А я сварю кофе.
Семь раз я ездил в Харбург, семь вечеров вдыхал запах мастики, лизола и застарелого жира, семь раз помогал ей скрасить постепенно переходящее в поздние вечера послеполуденное время. Она говорила мне «ты». Я обращался к ней на «вы», по старой привычке.
– Вот так живешь себе, не ожидаешь ничего, – говорила она, – а потом вдруг раз – и ничегошеньки не видишь.
Семь раз я приносил по торту, семь раз по здоровому тяжелому куску «Принца-регента», «Сахарного», «Мандаринов со сливками», «Сливочного сыра», семь раз приветливый служащий по имени Хуго приносил ей розовые пилюли от повышенного давления, семь раз я набирался терпения, смотрел, как она вяжет, слушал равномерное постукивание вязальных спиц. На моих глазах рождался перед пуловера для ее правнука, маленькое произведение искусства, вывязанный шерстяными нитками пейзаж, и, если бы мне кто-нибудь сказал, что это творение слепой, я бы никогда не поверил. Временами в меня закрадывалось подозрение, действительно ли она слепая, но потом я снова видел, как она неуверенными движениями находила в пуловере спицы и рассказывала дальше, порою ненадолго умолкая, когда задумчиво пересчитывала петли, проверяла край вязанья или отыскивала на ощупь другую нить – иногда ей приходилось использовать в работе две, а то и больше разноцветных нитей, – когда медленно, но всегда абсолютно точно попадала спицей в нужную петлю, при этом она казалась полностью отрешенной, и тем не менее глаза ее всегда были устремлены на меня, чтобы потом без спешки, но и без лишних заминок продолжить вязание и рассказ о неминуемых и случайных событиях, о том, кто и что сыграло свою роль в изобретении рецепта колбасы «карри»: боцман военно-морских сил, серебряный значок конника, двести беличьих шкурок, двенадцать кубов древесины, владелица колбасной фабрики, большая любительница виски, английский интендантский советник и рыжеволосая красавица англичанка, три разбитые бутылки с кетчупом, хлороформ, мой отец, смех во сне и многое другое. Обо всем этом она вспоминала без какой-либо последовательности, всячески оттягивая конец, смело опережала события либо вновь возвращалась назад, так что мне пришлось здесь кое-что отсеять, спрямить, объединить и сократить. Я позволю себе начать историю с воскресенья двадцать девятого апреля 1945 года. Погода в Гамбурге: преимущественно пасмурно, но без дождя. Температура между 1,9 и 8,9 градусов.
2.00. Обручение Гитлера с Евой Браун. Свидетели бракосочетания – Борман и Геббельс.
3.30. Гитлер диктует свое политическое завещание. Гросс-адмирал Дёниц должен стать его преемником в качестве главы государства и главнокомандующего вермахта.
5.30. Англичане переходят Эльбу вблизи Артленбурга.
Гамбург необходимо защищать как крепость, вплоть до последнего человека. Повсюду возводятся баррикады, создается фольксштурм, по всем госпиталям собирают героев, последний, самый последний, последний-наипоследний набор бросают на фронт, как и боцмана Бремера, который заведовал в Осло, в штабе адмирала, хранилищем навигационных карт. Начиная с весны 1944 года он был там, можно сказать, незаменим, пока не получил отпуск на родину, в Брауншвейг, куда и укатил. Он приехал к жене и своему годовалому сыну, которого увидел впервые, сын уже обзавелся зубками-в чем боцман не преминул убедиться – и говорил «папа». По окончании отпуска он снова отправился в свое хранилище карт и доехал до Гамбурга в переполненном вагоне пассажирского поезда, оттуда на военном грузовике до Плёна, на другой день конная повозка доставила его в Киль, откуда он намеревался морским путем добраться до Осло. Однако в Киле он был прикомандирован к противотанковому подразделению и после трехдневных занятий с фаустпатроном направлен в Гамбург, где ему надлежало явиться в новое подразделение, которое должно было вступить в свой последний бой в Люнебургской пустоши.
Он добрался до Гамбурга около полудня, подкрепился походным пайком – двумя ломтиками военного хлеба и маленькой баночкой ливерной колбасы – и отправился побродить по городу.
Прежде он не раз бывал в Гамбурге, однако теперь не узнавал его. От некоторых домов остались одни фасады, позади которых ощетинилась обгоревшими руинами церковь Святой Катарины. Было холодно. С северо-запада навстречу солнцу плыло гонимое ветром облако. Бремер увидел, как на него неотвратимо надвигалась тень, и это показалось ему дурным предзнаменованием. По краю улицы громоздились кучи битого кирпича, обугленные балки, обломки песчаного квадра, которые некогда представляли собой портал подъезда жилого дома, уцелела лишь часть лестницы, ведущей в никуда. Улицы были почти пустынны, две женщины тащили небольшую ручную тележку, проехал грузовик вермахта с аппаратурой для сухой перегонки древесины, за ним другой, потом автомобиль на трех колесах, который тащили впряженные в него лошади. Бремер спросил, где тут поблизости кино, и его послали к «Лихтшпильхалле» Кнопфа на Реепербан. Он направился к Миллернским воротам, затем к Реепербан. Проститутки, с тусклыми глазами, изнуренные, стояли у подъездов домов, выставляя напоказ свои худые ноги. На вечернем сеансе демонстрировали «Концерт по заявкам». Перед кассой змеилась длинная очередь. Ни на что другое его денег не хватало.
