Я не шучу. У меня плохое предчувствие. В рекламу книги не было вложено ни пенни. Мы не выслали ни одной рецензии — и никто не написал рецензии в ответ. Тем не менее за неделю ее смели с полок. Как это объяснить, Мэй?
— Эдвин, ты прекрасно знаешь, что главный секрет успешной торговли — народная молва. Так книги продаются лучше всего. У тебя может быть прекрасный маркетинговый план, но отсутствие устной рекламы может разрушить лучшие рекламные разработки. Это и произошло, только наоборот. Помнишь «Небесное пророчество»? Автор не нашел дешевого издателя, напечатал за свой счет и продавал с машины у книжных магазинов…
— Но успех пришел не сразу. Понадобились годы, Мэй. А тут лишь пара недель. И никто не ездил на машине и не продавал ее повсюду. Народная молва в чистом виде. Когда книжку резко начали раскупать, Пол из отдела маркетинга провел опрос читателей. Сама знаешь, в отделе маркетинга всегда наготове, ловят последнюю тенденцию и следуют ей. В общем, Пол протестировал читателей «Что мне открылось на горе». Знаешь, что выявил опрос? Ожидания читателей оправдались на сто процентов. Сто процентов, Мэй.
— Эдвин, ты что — веришь исследованиям маркетологов?
— Я спросил Пола: «Неужели прямо сто процентов? Это невозможно с точки зрения статистики. Сколько людей ты опросил? Десяток?» «Нет, сотни. Тысячи. Мы включили опросник в последний тираж». Обычно ответы присылают процентов десять читателей, если повезет. А тут знаешь сколько? Все. Все до единого. И тут Пол говорит: «Конечно, не совсем сто процентов. Мы округлили. Если быть точным, то девяносто девять и семь десятых процента». И знаешь что, Мэй? Меня эти девяносто девять и семь десятых процента пугают больше, чем сто. Не знаю почему, но это так.
— И что, Эдвин? Значит, книга понравилась людям. Не понимаю, что тебя так тревожит. Что плохого может случиться? Люди счастливы и довольны. Что здесь такого?
— Не знаю. Но что-то здесь не так. Это ненормально.
— Счастье — это ненормально?
— Да, ненормально. Я все-таки редактирую книги по самосовершенствованию. Я в них разбираюсь. Каждый чего-то ищет, но никогда не находит. Все нуждаются в помощи. Или, по крайней мере, так думают. Я знаю, потому что сам такой.
— Что ж… — Мэй опустила руки под стол, ее голос понизился. — Может, тогда я помогу тебе справиться с эрекцией?
И крепко сжала его член, чем удивила и себя, и Эдвина.
Вихрь гормонов принес их в квартирку Мэй. Комната оказалась под стать хозяйке — повсюду эксцентричный беспорядок. Книги, кошачьи игрушки, бисерные занавески на дверях. В углу даже стояла механическая печатная машинка.
Эдвин и Мэй неистово сплелись руками, ногами и губами, а кошка осуждающе взирала на них. Все происходило так поспешно и беспорядочно, что совершенно перепуталось — они едва начали целоваться, как внезапно обнажился мягкий и объемный бюст Мэй. Она уже притянула Эдвина к себе, лаская его член, а он еще не сбросил ботинки. И теперь Эдвин — одна нога в ботинке, другая в носке — пытался удержать равновесие на коврике, который выскальзывал из-под ног всякий раз, как он делал движение вверх почти в жеребцовом экстазе. Его пальто застряло на голове, застежка часов запуталась в волосах Мэй, ее колготки обмотались вокруг лодыжек. Режиссура действа оказалась неважной. В общем, далеко не так изящно, как соитие в кино. Они скатились с футона, провели минуту страсти на стопке журналов, снова откатились на футон, неловко тычась коленями в ноги друг другу и неуклюже меняя позы. Один раз Эдвин провел языком по обнаженной плоти и обнаружил, что это его собственное плечо.
Все закончилось полнейшим изнеможением. Мэй содрогалась в конвульсиях, Эдвин обливался потом.
