какие, оказывается, в этой морской пехоте жестокие методы, да кто это позволил превращать бедных солдатиков в настоящих бандитов и профессиональных убийц. И не задумываются, пакостники, что этих бандитов и убийц сами только вчера прославляли. И завтра, глядишь, снова будут это делать, коли обстановка сложится. Вот ведь как!
Хуже же всего то, что как только вся эта свистопляска начинается, начальство немедля накладывает в штаны и начинает поспешно выискивать, как бы получше беду от себя отвести, кого козлом отпущения сделать. А где же этих козлов еще взять, как не среди сержантов-инструкторов? Ну и пошло-поехало! Ах вы, такие-рассякие! Людей мордуете! Головы расколачиваете! Руки-ноги напрочь отрываете. Под суд вас, мерзавцев, немедля, в военный трибунал! И сразу все довольны — есть она, жертва, лежит уже, трепыхается на алтаре. Разделались с ней, и все в порядке. Назавтра уже снова все тишь да гладь, божья благодать. Никто больше крови не требует. А подготовка, разумеется, продолжается, как и была, все без перемен. Сержанты снова лупят новобранцев, а газетчики, политиканы и золотые козырьки хлопают друг друга по плечу — вот, мол, какие мы все молодцы, защитили человеческие права, постояли грудью за правду-матку, восславили нашу великую гуманность!
Погруженный в эти мысли, Мидберри не заметил, как Уэйт вернулся от следователя. Он увидел только, что солдат, оказывается, уже снова сидит на рундуке, надраивает выходные ботинки. Сержант сразу подошел к нему:
— Ну, как?
— Нормально, сэр. — Уэйт вскочил, как положено, вытянулся…
— И что же ты ему сказал?
— Ничего, сэр.
— Так-таки и ничего?
— Ничего, сэр, Только то, что это был несчастный случай.
— А что он еще вынюхивал?
— Спросил еще про губу. Я сказал, что это меня песчаная муха укусила…
— Чего? И он поверил?
— Так точно, сэр.
— Это все?
— Так точно, сэр. Еще он спрашивал, как с нами обращаются. Часто ли бьют? Подвергают ли пыткам и истязаниям?
— Пыткам и истязаниям?
— Так точно, сэр.
«С этим лейтенантом, — мелькнула мысль у Мидберри, — и верно не соскучишься. Это надо же, что еще удумал! Театр ему тут, что ли? Вообразил себя добрым рыцарем-спасителем, сражающимся со злыми духами — „эс-инами“, защитником бедных новобранцев».
— Что же ты ему ответил?
— Да ничего, сэр.
— Не врешь?
— Никак нет, сэр.
— Ладненько, — Мидберри одобрительно похлопал солдата по плечу. — Теперь все в порядке. Будем друг за друга держаться, так нам никакой черт не страшен. У нас ведь своя цель — стать настоящими солдатами. Не в юристы же мы готовимся. Не в судебные крючки, верно?
— Так точно, сэр!
И хотя Уэйт так и не улыбнулся в ответ на его улыбку (новобранцу не положено улыбаться, а тем более, когда разговариваешь со старшим), Мидберри все же показалось, что тот чувствует благодарность за этот знак внимания. Особенно, наверно, после того, что ему пришлось пережить в прошлую ночь.
Поговорив с Уэйтом, он вернулся на свое место, продолжая наблюдать, кто и чем занимается. «Интересно, — думал он, — здорово обозлился Уэйт за то, что я передал наш разговор штаб-сержанту? Пожалуй, все же лучше, было самому тогда решить это дело, не впутывая Магвайра. Да только ведь я не знал тогда, как лучше поступить. Думал, что Магвайр с его опытом скорее найдет нужный выход. Разве я не вправе был так думать? Я же не стремился уйти от ответственности, а просто хотел передать решение сложного вопроса более опытному человеку. Не я первый и не я последний так поступаю. И ничего особенного тут нет».
Но в душе Мидберри не был полностью согласен с тем, как Магвайр повел это дело. Уж, во всяком случае, в отношении Уэйта следовало поступить как-то иначе. Не так, как с другими солдатами. Он заслужил особого к себе отношения. Однако один Мидберри тут сделать ничего не мог. Ведь кто мог заранее сказать, на что еще решится этот Уэйт. А ну возьми он да пойди прямиком к начальству, что бы тогда им делать? Виноват в этом случае, конечно, оказался бы сержант Мидберри. Почему но выполнил до конца свой долг? Отвечай-ка! Влетело бы по первое число. Да и то лишь при условии, что начальство не квалифицировало бы его проступок как-нибудь еще похуже. Например, как попытку вступить в преступный сговор с подчиненным. А за это можно и за решетку загреметь.
Да и Уэйт тоже виноват. Послушался бы тогда, в первый еще раз, его совета, все было бы в порядке. Разве виноват сержант, если его подчиненный сам себе добра не хочет, артачится?