«Извиняюсь», – сказал он, потому что своей походной амуницией оттолкнул в сторону женщину, вставшую в очередь позади него.
«Ничего страшного», – ответила Лена Брюкер.
Она ушла домой сразу по окончании работы в продовольственном ведомстве – сняла рабочую одежду и, поскольку солнце временами все-таки выныривало из облаков, надела костюм. Прошлой весной Лена немного укоротила юбку. Ее ноги, как ей казалось, смотрелись еще вполне прилично, а года через три-четыре для такой юбки она уже будет старовата. Лена натерла ноги светло-коричневой краской под цвет чулок, тщательно размазав более темные места, и, стоя перед зеркалом, начертила сзади на икрах тонкую черную линию. Затем прошлась несколько раз перед зеркалом, пока не убедилась, что теперь ноги выглядят так, будто на них шелковые чулки. На Гросноймаркт пахло гарью и строительным раствором. Прошлой ночью в дом у Миллернских ворот попала бомба. Над горой обломков до сих пор поднимались струйки дыма. Кустики перед домом от нежданной жары зазеленели, а те, что росли слишком близко от горящих руин, засохли, какие-то ветки даже обуглились. Она прошла мимо кафе Хайнце, от которого уцелел лишь фасад. Рядом с входом на вывеске еще можно было прочитать: «Танцевать swing запрещено! Имперская палата культуры». Уже давно никто не убирает с тротуаров груды развалин. Бары давно закрыты, никаких тебе танцев и стриптизов. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она подошла к кинотеатру Кнопфа; увидев длинную очередь, подумала, что, может, все-таки удастся попасть на сеанс, и встала позади солдата морской пехоты, юного боцмана.
Так Герман Бремер и Лена Брюкер, идя разными дорогами, оказались рядом друг с другом, и он толкнул ее своей поклажей, матросским рюкзаком с привязанной к нему скатанной серо-зеленой крапчатой плащ-палаткой. «Ничего страшного». Случай помог им завести разговор. Она покопалась в своем кошельке, и ненароком из него выскользнул ключ от входной двери. Он наклонился, она тоже, и они столкнулись лбами, не сильно, не больно, он лишь ощутил на своем лице ее волосы, мягкие, пушистые. Он протянул ей ключ. Что сразу приковало к себе ее внимание? Глаза? Нет-нет, веснушки на носу и русые волосы. Вполне мог годиться мне в сыновья. Но тогда, в свои двадцать четыре года, Бремер выглядел значительно моложе своих лет. Поначалу она даже подумала, что ему не больше девятнадцати, а может, и все двадцать. Очень симпатичный, худенький и голодный. Такой робкий и немного неуверенный, но взгляд открытый. О чем-то другом я тогда и не думала. В тот момент. Я рассказала ему о фильме, который видела на прошлой неделе, – «Это была ночь пленительного танца». Кинофильмы оставались единственным развлечением в городе, если только не выключали свет. Она поинтересовалась, к каким войскам он приписан. Спросила намеренно. Ежедневно слышала по радио и читала в газетах: тяжелые боевые единицы, боевые корабли, крейсеры-броненосцы, тяжелые крейсеры. Вот только от тяжелых боевых единиц, не говоря уже о «Принце Евгении», не осталось и следа. А легкие боевые единицы пока были – торпедные лодки, скоростные катера, корабли-тральщики. И еще подводные лодки.
Нет, последнее время он служил при штабе адмирала, в отделе навигационных карт. А прежде плавал на эскадренном миноносце, в 1940-м. Затоплен в Нарвике. Потом на торпедной лодке в канале Эрмель. А после нее – в сторожевой охране. В кино они сидели рядом на скрипучих стульях, было холодно. Она мерзла в своем костюме. Хроника недели: мимо жителей проезжают улыбающиеся немецкие солдаты, чтобы отразить атаку русских где-нибудь на Одере. Перед вторым фильмом, «Кольберг», тоже показывали фрагменты хроники. Гнейзенау и Неттельбек, Кристина Сёдербаум, «имперская утопленница», смеется и плачет. Еще во время показа хроники – горящий Кольберг – снаружи раздался сигнал воздушной тревоги. В зале включили свет, он замигал и погас. Зрители теснились к двум выходам и бежали в направлении большого бомбоубежища на Реепер-бан. Но Лена не хотела укрываться в этом громадном бункере. Лучше уж спрятаться в каком-нибудь небольшом бомбоубежище. В один из таких больших бункеров недавно угодила бомба, разорвалась прямо перед дверью. Огненная волна прокатилась по всему помещению. После отбоя люди видели висевшие на лестницах тела, обугленные и маленькие, как куклы. Лена Брюкер бежала к жилому дому, следуя указанию белой стрелки: «Бомбоубежище»; Бремер не отставал от нее.