Они лежали частично на футоне, частично на полу, в вихре ощущений, хватая ртом воздух. Кошка удрала из комнаты, решив, что это какая-то ритуальная человеческая борьба. И кто-то в какой-то момент сбил на пол папоротник.
Как обычно, в подобные мгновения люди склоняются к религиозности.
— О господи… О боже мой…
— Боже… О боже…
— Принесу воды. — Мэй встала, завернулась в простыню и босиком прошлепала на кухню. Эдвин скинул второй ботинок. Потянулся. Подумал о Дженни и удивился, что не испытывает угрызений совести. И тут же почувствовал вину за то, что не чувствует вины.
Посмотрел вниз, широко улыбнулся и крикнул:
— Мэй! Эрекция пропала!
— Надеюсь. — Она принесла стакан холодной воды. — Держи. У тебя иссохший вид.
— Ты не понимаешь. Эрекция пропала. Я без сил. Совершенно без сил. Таким и должен быть секс! Вот я сижу здесь, мне слегка не по себе, чуть неловко и немного стыдно. Вот каким должен быть секс. А не слиянием со Вселенной. Секс с женой слишком… слишком совершенен.
— Значит, совершенен. — В голосе Мэй зазвучал холодок, но Эдвин этого не заметил.
— Да, совершенен. Все четко организовано. Чисто, аккуратно, точно. Секс с моей женой чересчур хорош, понимаешь? Секс не должен быть чистым и аккуратным. Нужно некоторое ощущение грязи и вины. Двойственность — вот слово, которое я искал. Секс должен быть двойственным. — Он отхлебнул воды. — Мне так хорошо!
Ледяное молчание.
— Эдвин, я думаю, тебе пора. Он искренне удивился.
— Почему? Я что-то не то сказал?
— Уходи.
— Но, Мэй…
— Помнишь «Шератон Тимберленд»? Помнишь? — в ее голосе зазвучали боль и гнев. — Помнишь?
— Конечно. Постоянно вспоминаю. Каждый день на работе, каждый раз, как встречаю тебя в коридоре.
— Правда? — Ее решимости поубавилось. — Я и не знала… Не представляла, что это так много значит для тебя. Что это так важно.
— Нет, не в том смысле. Это было ужасно. Я так об этом жалел. Спрашивал себя, зачем сделал эту глупость… Тогда я совсем запутался. Было то самое двойственное ощущение.
— Значит, двойственное, — сухо повторила Мэй.
Эдвина выставили за дверь, с пиджаком и ботинками в руках, штаны натянуты лишь до колен, галстук свободной петлей болтается на шее, на лице написано потрясение.
— За что? — спросил он, когда дверь захлопнулась. Было слышно, как щелкнул замок, как Мэй закрывалась, поднимала мосты, запиралась на засов.
— Мэй… — позвал он мягко. — Мэй! Ответа он не дождался.
А за стенами крепости Мэй уселась на диванчике с кошкой Чарли на коленях и раскачивалась взад и вперед, и слезы наполняли глаза и переливались через край. Снова и снова. Не из-за того, что он сказал, а из-за того, что не сказал.
Она плакала потому, что больше не будет так близка с ним, не позволит себе такой близости. Кто такой Эдвин де Вальв? Дерганый, бесчувственный редактор со степфордской женой, постоянно на грани срыва. Куда она смотрела? Как позволила себе влюбиться в подобного субъекта? О чем она думала?
Вот именно, что не думала. В том-то и дело. (Как обычно.)
Глава двадцать третья
— Помада, — сказала Дженни, и Эдвин застыл на месте. — Что?
— На галстуке. Видишь? Вот, вот и вот. Банально — муж возвращается с помадой на галстуке. — Она подошла ближе и пригляделась. — Новый оттенок, но фирма та же. Везде узнаю. Эта… как там ее… Пухленькая такая.
— Стив?
— Да нет же. Мэй. Правильно? Так что же случилось?
