— говорит Ленни.
— Конечно.
— Вот это да, — говорит Ленни. — Это здорово. А дочери — что от них проку, верно, Рэйси? Одна головная боль.
Теперь коробку держу я, Джек у меня на коленях. С минуту мы все смотрим в окошко, потом Ленни говорит:
— И все-таки ты запросто можешь уйти на отдых, Вик. Чем ты хуже молоденькой Кэти?
— Она не уходила на отдых, — говорит Винс.
— Ах, вон оно что? — говорит Ленни. — Стало быть, это правда, что ей не надо жить за чужой счет? Знаешь, по-моему, ты здорово проиграл, Бугор, — она ведь небось приманивала клиентов?
Винс ничего не отвечает.
— Небось одна ее юбка стоила шести твоих галстуков?
Винс ничего не отвечает, но его плечи вроде как малость приподнимаются.
— Я слыхал, теперь у нее свои клиенты появились.
Лицо у Ленни все шершавое, красное. Не знаю, может быть, это из-за того, что он когда-то занимался боксом, или он всегда такой был, но с нормальным, гладким лицом я его не помню. Он бросает на меня косой взгляд, и я чувствую себя дураком с этой коробкой на коленях: выпрашивал ее, как ребеночек цацку. Винс говорит:
— Да, не мешало бы остановиться передохнуть.
— Может, поэтому она и не навестила Джека, — говорит Ленни. — Так ему не пришлось узнать, что его внучка стала...
— Она не его внучка, — говорит Винс.
— А как насчет остального?
— Эй, друзья, — говорит Вик, — не забывайте, кого мы везем. — Ему бы свисток на шею.
— Он все равно ничего не слышит, — говорит Ленни, — и не видит тоже. Правда, Бугор другого мнения.
Я снимаю коробку с коленей. Хочу поставить ее на сиденье между Ленни и мной, но там лежит пиджак Винса.
— Смешно сказать, — говорит Ленни, — но если б меня спросили, какой у Винси девиз, я назвал бы «С глаз долой, из сердца вон».
Ленни смотрит, как я вожусь с коробкой. И говорит:
— Чертик в коробочке, а, Рэйси?
Я ставлю коробку на пиджак и слегка разглаживаю материю, чтобы не помять. Винс чуть поправляет зеркальце, глядит, что я там делаю, но я почему-то уверен: пиджака ему не жалко, не об этом он думает. Он не поворачивает зеркальце обратно.
Мы едем дальше молча, хотя Винс как будто собирается что-то ответить. Он все поглядывает на свой пиджак с коробкой. Наконец поднимает голову и наклоняет ее набок, точно желая показать, что его слова не относятся ни к кому в особенности, но если и относятся, то к Ленни. Его голос звучит как-то странно.
— Я всегда думал, что они нас видят, — говорит он. — Всегда думал, что мы их нет, а они нас да.
Рэй
Сюзи кладет фен и пару раз коротко, сильно встряхивает головой, чтобы распушить волосы, и я думаю: нельзя отрицать, что она выглядит лучше, чем в ее возрасте выглядела Кэрол. По отношению к Кэрол думать так не очень-то хорошо и порядочно, хотя это и не важно, потому что она часть Кэрол и что-то от Кэрол есть в ней, мы все — часть друг друга. Нельзя сказать, что, если б мне разрешили начать все заново, я выбрал бы не Кэрол, а Сью, поскольку без Кэрол никакой Сью и не было бы. Зато верно другое: если б я был не я, а молодой парень по имени Энди, и если б я приехал из Австралии, из Сиднея, тогда я влюбился бы в Сью так же, как когда-то влюбился в Кэрол, только сильней. Влюбился бы в собственную дочь.
И еще одно верно: что у них теперь все выходит лучше, легче, быстрее. В наше-то время не до того было — ранец на плечи и ать-два, с песней вперед. Мне бы родиться позже, как Винсу. Но мы с Винсом разные люди. И потом, для меня все равно никто не приберег бы восемнадцатилетнюю Сюзи.
