https://wodolei.ru/catalog/mebel/
Он просто попусту тратил время.
— Сэр, — тем не менее доложил он, как положено, — рядовой Адамчик просит разрешения…
— Ну, зачем же такие формальности, сын мой, — остановил его капеллан, приветливо улыбнувшись. — Садитесь, пожалуйста, рядовой… э-э…
— Адамчик, сэр!
Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине.
Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, низкий голос.
— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — пригласил его священник. — Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!
— Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… — начал Адамчик. — Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…
— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…
— Я хотел сказать, святой отец… — он снова остановился. — …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…
Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно полностью запутался.
Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.
Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.
«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же офицер и против своих никогда не выступит».
Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями. Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, противной всем догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался прав, всегда был в выигрыше.
Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были горой друг за Друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом?
8
Конец этой недели и вся следующая прошли для Адамчика в каком-то тумане. Хотя внешне казалось, будто бы взвод постоянно живет в каких-то навечно определенных и совершенно не меняющихся рамках, где каждый день как две капли воды похож на все предыдущие, в действительности это было не так. Жизнь все время менялась, и эти перемены постепенно примиряли Адамчика с действительностью. Вместе со взводом он переходил от одного этапа обучения к другому, что-то говорил, что-то делал, хотя внутреннее сознание его как будто окаменело. И хотя такое ненормальное состояние приводило неизбежно к увеличению количества совершаемых им ошибок, наказания, следовавшие за ними, только усиливали это чувство безразличия, отрешенности и изоляции от всего окружающего.
По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная в глубину сознания душа полностью перестала считать себя ого частью, жила собственной, независимой от него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. Он вообще был никому недоступен.
Вечерами, в свободное время, Уэйт несколько раз делал попытку проникнуть за пределы остановившегося взора соседа по койке. Он старался встряхнуть Адамчика, разбудить его напоминаниями о долге перед семьей, стыдил за неспособность собраться с силами, запугивал. Это повторялось из вечера в вечер, но ничто не помогало. Адамчик продолжал жить в непонятном трансе.
Временами дело доходило до того, что Уэйт вдруг начинал испытывать непреоборимое желание наброситься с кулаками на эту вдруг потерявшую дар речи скотину, схватить обеими руками безвольно поникшую рыжую башку и трахнуть ее что есть силы о стенку так, чтобы искры посыпались. А с ними и дурь вылетела бы. Ему приходилось тратить немало сил, чтобы подавить в себе эту ненависть, сдержать поднимающийся глухой гнев на одуревшего соседа. Такого с Адамчиком еще никогда не бывало, и это пугало Уэйта. И когда Адамчик снова становился странным, Уэйт поспешно прекращал разговор и отходил в сторону, говоря себе, что уж больше никогда не попытается переломить этого олуха, ни за что больше не станет тратить на него время.
«Да и вообще, — убеждал он себя, — я вожусь с этим чертовым Адамчиком только потому, что он в моем отделении. Если бы не это, я к нему и близко бы не подошел. На кой он мне вообще нужен, этот придурок? В данном же случае просто приходится заботиться о чести отделения. Иначе ведь мне самому первому не поздоровится. А если Адамчика все же выгонят из морской пехоты, никто не посмеет сказать, что его непосредственный командир ничего не сделал, не приложил всех сил, чтобы не допустить этого».
Адамчик же тем временем оставался глух и нем ко всему на свете. Уэйт старался избегать его, Мидберри без конца отчитывал, Магвайр трепал, как терьер крысу. Один день сменялся другим, и каждый из них — это восемнадцать часов беспрерывной гонки, пинков, крика. И бесконечные ручьи пота. Но все это шло мимо сознания Адамчика. Какое ему дело, что кого-то там оскорбляли, пихали, дергали. Ведь это же был не он, наказания обрушивались на чью-то чужую голову, от побоев страдало чужое тело.
Рядовой Клейн, по кличке Свинья, в конце концов все же не выдержал. На пятой неделе пришел ему конец. Во время сдачи зачета на выносливость он «свихнулся» и был признан негодным. Это была первая «боевая потеря» во взводе.
