До этого не дошло. Но снова курит, заметила она. И курит не просто, а неистово. Окутан облаком сизого дыма, а перед ним в пепельнице дотлевает груда бычков медленного самоубийства.
И вот они сидели и пили, Эдвин курил, Мэй рассказывала анекдоты, он махал рукой, чтобы принесли еще пива, и над ее шутками смеялся слишком долго и слишком громко.
— Я понимаю, что выпускающим редакторам платят за въедливость, — говорила она, — но этот перегнул палку. Пометил фразу «рукописный манускрипт» как тавтологию. Потому что «манус» по-латыни к есть «рука».
— О! — сказал Эдвин. — Латынь! Е pluribus unum. Carpe diem. Dum spiro, spero! Выпускающие редакторы, xa! Все чокнутые. Чокнутые — точно те говорю.
И это правда. Хуже выпускающего редактора, которому слон наступил на ухо и в заднице имеется анально-ретентивный синдром (к вопросу о тавтологиях), — только юристы «Сутенира», что тщательно изучают книги, страницу за страницей, строчку за строчкой, и высасывают из них все соки. Однажды в словах «у теперешних политиков одна дурь в голове» особо анальный юрист усмотрел «намек на употребление наркотиков».
— Дурь в голове! — хохотал Эдвин. — Помнишь, Мэй? Как его там? Писателя. Как его звали?
— Беренсон.
— Точно, Беренсон. Как он взбесился, когда увидел, что фразу вычеркнули! Ворвался в нашу комнату, раскидал стулья, грозился убить юриста и любого… как он сказал?
— Кто «потревожит неприкосновенность его прозы».
— Во-во. Неприкосновенность его прозы. Ха!
Мэй нагнулась к нему:
— Слушай, Эдвин. Возьми себя в руки. Я понимаю, у тебя нервное переутомление, но…
— Я обещал книгу, а потом ее выкинул. Или наоборот. Неважно. И не просто книгу. Это была величайшая книга по самосовершенствованию за всю историю человечества. Ее ниспослали Небеса.
— Тогда нужно сказать мистеру Миду, что сделка не состоялась. Что автор просил немыслимый аванс, или вообразил о себе невесть что, или мы с ним разругались и он отнес рукопись в «Рэндом Хаус». При словах «Рэндом Хаус» у Мида обостряется паранойя, ты же знаешь, он ведь подозревает, что они переманивают наших авторов. А если они все отрицают, это лишь укрепляет его подозрения. И ты окажешься чист. На самом деле, Эдвин, — добавила она, — это всего лишь книжка.
— Нет-нет. Не просто книжка. Это мое все. Очередной провал, очередной… не знаю. — Он опустил голову. Пробормотал что-то себе под нос, затем поднял голову, сфокусировал взгляд на Мэй и произнес вдруг с такой искренней нежностью, что у нее защемило сердце: — Господи, до чего ты красивая.
— Прекрати.
— Это правда.
— Прекрати сейчас же.
— Ты красивая. Очень, очень красивая.
— А ты очень, очень пьяный, — язвительно сказала она. — Пойдем. Я отвезу тебя домой.
— Моя жена, — он качнулся вбок и выдохнул ей в шею: — Моя жена — корова.
Мэй посуровела.
— Знаешь что, Эдвин? Если ты, женатый человек, заигрываешь с одинокой девушкой, не порочь свою жену, хорошо? Это пошло.
— Но это правда, — сказал он. — Она — корова. Ужасная. — Он принялся громко и жалобно мычать — придвинувшись еще ближе, облапав ее колено. Мэй отстранилась, встала.
— Идем. Я отвезу тебя домой.
— Не хочу домой. Жена помешанная. Как в «Степфордских женах», помнишь? Такая помешанная, что будто бы нормальная. Я боюсь ее, Мэй. Боюсь ее нормальности.
— Так почему? — спросила она ледяным тоном. — Почему же ты ее не бросишь?
— Не могу, — скорбно произнес он.
— Почему?
— Я ее очень люблю.
— Надевай пиджак, — сказала Мэй. — Идем.
