Наискосок от нее горели крыша и верхний этаж какого-то дома. Женщины тащили из нижнего этажа кресло, одежду, напольные часы, вазы, на тротуаре уже стоял маленький круглый стол, на нем лежало тщательно сложенное постельное белье. В воздухе летали горящие обрывки гардин. Еще в Брауншвейге во время очередного налета бомбардировщиков Бремера удивило, что люди не кричали, не плакали, не воздевали к небу в отчаянии руки, казалось, они просто переезжают из дома, крыша которого занялась огнем, и выносят самые легкие вещи. Прохожие невозмутимо, нет, с полным безразличием проходили мимо. Какая-то старая женщина, сидела в кресле, будто в гостиной, вот только сидела она под дождем и с клеткой для птиц на коленях, в ней с отчаянным криком бился чиж, второй чиж лежал на дне клетки.
Подтянув к горлу отвороты жакета, Лена Брюкер сказала, что, быть может, ее дом уцелел. Бремер развернул серо-зеленую крапчатую плащ-палатку и осторожно прикрыл ею голову и плечи своей спутницы. Она немного приподняла плащ, чтобы и он укрылся под ним, Бремер обнял ее, и так, не говоря ни слова, будто это разумелось само собой, они шли, тесно прижавшись друг к другу, под сеющим сверху частым дождем, в направлении ее дома на Брюдерштрассе. На лестничной клетке свет не горел, они на ощупь пробирались в кромешной тьме, пока он не споткнулся, тогда она взяла его за руку и повела за собой. Открыв дверь квартиры, Лена сразу направилась на кухню и зажгла керосиновую лампу.
Фрау Брюкер откладывает вязанье, поднимается и идет прямиком к шкафу, что некогда стоял в ее гостиной, это полированный березовый шкаф с застекленной серединой. Она нащупывает ключ, к которому прикреплена кисточка, и отпирает правую створку, достает из ящичка альбом, возвращается и кладет его на стол. Альбом с фотографиями в переплете из темно-красной джутовой ткани.
– Можешь полистать. Там должна быть фотография кухни.
На первых страницах на каждой фотографии аккуратно выведена надпись белыми буквами, более поздние снимки лежат стопочками между страницами.
– Нет ли фотографии этого боцмана?
– Нет, – отвечает она.
Я листаю альбом: Лена Брюкер, совсем малышка, на шкуре белого медведя, потом девочка в накрахмаленном платьице с рюшами, в темном платье во время конфирмации с непременным букетиком цветов, а вот малыш в вязаном чепчике и с детским кольцом, это дочь Эдит; мальчик на самокате, девочка с уложенными улиткой косичками, смотрящая вверх, в руках у нее две палочки со шнурком, очевидно, она ждет начала какой-то игры; мальчик с медвежонком Тедди под рождественской елкой, фрау Брюкер на борту баркаса, с развевающимися на ветру волосами.
Она опять взялась за вязанье, считает петли, шевеля при этом губами.
– Какой-то мужчина на баркасе. Похож на Гари Купера, – говорю я.
Фрау Брюкер смеется:
– Да, это и есть Гари. Мой муж. Все говорили: вылитый Гари Купер. Действительно, прекрасно выглядел. Но причинил мне столько страданий. Женщины бегали за ним по пятам. А он за ними. Н-да… давно умер.
А вот фотография, где фрау Брюкер на кухне. Она стоит возле молодой женщины.
– Полненькая, с веснушками, – описываю я эту женщину.
– Да ты знал ее, она тоже жила в нашем доме, внизу, это фрау Клауссен, жена экскаваторщика, – говорит фрау Брюкер, задумчиво глядя на стену. – Какое на мне платье?
– Темное в мелкий светлый горошек и с белым кружевным воротничком, у него… – я немного медлю – очень глубокий вырез.
Она смеется и откладывает вязанье.
– Да. Это платье – подарок мужа. Мое самое красивое платье.
Пышные светлые волосы, собранные на затылке в конский хвост, спадают по бокам на два черепаховых гребня, украшающих ее прическу.
– Тогда у меня только-только появилась отапливаемая кухня. Видишь печку?
– Да.
– Маленькая чугунная печка в середине кухни. Труба, делая изгиб, тянулась через все помещение и выходила на улицу через верхнюю часть окна, закрытую черным толем. Очень много давала тепла. На печке можно было еще и готовить. Хотя была и газовая плита. Но с газом случались перебои: Из-за неисправности плохо работал газовый счетчик. Я тогда все точно распределила, каждый день по два брикета, да еще дрова из разрушенных домов. Дрова можно было набирать прямо из развалин, правда, если на то имелось основание.