У нее включен транзистор. Мы кружимся, кружимся, вместе с тобой... Она двигает в такт плечами, будто танцует, но сама не встает с места. Я снова стучу в приоткрытую дверь. В первый раз она не услышала, из-за фена и из-за приемника, так что я, наверное, полминуты простоял за порогом с чашкой кофе в руках.
Кэрол пошла в магазин, а Сью укладывает волосы. Субботнее утро. Да и я тоже вот-вот отправлюсь по обычному маршруту: табачная лавка, букмекерская контора, пивная. Чашка кофе нужна для того, чтобы смягчить мой уход, но и для того, чтобы исподтишка подглядеть за дочерью.
Она оглядывается, улыбается, опять встряхивает головой — теперь уже не ради прически, — и я говорю себе, как сказал в первый раз много лет назад, когда она едва вылезла из колясочки: ну и кокетка, откуда только взялось. Она кокетничает с собственным отцом, причем намеренно — стало быть, ей что-то нужно.
Она говорит спасибо, выключает радио, берет у меня чашку и, подув на горячую жидкость, делает быстрый глоток. Потом ставит чашку и начинает расчесывать волосы и косится на меня, этак неодобрительно — чего, мол, от меня ждать, — и говорит: «Опять в „Карету“?» Ответа от меня не требуется, потому что я хожу в бар почти каждый выходной, но она все равно спрашивает, чтобы вывести меня из равновесия, и я снова думаю, что это неспроста. И когда я повторяю нашу старую шутку: «Да ведь „Карета“ сама ко мне не приедет», — она улыбается и хмурится одновременно, и у нее на переносице появляется жесткая складочка, которая наводит меня на мысль, что речь пойдет не о пустяках.
Она сгоняет с лица улыбку и снова отхлебывает кофе. «Погоди минутку». И делает медленный, глубокий вдох. Она Держит кофе на коленях и смотрит в него, свесив волосы, точно загадывает желание, точно молится про себя, и я думаю: ох ты Господи. Едва не говорю это вслух. Мне вспоминается Салли, вспоминается, как Ленни пришел ко мне: «Рэйси, я должен выиграть на бегах, срочно». Я помню имя лошади, которая победила в Кемптоне: Отважный Пират, одиннадцать к двум. Сюзи поднимает глаза. Она умеет читать на моем лице, как на доске объявлений.
«Нет, это не то, — говорит она чуть ли не со смешком, чуть ли не с облегчением. — Не то, другое».
Потом она похлопывает по своей кровати, чтобы я сел, — кровать у нее узенькая, она спит в ней лет с шести.
«Он ищет свои корни», — говорит она.
«А чего их искать-то, коли они дома», — отвечает Кэрол.
«Да нет, своих предков. Хочет выяснить свое происхождение, — говорит она. — Проследить свой род, узнать, откуда он вышел. Многие из них это делают, если уж попадут сюда».
Все ищут свои корни.
И это очень удачно, что его род пошел из какого-то поселка на дальней окраине Сомерсета, потому что заодно они могут славно отдохнуть, прогуляться по Западной Англии. Могут включить в свой маршрут Стоунхендж, собор в Солсбери, Чеддарское ущелье и все остальные места, на которые интересно поглазеть австралийцу. С палаткой и стареньким «фордом» легко подцепить подружку. Ему повезло, что сейчас лето, ее первый год в колледже, да и времена меняются — длинные волосы, короткие юбочки, девчонки с парнями на равных. Вот она в чем, причина, и нечего полоскать мозги насчет чьего-то там происхождения: уверен, что им чихать, найдут они эту Навозную Кучку, откуда он родом, или нет, им лишь бы вдвоем на траве-мураве поваляться.
Мы никогда не согласились бы, если б не эти его чертовы корни.
Но нам пришлось дать разрешение, потому что так уж нынче принято, и неважно, что сказали бы в подобном случае наши собственные родители.