Эдвин сглотнул. Алиби нет. Он ничего не придумал. Стоял, словно проглотив язык, и вспоминал о следах помады на груди, полоске на спине, между пальцами ног. Он был ходячей картой супружеской измены.
— Понимаешь ли…
Но Дженни перебила, не дав Эдвину промямлить жалкое подобие оправдания:
— Так что случилось? Вы веселились на работе, и Мэй упала на тебя? Или, может, она была расстроена, ты ее пожалел и обнял, чтобы утешить?
Эдвин откашлялся.
— Да. Первое.
— Веселились?
— Да. Веселились. На работе. Именно на работе. Так и есть. Когда мы веселились… слушай, может, закажем на ужин что-нибудь? Тайское, например? Не знаю, как ты, а я голоден как волк.
— Еще бы, — сказала Дженни, на ее лице появилась знакомая лукавая улыбка. — Но прибереги немного сил.
Эдвин понял, что это значит, и сердце его упало в бездну отчаяния.
— Немного сил?
— Для Ли Бока. — Она провела пальчиком по его груди. — Давай сначала пойдем в спальню и нагуляем аппетит.
Эдвин, понурившись, поплелся за ней, словно заключенный на казнь, — и тут неожиданно вспомнил про следы помады по всему телу, эти временные татуировки на интимных местах. Их происхождение объяснить несколько сложнее.
— Потерпи еще секундочку, — сказал он. — У меня был трудный день. Я хочу освежиться.
— Хорошо. Только побыстрее. Я жду, — пропела она, а у Эдвина по коже побежали мурашки.
Глава двадцать четвертая
— Привет, Мэй. Насчет вчерашнего…
— А что было вчера? Нам нечего обсуждать. Понятно?
— Послушай, мне очень неловко. Дело в том…
— Дело в том, Эдвин, что я тебя использовала. Мне хотелось секса, а ты оказался ближайшим приличным мужиком. — Она пожала плечами. — Вот и все. — Отлично сказано: небрежно, откровенно, беззаботно. Так, как надо. Она репетировала всю ночь — она так и не смогла сомкнуть глаз. — Вот и все. Не ты использовал меня, а я тебя. — Это была ее мантра, ее заявление для прессы и зеркала. Она столько раз повторила эти слова, что сама начала в них верить.
— Правда?
— Да. Извини, но это так.
— Ясно. — Эдвин не знал, что сказать. — Я вот… тебе кофе принес. Я был…
— Вот сюда, — она указала рукой. — Поставь сюда. А теперь извини, но мне надо работать. — И она с преувеличенным вниманием принялась перебирать папки.
Эдвин сделал, как ему велели. Поставил чашку кофе на стол и уже на пороге обернулся:
— Мэй, я хочу, чтобы ты знала одну вещь. Несмотря ни на что, я всегда буду…
— Хватит. Не надо. Лучше иди. — А затем мягко произнесла одно слово, которое знаком вопроса повисло между ними: — Razliubleno.
Эдвин не пошел в свою каморку, а направился к штабелям старых изданий и в самом низу левого ряда нашел «Непереводимости» и стал искать слово, которое только что произнесла Мэй. Пролистал страницы, пробежался глазами по заголовкам статей. «Разлюблено — русское слово, означающее чувство, которое вы питаете к тому, кого когда-то любили».
Эдвин перечитал, попытался вникнуть в смысл слова и уловить подтекст и похолодел. «Разлюблено». Кого когда-то любили…
Он мог сразу же вернуться к Мэй и сказать: «Прости. Я не знал, я даже не догадывался». Мог обнять ее, поцеловать в губы, в полные губы. Прижать ее теплое мягкое тело к своему тощему и костлявому. Он мог сделать все это и даже больше, но помешали мелочи жизни.
— Мистер Мид тебя ждет! — Найджел, уперев руки в бока, стоял в дверях. — Мы искали тебя. Но в твоей родной дыре не нашли.
Эдвин поставил книгу на место. Он даже не смог разозлиться, чтобы придумать достойный ответ.