В тот вечер она положила в печку еще два брикета, норму следующего дня. Ну и ладно, решила она. Пусть этой ночью здесь будет тепло, по-настоящему тепло. Она поставила на печку воду, высыпала в мельницу целую пригоршню кофейных зерен. Когда завтра ему надо быть в части? В пять утра на главном железнодорожном вокзале. Оттуда его перебросят на передовую близ Харбурга. Англичане уже стояли на противоположном берегу Эльбы. Отсюда до фронта можно пешком добраться. Но их обязаны непременно отвезти туда на грузовике. Стало тепло. Он снял с себя карабин. На его морской форме она увидела два ордена и ленточку Железного креста второй степени, значок с гербом Нарвика и какой-то серебряный значок. Такого она еще никогда не видела. Значок немецкого конника. Но ведь его должны носить кавалеристы, артиллеристы, на худой конец пехотинцы и уж никак не боцман.
Это мой талисман, пояснил он. Где бы он с ним ни появлялся, везде над ним смеялись, вот как она теперь. Поэтому ему всегда приходилось объяснять. И начальникам, и подчиненным. Железные кресты, Немецкие кресты, Кресты за военные заслуги, Рыцарские кресты – такого добра за пять лет войны накопилось великое множество, это уже никого не интересовало, а вот значок конника, да если к тому же его носит моряк, сразу вызывает в памяти очень старый анекдот, как говорится, с бородой, о моряках, скачущих на конях по горам. И каждый норовит спросить, как он оказался у меня. Благодаря ему я получил теплое местечко в штабе адмирала. Иначе давно бы пошел на корм рыбам. Полгода прослужил на сторожевом корабле у мыса Нордкап. Ужасно муторно стоять на часах. Холодно и опасно. То и дело со стороны Англии налетает морская авиация. Наше сторожевое судно было перестроено из датского рыболовецкого траулера. Дизельный двигатель, как устаревший, отверг еще Ной, когда садился в свой ковчег. К тому же дизель непременно отказывал, когда бывал позарез нужен. Чаще всего во время атаки. Тогда от других судов на палубу накатывали громадные волны. Колоссальные волны. Корабль раскачивало, было чертовски опасно. Как-то мне пришлось спуститься вниз, к машинисту, чтобы отремонтировать мотор. Командир корабля, лейтенант запаса, почти всегда был пьян. Однажды на нас нацелился бомбардировщик. Уж думали, нам хана. Если он сбросит торпеды. Но у того оказались только бомбы. Я задержал его стрельбой из зенитки, прицел два и два. Попал. Он грохнулся.
Боцман постучал по черно-бело-красному ордену в петлице. Неужели он не заметил, что она слушает его уже не с таким интересом? Героические поступки ее не привлекали, ни прежде, ни тем более теперь, по прошествии более чем пяти лет войны. Пять лет победных фанфар, пять лет специальных сообщений, пять лет извещений: пал за фюрера, народ и отечество.
«Да, – продолжил он, – я сбился с курса. В общем, когда мы стояли на рейде в Тронхейме, к нам для проверки прибыл норвежский адмирал. Нас построили. Адмирал шагает вдоль фронта и останавливается передо мной. Смотрит на меня, на лице его появляется ухмылка: вы что, скачете по волнам? Вы кто по профессии? Машиностроитель, господин адмирал. И он приказал перевести меня в свой штаб в Осло, где я стал руководить картографическим отделом».
И когда после многозначительной паузы Бремер вознамерился было продолжить рассказ о том, какая картина представилась ему со сторожевого корабля – как одно судно наскочило на мину, как раздался взрыв и воду взметнуло фонтаном высоко вверх, как пароход разлетелся на куски, как с громким шипением неистовствовал в котле огонь, слышались вопли людей, оказавшихся в ледяной воде, как они тонули и как кричали те немногие, на ком были спасательные жилеты, вопили от ужаса, и когда им удалось спасти двоих, то оказалось, что их ноги буквально вдавило в живот, и они умирали, громко стеная; он хотел было сказать, что это случилось как раз во время его первого плавания, – она сунула ему в руки кофейную мельницу. Она не хотела ничего слышать о тонущих, замерзающих, искалеченных, она хотела, чтобы он смолол кофе, она желала слушать не историю о гербе Нарвика, а исключительно о том, как он получил этот невоенный, собственно говоря, единственно симпатичный значок. Надеюсь, он никому не стоил жизни, разве что лошадь немного вспотела. Погодите, сказала она, снова взяла у него из рук мельницу и насыпала в нее еще несколько кофейных зерен – так много в последние месяцы она никогда не использовала за один раз. Она хотела бодрствовать. Это была экстренная норма выдачи, ее ввели десять дней тому назад. Население должно было запастись продуктами на случай боев в городе. Он принялся молоть кофе. Она налила два полных стакана грушевого шнапса, этого безжалостно обжигающего все нутро семидесятиградусного напитка. Будем здоровы. Он хорошо согревает. Его принес ей один сотрудник. Она работает в столовой, в продовольственном ведомстве.
Сытное местечко, заметил он. Нет. Лишь изредка случаются дополнительные выдачи или что-нибудь перепадает от столовских обедов. На здоровье. Есть ли у нее радио?