В спортивных трусах, майках и тапочках, насквозь промокшие от пота солдаты бежали в сомкнутом строю от плаца к казарме. Рядом со взводом рысцой трусил Магвайр, выкрикивавший время от времени подсчет, чтобы солдаты держали ногу. Новобранцы, бежавшие рядом с Клейном, чувствовали, что с парнем сегодня что-то не-ладно, бросали время от времени на него тревожные взгляды. Они сами не были уверены в своих силах, боялись, что не добегут, и поэтому наблюдали, как ведет себя главный слабак, сверялись по нему, как по эталону слабости, по эталону минимальных возможностей человека в строю. Большинство из них были даже уверены, что, пока не свалился Клейн, им самим бояться нечего, они выдержат.
На круглом, пухлом лице солдата с двойным подбородком, колыхавшимся в такт бегу, внешне не видно было никаких признаков усталости или тем более страха. Наконец взвод ворвался в кубрик и тут же выстроился в две шеренги по обеим сторонам центрального прохода. Вошедший вслед за солдатам и сержант Магвайр прохаживался вдоль шеренг, внимательно вглядываясь в застывшие лица:
— Запомните еще раз, скоты, — цедил он сквозь зубы. — Крепко запомните: ни одна душа не спрячется от справедливого наказания. Ни одна, поверьте мне. Справедливость всегда восторжествует, это уж точненько. А я, поверьте мне, никогда не позволю ей меня опередить.
Еще не отдышавшиеся, насквозь пропотевшие, безмерна уставшие солдаты молча слушали эти угрозы.
— Зарубите себе на носу, черви поганые. На всю жизнь зарубите. Каждый получит свое. Каждый, кто заслужил. Никто не спрячется. Ясненько, скоты?
— Так точно, сэр!
— И тебе, Свинья, тоже все понятно?
— Так точно, сэр! — ответил рядовой Клейн.
— А чего ж ты тогда потом обливаешься?
— Сэр, это я…
— Нет, вы только поглядите на эту свинью супоросую, — сержант явно старался настроить взвод. — Обливается потом, как корова с двойной лоханкой, налил туг лужу, не перепрыгнуть, и еще что-то бормочет. И с чего бы это? А? Отвечай, скотина, когда спрашивают! Или, может быть, сержант к тебе просто придирается? Зазря мытарит? Ну!
— Никак нет, сэр! Только я очень старался. Изо всех сил, сэр!
— И что же из этого вышло? Ты сам-то как считаешь? Все правильно сделал? Как надо? Или нет?
— Наверно, нет, сэр…
— Это еще что за ответ? Какое к черту «наверно»? Ты что, совсем уж спятил? Толком ответить не может! Да или нет?
— Сэр, мне кажется… Я думаю, сэр…
— Молчать, мерзавец! Ишь что еще придумал! «Кажется»! «Думаю»! Ты мне брось мозги задуривать! Тебя, подонок, четко сержант спрашивает, и ты должен так же четко отвечать: сдал ты зачет на выносливость или нет. Да или нет, скотина?! Одно слово!
— Нет, сэр…
— Так чего же тогда крутить вола за хвост? Ходить вокруг да около. Ты же ни к черту не годишься! Вот и весь сказ. Верно?
— Так точно, сэр!
— Опять придуриваешься? Отвечай, мразь, как положено!
— Сэр, я ни к черту не гожусь.
— И ты не в состоянии сдать самого захудалого зачета!
— Так точно, сэр.
— Опять?
— Сэр, я не в состоянии сдать самого захудалого зачета.
— Из тебя никогда ни черта не получится…
— Сэр, из меня никогда ни черта не получится…
Магвайр обернулся в сторону взвода:
— Я ведь и вам, скоты, хочу напомнить: у нас тут признается только один вариант — или из червяка получается то, что надо, или же он немедленно получает пинка под зад. Летит, как дерьмо в консервной банке. Середины нет! Ясно, мерзавцы?
— Так точно, сэр, — рявкнул взвод.
