бесчисленных американских боевиков.
Как следовало из его объяснений, Паскаль отсутствовал. Накануне он вернулся лишь в четыре утра, а через полчаса снова уехал. Предыдущим вечером он дозванивался до нее на протяжении двух часов, однако связь была отвратительной. Однако напоследок он сказал, что в течение следующих суток обязательно дозвонится до Джини.
Руки Джини противно дрожали. Она закрыла лицо ладонями. Она прекрасно знала, что означает эта последняя фраза. Таким образом Паскаль пытался приободрить ее, а это значит, он снова, как охотничья собака, взял какой-то след. Это значит, что ни свет ни заря он направился в какое-то гораздо более опасное, нежели Сараево, место. В предрассветные часы боевые действия обычно стихали, и вероятность быть подстреленным снайпером или попасть под внезапную бомбардировку с воздуха становилась значительно ниже. Джини чувствовала, как внутри нее нарастает страх, скорее даже паника, которые всегда охватывали ее, когда она сталкивалась с чем-то неожиданным. Она заставила себя подняться и выйти из комнаты. Ей нужно было хоть чем-то занять себя. Вернувшись на кухню, Джини вымыла несколько тарелок, которые Шарлотта оставила в раковине с вечера, а затем надела плащ и, позвав собак, вышла в сад.
Оставляя следы на схваченной инеем траве, она обошла вокруг оранжереи и стала рассматривать раскинувшиеся внизу голые холмы и поля. Она пыталась уверить себя в том, что теперешнее ее состояние непременно пройдет и ничего страшного не случится. С Паскалем все будет в порядке, и он наверняка скоро – очень скоро! – вернется. Они даже могут принять приглашение Шарлотты и приехать сюда вдвоем. Возможно, это случится летом, и тогда они будут гулять по этим холмам в теплых летних сумерках. Пройдет всего несколько месяцев, и этот ландшафт неузнаваемо изменится: деревья покроются листвой, поля украсит цветочный ковер. Они с Паскалем смогут разговаривать или молчать – как им захочется, но главное, они снова будут находиться в безопасности.
Вот только одно… Джини повернула обратно к дому и снова очутилась в кухне, где царило молчание. Усевшись за стол, она невидящим взглядом уставилась в стену. Вот только одно: при всем своем желании она никак не могла забыть разговор, который состоялся у нее с Элен – бывшей женой Паскаля – в Лондоне незадолго до Рождества. Это случилось примерно четыре недели назад.
Раньше она встречала Элен – худую, черноволосую, подвижную англичанку – всего дважды, и оба раза рядом был Паскаль. Именно она предложила Джини встретиться за обедом и поговорить. Это был первый раз, когда две женщины встретились наедине друг с другом. Чуть раньше в этом же году Элен вышла замуж вторично за добропорядочного и надежного, по ее словам, англичанина – вдовца, оставшегося с тремя детьми школьного возраста. Он унаследовал и успешно управлял текстильной фабрикой, а недавно добавил к ней французскую фирму по производству шелковых изделий с главным офисом в Париже и несколькими предприятиями в Лионе. Элен сообщила, что, поскольку модернизация этого производства займет у Ральфа довольно много времени, они решили временно отложить поиски уютного загородного дома и провести следующие полгода в его парижской квартире. Такой план устраивал все заинтересованные стороны.
Джини слушала собеседницу вполуха. Элен описывала предметы внутреннего убранства, которые она собиралась приобрести в Париже. Будучи неглупой женщиной, она никак не отреагировала на сдержанные манеры Джини. Той, хоть она и старалась, никак не удавалось держаться раскованно и непринужденно.
– Само собой разумеется, что в следующие шесть месяцев Марианна будет учиться во французской школе, – говорила Элен. – С тех пор, как мы перебрались в Англию, с ней было очень трудно. Я сказала Ральфу – она, кстати, его обожает, и я была уверена в том, что так и будет… Так вот, я сказала Ральфу, что мы не должны травмировать ее слишком серьезными переменами. Пусть бы продолжала учиться в английской школе, общалась бы со своими подругами. Однако в итоге пришлось подчиниться обстоятельствам. Паскаль, впрочем, тоже одобрил это решение.
– Правда? Я этого не знала, – откликнулась Джини, поднимая голову.
– Да, мы с ним обсудили это в двух словах. Перед тем, как вы уехали в Югославию… То есть в Боснию. Уж и не знаю, как это теперь называется. Наверное, он просто забыл вам об этом сказать. Должно быть, у вас обоих мысли были заняты совсем другими вещами.
Джини промолчала. Элен окинула ее пристальным взглядом, а затем махнула официанту, заказала еще кофе и зажгла сигарету.
– Могу я быть с вами откровенной? – внезапно спросила она. – Об этом непросто говорить, но я хочу, чтобы вы знали: все, что я собираюсь сказать, продиктовано не плохим отношением или ревностью. Возможно, когда-то так и было, но сейчас уже – нет.
– Конечно. Я понимаю.
– Мы с Паскалем были женаты пять лет, а жили вместе и того больше. Может, наш брак и нельзя назвать удачным, но я знаю Паскаля. Я очень хорошо его знаю.
Джини ничего не сказала. Она сфокусировала взгляд на роскошном мягком свитере алого цвета, который был на Элен. Этой женщине было примерно сорок, но выглядела она на добрый десяток лет моложе – цветущая, знающая, что она хочет от жизни, и ощущающая себя на вершине мира.
– Скажите, вы и впредь собираетесь работать вместе? Такое ведь возможно, правда?
– Нет, не собираемся, – ответила Джини. – По крайней мере, не всегда. Мы думали об этом. Разве что в тех случаях, когда это будет возможно.
– Мне не по вкусу термин «работоголик», – продолжала Элен, – он чересчур затаскан и предусматривает определенную зависимость, но я никогда не ощущала, что Паскаль зависит от своей работы. Конечно, здесь подразумевается пассивность, недостаток силы воли с его стороны, но как раз в этом никто и никогда – и я в том числе – его упрекнуть не могли. – Элен улыбнулась. – Извините, наверное, я чересчур старательно выбираю слова. Может быть, вы слышали, я ведь когда-то работала переводчиком.
Она помолчала, сделала глубокую затяжку и наморщила лоб.
– Мне всегда казалось, что Паскаль предан своей работе, относится к ней очень серьезно, даже немного благоговейно. Так, как если бы это было его предначертанием. Вы понимаете меня?
– Да, понимаю. И это стоит ему очень дорого.
– Может быть, – сказала Элен, словно отметая реплику собеседницы. – Лично мне было очень сложно сосуществовать с этой его одержимостью. Возможно, не с самого начала. Играла свою роль и определенная слава. Паскаль ведь начинал становиться знаменитым. Мне, конечно, импонировал и несколько драматический момент, присущий всему этому: писать ему письма за тридевять земель, дозваниваться ночами до городов, где идут военные действия… Несколько раз у меня даже брали интервью, представляете? – В глазах говорившей блеснул смешливый огонек. – Людям хотелось знать, каково быть женой такого человека, как я с этим справляюсь… – Она скорчила гримаску. – Паскаль этого, конечно, не одобрял, и когда я показала ему напечатанные статьи, страшно разозлился. Он никогда не стремился к тому, чтобы быть знаменитым, и слава нисколько не привлекала его.
Джини не произнесла ни слова. Ей было досадно, что Элен упомянула зоны военных действий, где работали журналисты, в таком пренебрежительном контексте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85