Так что от Германского рейха мало что осталось. Ламмерс сказал: «Фюрер просто не захотел послушаться звезд. Было же ясно: когда Плутон пересекался с Марсом, тогда и надо было послать «Фау-два» на Лондон, на Даунинг-стрит. Звезды не лгут. Умирает Рузвельт, ненавистник немцев, естественно, еврей. А вот Трумэн, напротив, проявил понимание. Черчилль, правда, хоть и пил много, но, видно, заметил, чего они все добиваются. Коммунизм, большевизм. Враги человечества. Все говорили о переменах». Перемены – это слово было и в лексиконе нацистов. Грядут перемены. Бремер, боцман Бремер, сказал: «Во время перемен надо прятать голову». Он сидел на диване, лицо его заволокла тень страха; на лбу, как бы вопрошая, образовалась неровная глубокая складка, которая ползла вверх.
– Я села рядом с ним, и он положил голову на мое плечо, потом медленно опустил ее на мою грудь, я обняла его и подумала: если он сейчас заплачет, то я скажу ему правду. Я гладила его волосы, тонкие, светло-русые, коротко подстриженные, с пробором на правую сторону. И медленно, очень медленно его голова продолжила свое движение вниз, пока не оказалась на моих коленях, его рука настойчиво пыталась забраться ко мне под юбку, я даже немного привстала, чтобы освободить подол.
Позднее, лежа на нашем матрасном плоту, он прислушался. «Странно, – заметил он. – Ни тебе воздушной тревоги, ни выстрелов. Даже как-то не по себе от тишины. Тай неожиданно». И он сказал то, чему его учили и что было результатом опыта многолетних наземных боев: тишина всегда настораживает. Еще вчера англичане долго обстреливали город с того берега Эльбы. А сегодня – это тревожная тишина.
Она прекратила вязать и подняла готовую часть пуловера высоко вверх:
– Ну, как ствол дерева, хорош?
Темно-коричневый, почти черный ствол дерева, которому суждено было стать елью, торчал посреди окрашенного в светло-коричневые тона холмистого ландшафта.
– Видишь горизонт?
– Да, – сказал я.
– Теперь бы справиться с еловыми ветками.
– Как вам это удается?
– Раньше я много вязала. То кошку возле фонаря, то маленький парусник. А однажды аэростат. Потом я стала слепнуть. И вязала только пейзажи с горами, солнцем и елями. Даже с облаками, мне удавались по-настоящему громадные облака. Но боюсь, теперь они не получатся. Тебе нравится?
– Очень красиво. Может, стоит довязать еще два-три ряда голубого неба и ствол дерева?
– Хорошо, – согласилась она и посмотрела поверх меня, затем сосчитала петли и продолжила вязать голубой пряжей, временами вплетая коричневую нить, которая должна была продолжить устремленный высоко в небо ствол ели.
– Итак, на другой день Бремер упросил меня спуститься вниз, хотя бы ненадолго. Может, мне удастся раздобыть радиолампу. «Да я уже пробовала. Ничего не получается», – сказала я.
Тем не менее она спустилась вниз и прошла по улице вокруг квартала. Из окон уцелевших домов на Гросноймаркт свисали белые простыни. Англичане объявили о запрете передвижения по городу.
Она вернулась в дом и стала подниматься по лестнице. На третьем этаже из приоткрытой двери выглядывала фрау Эклебен. «Вы не видели «томми»?» – «Ни одного». – «А что вы делаете по ночам? Лампа в кухне постоянно дрожит, и потолок вот-вот рухнет».
Было темно и не видно, как кровь прилила к моему лицу. «Я занимаюсь гимнастикой».
Наверху ее ждал Бремер. «Улицы словно вымерли. Комендантский час». – «Мы подождем, – сказал он, – лучше затаиться, иначе мы только обратим на себя внимание, а тут чудесно».
– Я была почти одного с ним роста, прежде у меня был метр восемьдесят, и ему не приходилось даже наклоняться ко мне, его губы на уровне моих, глаза смотрят в глаза.
Они лежали на своем плоту из матрасов, укрывшись одеялом – жара в кухне держалась недолго, – и она рассказывала ему о своем муже, о Гари. Вообще-то его звали Вилли, он водил баркас, был, так сказать, капитаном маленького судна и перевозил через Эльбу портовых рабочих Немецкой верфи и фирмы «Блом и Фосс». Пока дети с утра находились в школе, она спускалась вниз к причалам, до них было не так уж далеко от дома, и плыла вместе с ним, стоя в рулевой рубке. Просто плыла по Эльбе. Ветер вздымал высокие волны. Баркас качало. Брызги били в стекло. Он обнимал ее и говорил: «Когда-нибудь мы уедем отсюда куда глаза глядят, пересечем Атлантику, доберемся до Америки, отыщем себе небольшой островок». В животе от качки тоже неспокойно, но волны, настоящие волны, просто завораживают.