Когда перед домом затормозило такси, Дженни прыгала под старые шлягеры (Ван Хален и Бон Джови). Вытирая лицо полотенцем, она подошла к двери и повернула ручку замка.
— Вот и ты! — воскликнула она.
Эдвин опирался о косяк, и Мэй придерживала его, чтоб не упал.
— Он перебрал, — зачем-то пояснила Мэй.
— Да, милый? Правда?
Эдвин молчал. Лишь негромко замычал, когда Дженни повела его в дом.
— Спасибо, Мэй. Ты просто чудо.
В отличие от Эдвина, Мэй ненавидела мало кого. Но его жену она ненавидела — холодно и клинически-бесстрастно. «Если настанет конец света, цивилизация рухнет и введут военное положение, — мечтала Мэй, — в первую очередь я выслежу Дженни и убью».
Эдвин с закрытыми глазами пытался скинуть ботинки и задушевно мычал.
— Мы были в баре, — объясняла Мэй. — Вместе. Вдвоем. Он много выпил — со мной, — и я взяла такси.
На улице было темно. Мэй возвращала заблудшего мужа в лоно семьи. Дженни — она развязывала Эдвину шнурки — подняла голову.
— Мы твои должники, — весело сказала она. — А теперь баиньки, да, милый?
— My, — ответил Эдвин. — Му-у-у.
— Не пойму, что неприятнее. — Мэй стояла на крыльце. — То, что я переспала с ее мужем или что она меня совсем не считает за соперницу. Даже на горизонте.
Таксист поджидал ее, ухмыляясь тикающему счетчику.
— Ну, — спросил он, — куда теперь?
Ночь, как и весь город, раскинулась перед ней морем огней и возможностей.
— Домой, — ответила Мэй.
— Так рано? Такой симпатичной барышне? Ладно вам — ночь только началась, жизнь — тоже.
— Нет, — ответила она. — Только не моя.
Глава восьмая
В следующие несколько дней на Эдвина снизошло странное спокойствие. Спокойствие человека, принявшего свою судьбу — будь то расстрел, смертельный укол или пустые извинения и жалкие оправдания перед деспотичным боссом. И в этом глубоком экзистенциальном спокойствии он самоуверенно скользил по бурному морю. Даже грациозно. Самоуверенность и грация — вот те качества, что Эдвин теперь стремился в себе развить.
Когда Найджел упрекнул его за пропавшую рукопись («она могла бы изменить само человечество», по его глумливому определению) и спросил, не тренирует ли автор в хождении по водам, не исцеляет ли слепых и хромых, Эдвин обернулся и достойно парировал:
— Чтоб ты сдох, мудозвон. — Вот именно так — самоуверенно и грациозно: — Чтоб ты сдох, мудозвон.
— Знаешь ведь, Эдвин, как говорится: слово — не обух… — Найджел стоял у его стола, физиономия перекошена так, что это должно означать улыбку.
— Еще какой обух. Тебя когда-нибудь били полным словарем английского языка по голове? Хочешь узнать, как это?
— Да ладно, Эдвин. Нельзя уже порадоваться, что тебе грозит распад личности?
— Schadenfreude, — сказал Эдвин. Одна из «непереводимостей» Мэй: «радость при виде человека в беде». Из немецкого (ессессно). Он повернулся к Найджелу и ласково проговорил: — Очень тебе советую взять schadenfreude и сунуть себе…
— Знаешь, в чем твоя беда, Эдвин?
Тот праведно ткнул пальцем Найджелу в грудь:
— Да. Я не играю в эти игры.
— Э-э, нет. Играешь. Только плохо. Ну скажи мне, зачем ты наобещал столько ерунды? Чем ты думал? Как в прошлом году, с тем твоим хитом. Как там его?
Эдвин отвернулся:
— Оставь меня в покое.
— «Смерть бэби-бумерам, смерть!» Так, да? «Их поколение — на пороге вымирания: морщины, седые волосы на лобке, импотенция, рак простаты. Поколение „вечно молодых“ одряхлело и вызывает жалость. Эти люди лысеют, страдают от газов, становятся жирными и дряблыми». Верно? Твоя аннотация. О чем ты думал, черт побери? Да еще назвал книгу юмористической.