— А ну-ка, повторим: если из червяка ничего не получается, что с ним следует сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Сэр, — тем не менее доложил он, как положено, — рядовой Адамчик просит разрешения…
— Ну, зачем же такие формальности, сын мой, — остановил его капеллан, приветливо улыбнувшись. — Садитесь, пожалуйста, рядовой… э-э…
— Адамчик, сэр!
Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине.
Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, низкий голос.
— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — пригласил его священник. — Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!
— Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… — начал Адамчик. — Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…
— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…
— Я хотел сказать, святой отец… — он снова остановился. — …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…
Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно полностью запутался.
Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.
Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.
«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же офицер и против своих никогда не выступит».
Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями. Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, противной всем догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался прав, всегда был в выигрыше.
Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были горой друг за Друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом?
8
Конец этой недели и вся следующая прошли для Адамчика в каком-то тумане. Хотя внешне казалось, будто бы взвод постоянно живет в каких-то навечно определенных и совершенно не меняющихся рамках, где каждый день как две капли воды похож на все предыдущие, в действительности это было не так. Жизнь все время менялась, и эти перемены постепенно примиряли Адамчика с действительностью. Вместе со взводом он переходил от одного этапа обучения к другому, что-то говорил, что-то делал, хотя внутреннее сознание его как будто окаменело. И хотя такое ненормальное состояние приводило неизбежно к увеличению количества совершаемых им ошибок, наказания, следовавшие за ними, только усиливали это чувство безразличия, отрешенности и изоляции от всего окружающего.
По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная в глубину сознания душа полностью перестала считать себя ого частью, жила собственной, независимой от него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. Он вообще был никому недоступен.
Вечерами, в свободное время, Уэйт несколько раз делал попытку проникнуть за пределы остановившегося взора соседа по койке. Он старался встряхнуть Адамчика, разбудить его напоминаниями о долге перед семьей, стыдил за неспособность собраться с силами, запугивал. Это повторялось из вечера в вечер, но ничто не помогало. Адамчик продолжал жить в непонятном трансе.
Временами дело доходило до того, что Уэйт вдруг начинал испытывать непреоборимое желание наброситься с кулаками на эту вдруг потерявшую дар речи скотину, схватить обеими руками безвольно поникшую рыжую башку и трахнуть ее что есть силы о стенку так, чтобы искры посыпались. А с ними и дурь вылетела бы. Ему приходилось тратить немало сил, чтобы подавить в себе эту ненависть, сдержать поднимающийся глухой гнев на одуревшего соседа. Такого с Адамчиком еще никогда не бывало, и это пугало Уэйта. И когда Адамчик снова становился странным, Уэйт поспешно прекращал разговор и отходил в сторону, говоря себе, что уж больше никогда не попытается переломить этого олуха, ни за что больше не станет тратить на него время.
«Да и вообще, — убеждал он себя, — я вожусь с этим чертовым Адамчиком только потому, что он в моем отделении. Если бы не это, я к нему и близко бы не подошел. На кой он мне вообще нужен, этот придурок? В данном же случае просто приходится заботиться о чести отделения. Иначе ведь мне самому первому не поздоровится. А если Адамчика все же выгонят из морской пехоты, никто не посмеет сказать, что его непосредственный командир ничего не сделал, не приложил всех сил, чтобы не допустить этого».
Адамчик же тем временем оставался глух и нем ко всему на свете. Уэйт старался избегать его, Мидберри без конца отчитывал, Магвайр трепал, как терьер крысу. Один день сменялся другим, и каждый из них — это восемнадцать часов беспрерывной гонки, пинков, крика. И бесконечные ручьи пота. Но все это шло мимо сознания Адамчика. Какое ему дело, что кого-то там оскорбляли, пихали, дергали. Ведь это же был не он, наказания обрушивались на чью-то чужую голову, от побоев страдало чужое тело.
Рядовой Клейн, по кличке Свинья, в конце концов все же не выдержал. На пятой неделе пришел ему конец. Во время сдачи зачета на выносливость он «свихнулся» и был признан негодным. Это была первая «боевая потеря» во взводе.