Они были женаты уже пять лет, когда он стал работать и ночью. Сначала она ни о чем не догадывалась, потом решила, что тут замешана женщина. Однако его поведение было более чем странным: вернувшись ранним утром домой, он спал с ней.
У меня ночная смена, говорил он. Баркас не был его собственностью, поэтому он не мог сам определять время своей работы. Зарабатывал он тогда хорошо. За ночные поездки платили вдвое больше. Они смогли кое-что приобрести: гарнитур в гостиную, шкаф, два кресла, большое зеркало и четыре стула, все из березы и полированное. Он покупал себе костюмы, почти всегда дорогие. Английский материал, лучший из лучших. И туфли. Американские. Лорд с бродячего судна – так прозвали его в округе. Ее это очень задевало. Он был чужим в этом квартале. Расхаживал повсюду, словно какой-нибудь начальник, курил сигары от «Лёзера и Вольфа», и еще настоящие гаванские. Иногда среди ночи его будил звонок. Кто-то пришел, говорил он, надо идти. Он торопливо одевался и целовал ее на прощание. И только под утро возвращался домой. Приходится развозить матросов по их кораблям, пояснял он. Все это казалось ей странным. Как-то раз ночью, она уже спала, он разбудил ее: «Лена, девочка моя, просыпайся, ты нужна мне, одевайся скорей». Она быстро оделась, натянула на себя пальто, платок на голову. На улице шел дождь. Нет, не шел, а лил как из ведра. Внизу их ожидало такси. В гавань, к причалам. Там стоял его баркас. Его напарник, с кем он обычно ездил, не пришел. Но кто-то непременно должен закреплять швартовы при причаливании. Они проплыли в ночи по Эльбе и вышли в открытое море; штормило, волны вздымались и пенились, к тому же стояла кромешная тьма. Было опасно, она понимала это, видя, как он, с сигаретой в зубах, управляется со штурвалом. Что же случилось? Он ничего не говорил, а лишь старался одолеть волну.
Сквозь завесу дождя проступают очертания каботажного судна. Оно медленно движется в направлении гавани. С него подают световой сигнал: три короткие вспышки, две длинные. Гари достает карманный фонарик и отвечает четырьмя короткими вспышками и одной длинной, затем подходит ближе к этому кораблю, в самый конец кормы, баркас нещадно качает. «Теперь, – громко кричит он, – теперь лови канат!» Оттуда бросают канат. «Закрепи его и как следует пришвартуйся!» Мой отец научил меня вязать любые узлы, он ведь плавал на эвере; итак, я закрепляю канат, промокнув до нитки от дождя и морских брызг, а Гари все время нещадно крутит штурвал и держит баркас так, чтобы его не захлестнули волны. И вдруг «плюх» – что-то летит через борт. Большой корабль разворачивается. «Давай, – кричит Гари, – тяни!» Я тяну что-то желтого цвета. Голубушка, Лена, проносится у меня в голове, так ведь это же человек в спасательном жилете, какое бледное у него лицо! Господи, похоже, ребенок, и я в ужасе кричу. «Ты что орешь, – рычит Гари, – давай, черт возьми, пошевеливайся! Почти уже вытащили!» Я продолжаю тянуть и подтягиваю к баркасу какой-то тюк. «Еще чуть-чуть!» – не унимается он. И тут я выуживаю из воды что-то светлое, какой-то клеенчатый пакет. Я сразу поняла, что это и чем занимался Гари: контрабанда.
«Что здесь?» – поинтересовалась я, когда снова оказалась рядом с ним в рулевой. «Ничего, – ответил он, – ты ничего не знаешь и ничего не видела». Я замерзла, поскольку промокла насквозь. Меня била дрожь, даже зубы стучали. Гари обнял меня за плечи и принялся насвистывать. У него было хорошее настроение. Он уже не крутил туда-сюда штурвал, потому что мы шли попутным ветром и волны лишь догоняли нас. Потом мы отправились к «Тетушке Анни». Там пакет забрал какой-то парень, немногословный верзила. Мы выпили по стакану грога. Потом по второму. Гари играл разные мелодии на расческе. «Что ты хочешь, чтобы я сыграл?» – спросил он. «Ла Палома», – ответила я. Он играл на расческе, как никто другой. Положив на нее полоску папиросной бумаги, он играл «Интернационал», «Братья, к свободе и свету» и разные шлягеры. Мог бы выступать в варьете. Он никогда не учился музыке, ни на каком инструменте. Умел только на расческе. Но так, что женщины не могли совладать с собой и вешались ему на шею. Он все чаще заводил на стороне шашни, этот лорд с бродячего судна. Порою пропадал по целым ночам, потом возвращался, забирался в теплую кровать и требовал от меня исполнения супружеского долга. И лгал. Говорил, что ничего, мол, нет, умолял верить ему, обнимал. И я верила, потому что хотела верить. Наперед знала, что все останется по-прежнему, если скажу, что не верю его лживым заверениям. К чему было обольщаться?
– Любовь прекрасна, потому что объединяет двоих, но она причиняет и страдание, – сказала фрау Брюкер, – потому-то и трудно расстаться друг с другом. Большинство решается на такой шаг, лишь когда другому находится какая-то замена и можно опять быть вдвоем.