— А мне она показалась забавной.
— Слушай… — Найджел наклонился к Эдвину так близко, что его галстук болтался над столом. — Что я пытался тебе внушить, когда ты состряпал эту рекламу? «"Вечно молодые" могут высказаться так сами, но это им не понравится. Они не любят, когда над ними смеются». Ты послушал меня? Ничего подобного. Послал меня на три буквы, если выражаться пристойно. На три буквы. Какой ты грубиян, Эдвин.
— Книга о бэби-бумерах покупалась бы. Ее бы продали херову кучу.
— Пойми, североамериканские бэби-бумеры ставят себя выше всех. Выше своих родителей, выше нас. И когда заходит речь об их месте в истории, они теряют чувство юмора. Мы с тобой прекрасно это знаем. Все это знают.
— Ну да. Я считал, что можно пойти против течения. Проявить твердость — для разнообразия.
Ни Найджел, ни даже Мэй не ведали, что Дуглас К. Опланд, автор «Смерти бэби-бумерам», — сам Эдвин Винсент де Вальв. Он рекламировал на планерке собственную книгу, это его рукопись мистер Мид назвал «незрелой, наивной» и еще множеством синонимов слова «молодой». И даже сейчас, когда Найджел вытирал об него ноги, книга пряталась в столе — жила, трепетала, не хотела умирать. (И кто знает, сколько подобных тайных рукописей лежат в редакторских столах, тихонько дышат, ожидая своего часа?.. Может, даже у мистера Мида одна-две таких припрятаны в укромном уголке.)
— Найджел, — сказал Эдвин, — не знаю, понял ты это или еще нет, но я тебя презираю. Меня от тебя корчит.
Тот нагнулся еще ниже, галстук свисал, голос стал еще более снисходительным:
— Ты презираешь не меня, мой милый. Ты ненавидишь то, что я символизирую. Успех, которого я добиваюсь, даже когда против нас ведут нечестную игру. — «Нас» — это, конечно, означало Поколение Икс. Он говорил так, словно это благородное братство, а не демографическая масса потерянных молодых людей. — Не меня ты ненавидишь, Эдвин.
— Неправда, — улыбнулся тот, засовывая галстук Найджела в точилку. — Именно тебя.
— Слушай, если хочешь, я могу тебя выручить, когда Мид вернется, ты только… эй, что за черт?.. — Он начал задыхаться. — Чтоб тебя, Эдвин! — Придушенный затянувшимся узлом, он выдернул конец галстука, скрученный и драный, а ручка точилки спазматически завертелась в обратную сторону. — Да чтоб тебя! Пошел ты ко всем чертям!
— Ай-яй-яй, — погрозил пальцем Эдвин. — Какой грубиян…
Побагровевший Найджел, изрыгая проклятья, извлек остатки галстука из точилки:
— Это был чистый шелк!
— А теперь это чистая срань.
— Я пришлю тебе чек, — пригрозил взбешенный Найджел, выбегая из комнаты. — Можешь не сомневаться.
— Приходи! Дверь всегда открыта!
Эдвин откинулся на спинку, сцепил руки за головой и вновь изумился собственному спокойствию. Язва ведет себя прилично, голова ясная, он радуется жизни. Примерно так же, как парашютист, у которого не раскрывается парашют, наслаждается свежим ветром. «Свободное падение, — подумал он. — И я только что нашинковал галстук Найджела».
Он не удержался и захихикал.