Так не бывает, чтоб всем все доставалось, правда, Рэйси? Но-о, родимая! Я вижу, Дейзи Диксон уж окрутили.
Но когда они уехали, я желал им только хорошего. Мне хотелось быть на их месте. Я думал, как они едут по Англии. Гэмпшир, Уилтшир, Сомерсет, по холмам, по лесам, за тридевять земель. Представлял, как они разбивают палатку и ложатся там рядышком, а кругом пахнет травой и от ночи их отделяет только легкое полотно. Уж я-то мог бы порассказать тебе, девочка, о ночевках под звездами! В пустыне ночью запросто задницу отморозишь. И еще — было это на самом деле или нет, но я не мог не представлять себе, как они находят где-то укромное кладбище, тишина да зелень, и читают надписи на могильных камнях.
Я лично пустился в странствия и поглядел мир, если так можно сказать, только благодаря войне. Но вот вам он, который добрался до Сомерсета аж из самого Сиднея, и вот вам она, которая отправилась с ним, и вот я, который до сих пор живет в Бермондси, до сих пор торчит на отцовском подворье на радость Чарли Диксону. Пивная, букмекерская, автобус в Блэкфрайарс. И Кэрол за пятнадцать лет никуда не вывозил.
«Спорим, у них машина сломается?» — говорю я.
«Спорим, она приедет беременная?» — говорит она.
Лицо у нее кислое, сердитое, словно это я виноват, это меня надо будет ругать в случае чего, потому что не она ведь первая ей разрешила.
Оно и правда — эй вы, парочка, взяли бы да сбежали без предупреждения!
Не знаю, что было сначала: то ли ее дочь выросла и стала получать много всякого, чего ей не досталось, и тогда она решила, что сделала неправильный выбор, то ли она и раньше так думала, но загнала эту мысль подальше, чтобы вырастить Сью. Ей было сорок, почти сорок один. Она не хотела второго ребенка, куда там. Мне кажется, она и Сью-то не хотела. Сюзи была для меня. Иногда я вспоминаю об Эми и думаю: нет на свете справедливости.
«Ну что, спорим, Счастливчик Джонсон? — говорит она. — Рискнешь монетой?»
***
Она снова отпивает кофе, складочка на переносице никуда не делась, и я думаю: если у нее в печке и впрямь не сидит пирожок, тогда в чем тут штука и почему ей так трудно найти слова? И вдруг меня как будто лягают изнутри, и я чуть не подскакиваю прямо здесь, на кровати, потому что все сразу становится ясно как день — надо было догадаться гораздо раньше, дурень я, дурень, и она видит, что я все понял, поскольку сразу начинает говорить, точно я дал ей зеленую улицу. Сверкает на меня своими карими глазами, как она умеет, и говорит: «Пап».
Она говорит, что зимой Энди возвращается в Сидней и она хочет улететь с ним, чтобы вместе жить там. Хочет насовсем переехать в Австралию.
Вот я и влип. Дай им палец. Сначала они едут в Сомерсет, а потом улетают в Австралию. Я думаю: сегодня как сяду в «Карету», так и не слезу.
Она кладет ладонь мне на руку и сжимает ее, точно хочет сказать, что сейчас, пускай на одну минуту, это касается только нас с ней — ее дружок Энди временно за бортом, — и мы одни должны решить, что будет дальше. Как будто запрети я ей, и она послушается.
Но я могу сказать что угодно, только не то, что на моем месте сказала бы Кэрол: «Нет, девочка. Нет и еще раз нет». И я говорю: «Разве твой дом не здесь?», хотя прекрасно понимаю, что толку в этих словах мало, потому что в случае чего она всегда может сказать: «Мне уже восемнадцать, и я сама за себя отвечаю». Но она не говорит этого, а просто смотрит на меня взглядом человека, который мог бы это сказать.