Она лежала рядом с ним и не могла уснуть; с той поры она точно могла сказать, когда он проваливался в глубокий сон, когда грезил и когда храпел. Всему был свой черед. Ну а тогда, по завершении плавания по штормовой Эльбе, они заявились домой рука об руку и немного навеселе от грога. Платье насквозь промокло, но ей не было холодно, тепло шло откуда-то изнутри и разливалось по всему телу. Он любил ее такой.
А два месяца спустя, вечером, когда он сидит на кухне, пьет свое любимое пиво, заедая жареной картошкой, раздается звонок и на пороге появляется криминальная полиция. Его сразу же забрали. Он получил три года. Отсидел один. Но с должностью капитана баркаса пришлось распроститься. На его счастье, у него были еще водительские права на вождение грузовиков. И он стал разъезжать по всей стране. Капитан проселочных дорог. Ездил в Данию, Бельгию, но большей частью – в Дортмунд и Кёльн. И тут у него завелись разные женщины. Приходил домой, только чтобы поменять белье.
– Он был, – она запнулась и уставилась на меня подернутыми голубовато-белесой пеленой глазами, – настоящий негодяй. Ты, верно, думаешь, что я наговариваю на него, не-а, ничуточки, он взаправду был негодяем, но этот негодяй отменно играл на расческе.
Все это она именно так рассказывала мне, видимо, то же самое она говорила и дезертировавшему Бремеру, который делил с ней ложе на матрасах в кухне, но тогда она, наверно, лишь изредка прибегала к местному наречию, а вот в старости это случалось чаще; так было и у моей матери: чем старше она становилась, тем больше в ее речи встречались гамбургские словечки. А что же Бремер? Бремер лежал на полу и слушал. Ему было всего двадцать четыре, так что он мог рассказать, разве только несколько военных историй, которые она не захотела слушать. Но просто лежать рядом с ним было приятно. Ощущать своим телом его тело. Ведь можно разговаривать друг с другом, даже не произнося при этом ни звука.
– Мое тело было немо и глухо. Почти шесть долгих лет, за исключением кануна сорок третьего года. – Об этом она тоже поведала Бремеру. – Мне было просто говорить о своем прошлом. Он внимательно слушал. Он-то ведь умолчал о том, что у него есть жена. И маленький ребенок. Может, поэтому и не мог ни о чем рассказывать. Я бы все равно привела его к себе и спрятала. И это никак не связано с тем, что он мне понравился. Я бы каждому помогла, кто не хотел больше воевать. Спрятала бы безо всяких. Это, конечно, пустяк, но он заставил бы наших великих споткнуться. Только вот таких нас должно быть много, чтобы свалить их. Взять твою бабушку, она была очень смелой. Как-то раз она даже сцепилась с эсэсовцами. Ты знаешь историю с дубинкой?
– Нет, – солгал я, но лишь для того, чтобы услышать ее из уст фрау Брюкер. Эту историю еще ребенком я неоднократно слышал от своей тети, а случилась она летом сорок третьего года. Бабушка, дочь ростокского булочника, крепкая седая женщина, носившая из-за большого живота корсет, обладательница «Креста за многодетность», никогда не интересовалась политикой. Она занималась воспитанием пятерых детей. Но позднее она открыто выступила против перевооружения. Бабушка жила на Старой Каменной улице и была ответственной за противовоздушную оборону, поскольку славилась своей энергичностью. Во время первого массированного налета на Гамбург, в июле сорок третьего, она вытащила из огня двоих ребятишек, спалив себе при этом волосы, а вместо ресниц у нее остались только малюсенькие желто-коричневые комочки. Русские военнопленные убирали завалы на Старой Каменной улице, худые, голодные, наголо остриженные. Латышские эсэсовцы били их резиновыми дубинками, заставляя работать. Тогда бабушка, повесив на руку стальную каску как хозяйственную сумку, решительно подошла к одному латышскому эсэсовцу, избивавшему пленных, и отняла у остолбеневшего охранника дубинку. Многие были свидетелями ее поступка. «Ну, хватит уже», – сказала она ему. И пошла дальше, и никто не осмелился задержать ее.
– Надо уметь сказать «нет», – резюмировала фрау Брюкер, – как Хуго. Он очень мужественный. Ставит в медпункте компрессы старикам. Я не всегда поступала правильно. И часто на многое закрывала глаза. Но потом мне представился шанс, в самом конце войны. Может, это было лучшее из всего, что я сделала: я спрятала солдата, чтобы его не расстреляли и чтобы он не стрелял в других. А то, что случилось потом, связано с очень скорой развязкой. Понимаешь?
Нет, я не понял, но сказал «да», лишь бы только она продолжила свой рассказ.
Они лежали на кухонном полу, на своем матрасном плоту, и вслушивались в тишину, царившую за стенами дома. Город молчал. Потом они услышали, как где-то далеко проехала машина с громкоговорителем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21