— Скажи, что я скоро приду.
— Так не пойдет. Он ждет тебя уже пять минут.
— Значит, подождет еще. Мне нужно побыть одному.
— Если бы не твоя книженция, Эдвин, тебе бы это так не сошло, — пробормотал Найджел.
Эдвин долго стоял, уставившись в стену из книг — все «сутенирские», многие он редактировал, — и думал о Мэй. О Мэй и о словах. И о значении обоих.
Глава двадцать пятая
— Этот Тупак Суаре… не нравится он мне. Затворник какой-то. — Мистер Мид действительно прождал еще пять минут и не пикнул. Сейчас он стоял у окна и смотрел на город. Обернулся — решительный, губы плотно сжаты, взгляд твердый. — Черт возьми, Эдвин. Надо что-то делать. Нам не годится отшельник. Этот фокус сработал бы для Сэлинджера, но в нашем случае доход не увеличится. Нам нужно заполучить этого Суаре, пусть рекламирует свою книгу. Продано около двухсот тысяч. Сам понимаешь, скоро продажи пойдут на спад. Придется сделать широкомасштабный рекламный тур.
Это типичное «правило наоборот», которого придерживаются продвинутые издательства: чем популярнее книга, тем больше денег вкладывают в ее рекламу. А если книга не блещет, зачем выбрасывать деньги на ветер? Какой смысл? Книга, которая меньше всего нуждается в рекламе, приносит самую большую прибыль. Эдвин вздохнул:
— Я несколько раз посылал факсы мистеру Суаре. Он еще в Райских Кущах, на самом краю пустыни. Сказал, что, если мы пришлем к нему хоть одного репортера или журналиста, он… привожу дословно: «отымеет нас по первое число».
— Эк он, — сказал мистер Мид. — Не слишком холистический подход.
— Мистер Суаре ежедневно по восемнадцать часов медитирует под палящим солнцем без еды и воды. Наверное, это сказывается. Отсюда его раздражительность.
Мистер Мид кивнул:
— Да, от пустыни так бывает. Я сам помню, как-то в ашраме, в Индии, а может, в Шри-Ланке, я постился двое суток, питался лишь галлюциногенными грибами, которые приносили монахи, поющие сутры. Можешь себе представить, я испытал…
— Сэр, мы говорили о Суаре.
— Да-да. Тупак Суаре. Не знаю, зачем ты заговорил о грибах и отвлек меня. Иногда я за тебя беспокоюсь, Эдвин. Но вернемся к нашему так называемому отшельнику, так называемому автору. Надо выманить его из логова.
— Он духовный человек. Может, сыграть на его альтруизме? Подчеркнуть, что так его слова дойдут до большего числа людей, сильнее повлияют.
— Думаешь, сработает?
— Честно вам скажу, — произнес Эдвин, — меня мистер Суаре настораживает. Все эти события кажутся мне очень странными. В этой книге есть что-то… в общем, дьявольское.
— Дьявольское? Ха! Ты у нас, оказывается, эмоционален. Видно, следует перевести тебя в отдел Романтики и Готики. (Среди редакторов считалось, что это хуже смерти, даже хуже самосовершенствования, если такое возможно.) Мне нужны предложения, Эдвин. Конкретные предложения. А не туманные предчувствия.
— Что ж, я могу послать душещипательное письмо от лица девочки, страдающей лейкемией. Раньше это помогало, помните?
Мистер Мид тепло улыбнулся:
— Ну конечно. Девочка, которая влюбилась в Уэйна Грецки. Весьма удачный ход. Но наши юристы предупредили, что больше не надо так изощряться. И все же это было так трогательно! До глубины души.
— Спасибо, — сказал Эдвин, хотя к той задумке не имел ни малейшего отношения.
— Так это ты придумал про лейкемию? — спросил мистер Мид. — Я совсем забыл.
— Успех «Сутенира» для меня — лучшая награда, мистер Мид.
— Вот и отлично, потому что если ты рассчитываешь на премию, то совершенно напрасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35