Мидберри всегда очень нравилось сравнивать работу «эс-ина» с тем, что делает учитель, педагог. Они ведь тоже учат солдат не только тому, как маршировать, выполнять приемы с оружием да честь отдавать. В какой-то мере «эс-ины» передают подчиненным и манеру поведения, и взгляды на вещи и людей, свои навыки, коли уж на то пошло. Ну пусть там Магвайр в чем-то, может быть, и перегибает палку. Но в целом разве плохо, когда люди учатся владеть своим телом, привыкают к дисциплине, приучаются к порядку? Да и чувство долга, которое они здесь начинают осознавать, это ведь тоже штука важная. Пожалуй, даже поважнее многого другого. Взять хотя бы его самого. Он прослужил в морской пехоте уже целых шесть лет. И что же усвоил самое главное за эти годы, что понял по-настоящему? Да прежде всего то, что морской пехотинец всегда и везде, как бы ни сложилась обстановка и что бы ни случилось, должен до конца выполнять свой долг. Конечно, человек — существо слабое. И он, сержант Мидберри, будучи человеком, в силу этой вот человеческой слабости, может быть, подсознательно, но не раз сомневался в правильности тех жестоких методов, которые используются ради достижения этой цели. Однако же всегда верил и верит сейчас, что только с помощью таких методов можно превратить слабое живое существо, каким является новобранец и вообще простой парень, в настоящего бойца, презирающего чужую жизнь, но и не жалеющего своей. Иначе нельзя. Стоит только хоть в чем-то поступиться долгом, как сразу все полетит к чертям собачьим, и человек снова превратится в слабое и уязвимое существо, потерянное и беззащитное.
Именно это он хотел тогда вбить в башку упрямому Уэйту. Сколько раз твердил он ему: долг превыше всего. Как старался убедить солдата, что чувство долга — это основа не только, военной службы, но и всей государственной системы, делового мира, бизнеса. В общем, всего общества в целом, включая и личную жизнь человека, его семью и все остальное. Ну виноват ли он в том, что не смог этого добиться? Вряд ли. Учителя ведь тоже не всех выучивают. Вон сколько бестолочи на свете. А «эс-ин» что, семи пядей во лбу, что ли? Никто не скажет, будто он не старался, не сделал все, что в его силах. Он очень старался. Куда уж больше. И лишь тогда, когда окончательно убедился, что сам, видно, никак не справится, обратился за помощью к Магвайру. Так что его винить никак нельзя. Он сделал все, что мог, и не его вина, что так получилось.
26
Никогда еще Уэйт не питал к кому-нибудь такого отвращения, как к этому лейтенанту. Он был противен Уэйту буквально всем. И подчеркнутой безукоризненностью своих манер, и отлично отрепетированными жестами, и этими бесстрастными вопросами, вылетающими один за другим, как пули из автомата. Но всего противнее было напускное и насквозь фальшивое лейтенантское дружелюбие, стремление все время этак свысока похлопать по плечу бедненького новобранца.
Уэйт был уверен, что, будь этот лощеный хлыщ не следователем из военной полиции, а взводным сержантом-инструктором, жизнь его подчиненных наверняка была бы сущим адом. Уж этот спесивый барин ни за что не дал бы солдатам пощады, драил и мордовал их с утра до ночи, чтобы все кругом сияло и блестело, не позволял бы не то, что шаг, а и полшага сделать в сторону, жилы вытягивал бы ради уставов, наставлений, инструкций и параграфов. Для таких типов, как этот лейтенант, люди вообще не существуют. Они их просто не видят. Их идеал — отшлифованные до зеркального блеска манекены, вышколенные автоматы. И единственный залог этого — железная дисциплина, жесточайшее и беспощадное подавление любого свободного вздоха, измывательство и хамство.
«А что, — подумал вдруг Уэйт, — если бы нам вместо Магвайра дали в старшие „эс-ины“ это чучело? Изменилось бы что-нибудь во взводе?» И тут же сам себе ответил, что, скорее всего, ничего бы не изменилось. Разве что только к физическим расправам добавились бы еще духовные истязания.
Представ перед глазами следователя, он сперва побаивался, сможет ли до конца держаться указанной ему версии, не сорвется ли. Действия лейтенанта быстро убедили, что эти опасения напрасны. Ведь как все началось…
«Я хочу, сынок, — заговорил тогда с ним лейтенант, — чтобы ты помог мне навести тут у вас порядок. Давно пора очистить это болото. И с твоей помощью, я думаю, мы это быстро сделаем. Согласен? Покончим раз и навсегда с такими типами, как Магвайр, отобьем у них охоту впредь злоупотреблять властью, ладно?»