Есть, конечно. Вот только в нем лампа перегорела. Новую она не сумела достать. К тому же оно крайне редко работает – когда дают электричество, да и тогда вещает один только господин Валерьяновый Корень. Валерьяновый Корень? Нуда, госсекретарь Аренс. Этот господин по радио сообщает населению неприятные новости, как-то: сократится квота потребления газа. Британские бандитские бомбардировщики разбомбили газовый завод. Соотечественники изыскивают иные способы, на чем готовить еду. На печке бабы-яги. Маленькая самодельная печка. Валерьяновый Корень говорит медленно, спокойным, тусклым голосом, нет, скорее мягким, убаюкивающим. Отсюда и прозвище: Валерьяновый Корень. Без тока не действует сигнал воздушной тревоги. Вместо этого пять раз стреляет наша пушка, вот тебе и сигнал. Но мы не огорчаемся. Нет электричества – значит, лишний раз не услышим, как Валерьяновый Корень вещает о героических боях у ворот нашего города.
Они выпили кофе и еще по стаканчику грушевого шнапса. Он голоден? Конечно, голоден. Она может предложить ему что-то вроде ракового супчика. По ее собственному рецепту. Блюдо наподобие фальшивого зайца, сказала она и надела передник. У нее есть морковь и кусочек сельдерея. А еще немного томатной пасты, которую как раз завезли в столовую. Целый центнер томатной пасты, неизвестно для чего. Она принесла морковь, три картофелины и кусочек корня сельдерея, налила добрых пол-литра воды и поставила на огонь, затем принялась чистить морковь. Так как же ему достался значок конника?
Он родом из Петерсхагена, что на Везере. Его отец работал ветеринаром и имел двух скакунов, отец и обучил его искусству выездки. Естественно, он объезжал лошадей. Потом он отправился вниз по Везеру. Тут уж он слез с коня, единственным его желанием было вырваться из этой дыры, уехать как можно дальше, туда, куда Везер устремлял свои воды, к морю. Он окончил среднюю школу, потом специальные машиностроительные курсы, после чего помощником машиниста отправился на корабле в Индию, как раз перед самой войной. В тридцать девятом его призвали на службу во флот. После строевой подготовки переправили на береговую батарею в Силт. Тут он ничего не делал, вообще ничего. Чистил орудия. В том же городке находилась скаковая конюшня. У него было много свободного времени. Он занимался лошадьми и после сдачи экзамена получил значок конника. Вскоре после этого его опять перевели на другое место службы, он попал на эскадренный миноносец. Пройдя переподготовку, получил звание унтер-офицера флота, потом боцмана. Далее служил на сторожевых кораблях. Лена положила мелко порезанные картошку и морковку в кастрюлю, добавила туда сельдерей, произнесла над содержимым кастрюли волшебные слова: «Сельдерей, сельдерей, сюрприз, сюрпризимус, бумс», – и залила овощи кипящей водой, после чего крепко посолила.
«Ну вот, – сказала она, – теперь пусть кипит, пока не разварится».
«Это мой талисман», – произнес он.
Во всяком случае, был до сего дня, потому что благодаря, по всей вероятности, именно этому значку офицер решил направить его в танковую часть. Да им теперь все равно, делают, что в голову взбредет. Чистое безумие. Тут ее внимание привлек кофе, ах, какой запах. Она видела, как по краям фильтра поднималась темно-коричневая пенка, от лопавшихся светлых пузырьков шло благоухание.
«Вы были у вашей жены?»
«Нет, у родителей, потом в Брауншвейге. А чем занимаетесь вы? Ваш муж на фронте?»
«Не знаю, – ответила она. – Я не видела его лет шесть. Его призвали сразу, в тридцать девятом. Он сошелся с другой женщиной, в Тильзите. Был в тылу. Время от времени дает о себе знать».
«Вы не жалеете о том, что его нет?»
Что было ей ответить? Сказать – и это было бы чистой правдой – «нет»? Но это может прозвучать как вызов.
«Не могу сказать ни «да», ни «нет». Прежде он водил баркасы, потом был водителем грузовиков для дальних перевозок. Но все равно он где-то есть. Пробьется. Он не герой. Может, заигрывает с медсестрами. Он это умеет. Ему ничего не стоит любого обвести вокруг пальца, не говоря уже о женщинах. Но мне все равно. Пока государство платит за детей».
«У вас двое?»
«Да, сын, ему шестнадцать. Он на зенитной батарее где-то в Рурской области. Надеюсь, мальчику там хорошо. И дочь, ей… – Она запнулась и не сказала, что ей двадцать, Боже мой, уже двадцать, – она еще учится. – Хотя Эдит два года тому назад стала ассистентом врача. – В Ганновере».
«Там теперь англичане, – произнес он. – И в Петерсхагене тоже».
«Только бы не было никаких насильников».
«Нет, у англичан это исключено».
Она наблюдала за ним и поняла по его лицу, что он задумался; вычисляет, решила она, сколько мне лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21