«А как же колледж?» — говорю я. И это, между прочим, не такой уж пустяк — не такой уж пустяк, что дочка Рэя Джонсона ходит в университет и собирается стать учительницей. Моему старику было бы чем гордиться.
«В Австралии тоже есть университеты, — говорит она. — И учителя тоже». И смотрит на меня, точно готова продолжать спор на эту тему, если мне хочется, потому что знает: никто не сказал бы, что она всю жизнь берет с меня пример. У нее это всегда было больное место, хотя больше мы этого вопроса не поднимаем: ей давно стало казаться, что лапка у нее неудачник, что я мог бы найти своим мозгам, про которые все твердят, лучшее применение.
«У Рэйси мозги дай Бог каждому, — говаривал Джек, — у Рэйси котелок варит».
Да, папка, ты мог бы придумать что-нибудь получше своей скучной конторы.
Но у меня ведь не только контора, а еще и букмекерская. Я еще и играю на скачках.
«Ты же ничего не знаешь про эту Австралию», — говорю я.
«Велика беда, — отвечает она. — Энди мне все покажет». И морщится, потому что старалась не упоминать его имени.
«Оно конечно, — говорю я. — Только сначала я ему покажу».
На ее лице вспыхивают одновременно и обида, и удивление, и ярость, потому что это нечестно, недостойно, это не я. Угрожать расправой. С моими-то мозгами, с моей конституцией. А я ведь никогда не говорил, что Энди мне не нравится. Наоборот, он мне симпатичен, этот шустряк.
Ее лицо горит, глаза сверкают, но потом она круто меняет курс — она у меня не дурочка — и вся становится такой мягкой, покорной.
И я думаю: это справедливо, что она выглядит лучше, чем ее мать в восемнадцать лет, потому что все в мире движется к лучшему, да-да, ведь так и должно быть, и никто не виноват, что они рождаются слишком рано. Правда, я никогда не видел Кэрол в восемнадцать лет, тогда я был в армии. И, стало быть, почем я знаю? Но все равно, факт есть факт, — я никогда не говорил этого Сью, хотя сейчас, может быть, как раз пора: мне нравилась старшая сестра ее матери.
Мне всегда нравилась твоя тетка Дейзи.
«Ну и что тебе предлагает твой Энди? — говорю я. — Что он может предложить?»
Я представляю, как они едут по Австралии на джипе.
Но тут Кэрол возвращается из магазина. Мы слышим, как хлопает дверь и стукаются об пол тяжелые сумки. В обычную субботу я уже успел бы поставить в тройном одинаре и теперь сидел бы в «Карете», потягивая первый стакан.
И начинается — тут уж и мне, и Сюзи влетает по первое число. Потому что это все я виноват, говорит Кэрол, это меня надо ругать, точно Сью и впрямь принесла нам в подоле. Так что мне приходится взять сторону Сью, чтобы защититься самому, я вынужден отстаивать то, чего не хочу отстаивать. Наверное, Сью на это и рассчитывала. Но толку с этого все равно чуть, я ведь вижу: они спорят между собой, это поединок между ними. А я вроде столба посередине, за который каждая норовит спрятаться. Они продолжают наскакивать друг на друга до конца выходных, как две кошки, и наконец я уже совсем дурею и перестаю соображать нормально и думаю: я прожил с ними восемнадцать лет, но так и не научился их понимать. Приходит момент, когда вместо Сью или Кэрол я вижу только задницу Дюка.
***
Я поставил тридцать фунтов на жеребца по кличке Серебряный Лорд, аутсайдера в пятерке. Тридцать фунтов, в шестьдесят пятом году. Я никому не сказал, а сам подумал: если он выиграет, значит, она едет, причем на свои деньги. А откуда еще было их взять? Но, наверное, про себя я уже все решил, потому что не собирался выбрасывать на ветер целую тридцатку. Ведь иногда ты учитываешь и то, в какой форме лошадь, и состояние дорожки, и вообще каждую мелочь, а иногда просто нутром чуешь, просто видишь знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31