Уэйту очень хотелось тогда поверить этим елейным словам. Да только он отлично знал, что лейтенанту наплевать, кто и как измывается над солдатами. У него же одно на уме — чины и повышения. Правда, в конце концов можно было бы и с этим примириться — пусть каждый получит то, что ему надо. Жалко ему, что ли, если лейтенант получит капитанские погоны, лишь бы это хоть чуть-чуть помогло солдатам, облегчило их жизнь. Но этого же все равно не будет. Смешно даже думать, что этот пижон сможет тягаться с Магвайром. А если он и победит штаб-сержанта? Если тому все же дадут пинка под зад? Разве что-либо изменится? Ровным счетом ничего. Вместо Магвайра станет Мидберри, а за его спиной останется все тот же проклятый корпус морской пехоты, вся его иерархия. И эту махину никому не сломать. Нет такой силы, чтобы с ней справиться. Тем более уж не этому плюгавенькому лейтенантику. Сидит вот тут, строит из себя Пинкертона, а у самого в голове одна мысль, как бы схватить очередной чин. И отлично знает: посмей он хоть чуть-чуть корпусу хвост прищемить, не видать ему капитанских погон как своих ушей.

Войдя в кубрик, Мидберри громко объявил, чтобы все сидели на своих местах — следователь собирается проверить всех их на детекторе лжи. И тут же добавил, что дело это сугубо добровольное, и кто не желает, может сразу отказаться. Именно так записано в Едином дисциплинарном кодексе, статья 31-я. Даже если лейтенант вздумает нажимать, станет угрожать, пусть не боятся — заставить их он не имеет права. Солдаты сразу же смекнули, куда он клонит, дружно закричали, что им все ясно и пусть лейтенант не рассчитывает, на пушку он их не возьмет. Обрадованный такой реакцией, Мидберри тут же ретировался из кубрика.

Допросы продолжались весь день, лейтенант перетаскал к себе в предбанник чуть ли не весь взвод, без конца гонял Мидберри то за одним солдатом, то за другим.
Как только очередной выскакивал из предбанника, его тотчас окружали и те, кто уже успел побывать на допросе, и ожидавшие своей очереди. Первых интересовало только одно: не отступил ли тот, не дай бог, от обговоренной версии, не подвел ли остальных. Вторые любопытствовали, чем интересуется лейтенант, о чем спрашивает. Это бесконечное движение, хлопанье дверьми, разговоры, взгляды, перешептывания продолжались до вечера. Наконец явился Магвайр, приказал построиться на ужин. Когда взвод выстроился, он прошелся, как обычно, перед строем и объявил, что завтра с раннего утра допросы продолжатся. «С раннего утра, — усмехнулся он, — разумеется, по офицерской мерке — часов этак в восемь-девять. Конечно же, не с половины пятого, когда объявляется подъем в учебном центре».
Уэйт видел, что многие одобрительно ухмыльнулись этой шутке. Улыбались не только остроумию сержанта, но и тому, что, значит, завтра опять занятий не будет, можно будет валять дурака. Сам Уэйт почему-то никакой радости или облегчения от этого не испытывал. Думал, что следствие продлится только один день, и все уже останется позади. А тут вот, оказывается, еще один день надо будет мучиться, сдерживать себя, ожидать чего-то. Уж лучше бы заниматься, чем вот так нервы трепать. Пропади оно все пропадом, лишь бы поскорее с острова вырваться…
После ужина Магвайр с Мидберри вдруг решили нарушить обычный распорядок — взводу объявили, что все пойдут в кино. Показывали новейший фильм — «80 дней вокруг света». Обрадованные солдаты сразу забыли и о тяжелом дне, и о всей нервотрепке. Фильм они смотрели с удовольствием, часто смеялись, особенно, когда бедные путешественники попадали во всякие передряги. Уэйту фильм тоже понравился, он даже вроде бы почувствовал облегчение, будто камень с души сняли. Но под конец он неожиданно задремал и проснулся только, когда в зале зажегся свет и все оживленно загалдели.
Потом, правда, когда взвод вернулся в казарму и все улеглись по койкам, он пожалел, что спал в кино. Сон этот снял усталость от напряженного дня, и теперь он никак не мог забыться, молча лежал на спине, прислушиваясь к сонным вздохам и похрапыванию соседей. Хотел было даже встать и пойти поболтать с дневальным, но вспомнил, что сегодня дежурит Магвайр, и побоялся.
«Еще только одну недельку, — думал он, — и всё будет позади. Дадут отпуск на неделю, можно будет домой съездить, своих повидать». Но мысль о поездке домой почему-то не радовала. Хотелось только одного — поскорее выбраться с ненавистного острова, дальше этого его желания сегодня не шли. Да и что ему в конце концов дома делать? Что там его ждет интересного? Да ничего. Об этом он знал, конечно, и раньше, нового тут ничего не было. Теперь же, попав на остров, окончательно убедился в своей правоте. Никуда уж тут не денешься, все по закону. Родительская химчистка и без него работала не хуже, чем при нем. Кэролин, судя по письмам матери, тоже довольна своей жизнью и женихом. В материнских письмах он читал между строчек, что она, пожалуй, рада его отсутствию, что все так получилось. Конечно, может быть, на самом деле все и не так, просто мать хочет его как-то ободрить. Тем более что у него здесь все в порядке и учеба успешно идет к концу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48