В спортивных трусах, майках и тапочках, насквозь промокшие от пота солдаты бежали в сомкнутом строю от плаца к казарме. Рядом со взводом рысцой трусил Магвайр, выкрикивавший время от времени подсчет, чтобы солдаты держали ногу. Новобранцы, бежавшие рядом с Клейном, чувствовали, что с парнем сегодня что-то не-ладно, бросали время от времени на него тревожные взгляды. Они сами не были уверены в своих силах, боялись, что не добегут, и поэтому наблюдали, как ведет себя главный слабак, сверялись по нему, как по эталону слабости, по эталону минимальных возможностей человека в строю. Большинство из них были даже уверены, что, пока не свалился Клейн, им самим бояться нечего, они выдержат.
На круглом, пухлом лице солдата с двойным подбородком, колыхавшимся в такт бегу, внешне не видно было никаких признаков усталости или тем более страха. Наконец взвод ворвался в кубрик и тут же выстроился в две шеренги по обеим сторонам центрального прохода. Вошедший вслед за солдатам и сержант Магвайр прохаживался вдоль шеренг, внимательно вглядываясь в застывшие лица:
— Запомните еще раз, скоты, — цедил он сквозь зубы. — Крепко запомните: ни одна душа не спрячется от справедливого наказания. Ни одна, поверьте мне. Справедливость всегда восторжествует, это уж точненько. А я, поверьте мне, никогда не позволю ей меня опередить.
Еще не отдышавшиеся, насквозь пропотевшие, безмерна уставшие солдаты молча слушали эти угрозы.
— Зарубите себе на носу, черви поганые. На всю жизнь зарубите. Каждый получит свое. Каждый, кто заслужил. Никто не спрячется. Ясненько, скоты?
— Так точно, сэр!
— И тебе, Свинья, тоже все понятно?
— Так точно, сэр! — ответил рядовой Клейн.
— А чего ж ты тогда потом обливаешься?
— Сэр, это я…
— Нет, вы только поглядите на эту свинью супоросую, — сержант явно старался настроить взвод. — Обливается потом, как корова с двойной лоханкой, налил туг лужу, не перепрыгнуть, и еще что-то бормочет. И с чего бы это? А? Отвечай, скотина, когда спрашивают! Или, может быть, сержант к тебе просто придирается? Зазря мытарит? Ну!
— Никак нет, сэр! Только я очень старался. Изо всех сил, сэр!
— И что же из этого вышло? Ты сам-то как считаешь? Все правильно сделал? Как надо? Или нет?
— Наверно, нет, сэр…
— Это еще что за ответ? Какое к черту «наверно»? Ты что, совсем уж спятил? Толком ответить не может! Да или нет?
— Сэр, мне кажется… Я думаю, сэр…
— Молчать, мерзавец! Ишь что еще придумал! «Кажется»! «Думаю»! Ты мне брось мозги задуривать! Тебя, подонок, четко сержант спрашивает, и ты должен так же четко отвечать: сдал ты зачет на выносливость или нет. Да или нет, скотина?! Одно слово!
— Нет, сэр…
— Так чего же тогда крутить вола за хвост? Ходить вокруг да около. Ты же ни к черту не годишься! Вот и весь сказ. Верно?
— Так точно, сэр!
— Опять придуриваешься? Отвечай, мразь, как положено!
— Сэр, я ни к черту не гожусь.
— И ты не в состоянии сдать самого захудалого зачета!
— Так точно, сэр.
— Опять?
— Сэр, я не в состоянии сдать самого захудалого зачета.
— Из тебя никогда ни черта не получится…
— Сэр, из меня никогда ни черта не получится…
Магвайр обернулся в сторону взвода:
— Я ведь и вам, скоты, хочу напомнить: у нас тут признается только один вариант — или из червяка получается то, что надо, или же он немедленно получает пинка под зад. Летит, как дерьмо в консервной банке. Середины нет! Ясно, мерзавцы?
— Так точно, сэр, — рявкнул взвод.
— А ну-ка, повторим: если из червяка ничего не получается, что с ним следует сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48