Так прошла неделя. Эдвин набирал все больше самоуверенности и спокойствия — настолько, что почти достиг состояния сатори. Или стаза. Иногда их трудно различить. Он понимал, что скоро все рухнет и взорвется, а план Мэй («провалившаяся сделка») не годится. У любого редактора «Сутенира» план сработал бы — но не у него. Начнутся расспросы. Контрольные звонки в «Рэндом Хаус». Угрозы, обвинения, оскорбления — и постепенно — медленно — петля затянется на его шее. Мистер Мид никогда не доверял ему до конца — и понятно почему. Эдвин как-то расправился с одним особо надоевшим автором. Убил его, так сказать, намертво. Не буквально, конечно. Просто прекратил с ним отношения, а когда о нем неожиданно спросили из отдела маркетинга, сказал: «Ну… он умер». Нет. Эдвин никогда не желал убить автора на самом деле. Он мечтал когда-нибудь встретить загадочного мистера Суаре, чтобы отблагодарить его как следует. За то, что прислал эту гигантскую рукопись. За то, что вызвал этот обвал, за то, что Эдвина уволили, загнали в нищету, в картонную коробку, заставили отковыривать засохший сыр от упаковок из-под пиццы. За то, что избавил его от рутины.
До приезда мистера Мида оставались считанные дни и даже часы, и Эдвин паковал чемоданы. Убрал все со стола, стащил несколько дискет, простился с теми коллегами, чье общество мог выносить, и наоборот. (Их оказалось немного. Точнее, одна Мэй.) Найджел предоставил счет за испорченный галстук на сумму сто тридцать шесть долларов, Эдвин послушно запихнул его в трусы и остаток дня на нем просидел. Чудесное веселое время. Удалось даже запоздало извиниться перед Мэй.
— Прости, — неловко сказал он, — что лапал тебя в такси. Прости, пожалуйста. Не будь я так пьян, ни за что бы этого не делал, честное слово. Даже не пытался бы.
Странно — почему-то ее это не утешило.
— Я знаю, — сказала она. Знаю.
В пятницу после работы Эдвин пригласил ее в бар, но она почти все время молчала. Лишь вертела в руках минералку, кивала и пожимала плечами, а на краю стакана, словно раны, оставались тусклые пятна красной помады.
Глава девятая
Понедельник, раннее утро.
Эдвин сел в кровати так резко, словно в плохом фильме ужасов резко сменили план. Конечно же! Маргаритки! Он вдруг все понял — их смысл, почему они так важны, почему они снились каждую ночь с того дня, как он потерял рукопись.
5.47. Мягким зеленым светом мерцал на часах жидкий неон. Рядом спала жена, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча, занавеска на окне качалась от легкого сквозняка, вдох-выдох, вдох-выдох: медленный вдох, длинный выдох. 5.47 утра, а Эдвину хотелось подпрыгнуть и заорать «Эврика!». Он схватил одежду и, на ходу надевая штаны, запрыгал по коридору. Маргаритки! Ну конечно! Ликуя, он выскочил на улицу. Остановился. Вернулся, пнул кота и опять выбежал наружу. Опадала мелкая морось, мягкая, словно роса, но Эдвин ее не замечал. Он помчался по умытым зарей улицам к ближайшему метро.
Когда он доехал до своей станции, душа его пела. Прыгая через две ступеньки, он взлетел к выходу, ворвался в каньон Гранд-авеню и понесся по тротуару. Пальто мантией развевалось за спиной.
— Отдай деньги, козел! — крикнул местный уличный громила, проявив некую деловую сметку: встать ни свет ни заря, чтобы трясти первую волну пассажиров.
— Пардон, — выпалил на бегу Эдвин. — В следующий раз.
Он промчался по Гранд-авеню, подскочил к дверям здания № 813 и принялся стучать ладонями в дверь, пока охраннику не обрыдло настолько, что он пошел смотреть, откуда шум. Эдвин, засветив удостоверение, вприпрыжку кинулся через холл к грузовому лифту.
Вот и Склад Уборщика и Мусорное Отделение № 3: Рори стоял к нему спиной и бросал бумагу в мусоросжигатель. Подвальный воздух уже густел от затхлых паров и серы.
— Джимбо! — заорал, подбегая, Эдвин. — Маргаритки! Откуда ты знаешь про маргаритки на обложке? Я вложил рукопись в конверт перед тем, как…
Но это оказался не Рори. Кто-то в его форме — какой-то лоботряс с рыжими волосами и острой бородкой — обернулся, сонно посмотрел и сообщил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35