Ответственный по бомбоубежищу, пожилой мужчина с подергивающимся от нервного тика лицом, закрыл за ними стальную дверь. Лена Брюкер и Бремер примостились на скамье. Напротив них сидели жильцы дома, несколько стариков, трое детей и много женщин, рядом с ними стояли чемоданы и сумки, одеяла и пуховые перины укрывали их спины.
Все уставились на вошедшую пару. Видимо, решили, что это мать с сыном. Или любовники. Ответственный по бомбоубежищу, в стальной каске, не переставая жевал и тоже глядел на них. Что он подумал? Вот еще одна стареющая бабенка подцепила молодого парня. Ишь как прижались друг к другу. Юбка-то коротковата. Вон, ляжка оголилась. И без чулок, вместо них краска, которая стерлась в том месте, где она положила ногу на ногу: оно стало более светлым. Но это не проститутка и даже не одна из любительниц этого занятия. Видать, дела у нее идут скверно, даже очень скверно. Ведь одиноких женщин сколько угодно. Мужья остались лежать на поле боя или воевали. Женщины просто вешаются мужикам на шею. Страж бомбоубежища полез в карман пальто и вытащил кусочек черного хлеба. Он жевал и не сводил глаз с Лены Брюкер. Повсюду одни женщины, дети, старики. А тут вот оказался молодой парень, моряк. Сидят и шушукаются. Наверняка познакомились где-нибудь в гостях на танцах, официально-то ведь они запрещены. Больше никаких общественных увеселений, когда сражаются отцы и сыновья. И погибают. Каждые шесть секунд гибнет один немецкий солдат.
Но отдыхать нельзя запретить, как нельзя запретить радоваться жизни, смеяться, и именно теперь, когда так мало поводов для смеха. Страж бомбоубежища даже подался немного вперед, чтобы узнать, о чем они говорят. Но что он услышал? Пост управления, склад с картами, отдел навигационных карт. Бремер рассказывал ей шепотом о роли навигационных карт, которые, скатанные трубочкой или сложенные книжкой, должны быть пронумерованы и расставлены по алфавиту, чем он и занимался в Осло при штабе адмирала, он должен был сличать карты или заменять старые новыми.
И упаси тебя Бог что-нибудь перепутать! Потому что карты обязательно должны соответствовать истинным позициям; он наносил на карту места нахождения сторожевых кораблей и, что важнее всего, расположение минных полей при входе в гавань и вдоль фарватера. Иначе может произойти то, что случалось уже не раз: немецкие корабли напарывались на собственные мины. У него вовсе нет желания покрасоваться, но его работа действительно небесполезна, и вот теперь, после проведенного в Брауншвейге отпуска, вместо Осло его направляют в противотанковое соединение. «Понимаете, – говорил он, – я моряк». Она согласно кивнула. Он не сказал: «Я не умею воевать на земле, это чистое безумие». Он не сказал: «Они хотят в последнюю минуту просто бессмысленно загубить мою жизнь». Он не сказал этого не только потому, что был мужчиной, к тому же солдат не имел права произносить такое вслух, а потому, что неблагоразумно говорить подобные вещи тому, кого ты совсем не знаешь. Все еще были фольксгеноссен, соотечественники, которые могли донести за пораженческие мысли. Он, правда, не углядел на ее костюме партийного значка. Но в эти дни он встречал его все реже и реже. Его носили под пальто или прикрывали шалью.
Внезапно до них донеслось далекое глухое жужжание и разрыв где-то глубоко в земле. «Это в порту, – сказала Лена Брюкер. – Они бомбят убежище для подводных лодок». Далекий приглушенный отзвук взрывающихся бомб. Затем – совсем близко – еще взрыв, толчок, погасло аварийное освещение, еще толчок, земля содрогнулась, дом, бомбоубежище раскачивало, точно корабль в море. Кричали дети, Бремер тоже вскрикнул. Лена Брюкер обняла его за плечи. Бомба угодила где-то рядом, не в этот дом.
«На корабле хоть видишь самолеты и как падают бомбы, – сказал он словно оправдываясь, – а тут немного неожиданно».
«Но к этому привыкаешь», – сказала Лена и убрала руку с его плеч.
Страж бомбоубежища осветил фонариком стальную дверь. Луч света скользнул по сидевшим людям, укутанным в одеяла, казалось, их занесло снегом. С потолка, не переставая, сыпалась штукатурка и сеялась пыль.
Через час прозвучал отбой. Тем временем пошел мелкий спорый дождь. На улице, всего в нескольких метрах от дома, зияла громадная воронка, глубиной в три-четыре метра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21