Когда ты говоришь: это мой участок, мое место под солнцем, тогда и начинаются сложности. ТоустерУинкентонХейдок.
Значит, двор будет его.
Но теперь мне кажется, что ничего он в то время не знал, да и теперь не знает. Ведь если б знал, наверняка намекнул бы, уж сегодня-то не удержался бы ни за что.
Я думаю, что он так нахально пер на меня только из-за своего характера и еще оттого, что в ту пору они с Мэнди баловались у меня в фургоне. Ни о чем не догадываясь. Но все же он заставил меня продать двор за бесценок и здорово потерять на этом — вот и еще одна причина, по которой я мог бы оставить его тысячу себе.
Эми
Можно сказать, теперь он тоже дал мне шанс, вот что он сделал. Услуга за услугу. Припомнил мне мои слова. Это ведь ты, девочка, хотела убедить меня в том, что дела никогда не оборачиваются так худо, чтобы нельзя было попробовать еще разок, что жизнь всегда начинается заново именно в тот момент, когда кажется тебе конченой.
Что ж, воспользуйся этим шансом. Мужчина, с которым ты прожила пятьдесят лет, — в полосатом фартуке, с запасом шуточек для домохозяек — был всего-навсего дублером. И вот он ушел, видишь, как раз тогда, когда ты думала, что настоящий Джек может появиться в новом обличье. Айда все к морю. Чудно это — снова расправить плечи только затем, чтобы отдать концы. Что имеем — не храним, потерявши — плачем, верно, хозяюшка? Берите вырезку, не пожалеете. Так вот он, твой шанс, жизнь начинается сызнова. Лучше поздно, чем никогда.
Хотя в восемнадцать-то лет оно проще.
Он навел на мишень ружье, одним глазом целится, другой зажмурен, и я, конечно, подумала: когда-нибудь ему, возможно, придется стрелять по-настоящему, не в жестяных уточек, а в людей. Или кто-нибудь будет стрелять в него. Наверное, некоторые из посетителей тиров уже в то лето понимали, что это не просто игра. Ну а его, я считаю, призвали как раз вовремя. Увезите меня отсюда, вызволите, отправьте туда, где я смогу начать все сначала. Безвыходных положений не бывает. Пулям не кланяться легче, по крайней мере для него. Эй, сестричка, глянь-ка на этот шрам. Пожалуй, я уже тогда знала, что одних вещей он боится меньше, чем других.
«Пусть попробует ваша девушка. Три выстрела за два пенса».
Но я подумала, вот ведь была дурочка: если он попадет, мы найдем какой-нибудь выход, а если промахнется — никогда.
Может, они чего придумают, сказал он, в наше-то время неужто не придумают? Они. Сделают из неудачного ребенка нормального. Взмахнут волшебной палочкой. Только однажды мы об этом и говорили, в гостиничной спальне с чудесным видом из окошка на трамвайное депо, только однажды у нас зашел разговор о нашей дочери. Потом он сказал: а знаю ли я, что у него была такая дурацкая мечта, давным-давно, — стать доктором?
Но он же не доктор, сказал он, правильно? Доктор из него как из меня Флоренс Найтингейл.
В общем, я уже поняла, что это не просто спасательная операция, как я рассчитывала, не просто пан или пропал. Маргейт или конец всему. Потому что, может, и нельзя перешагнуть через свою жизнь, но попробуй-ка объяснить это Джун.
Чем я и занималась целых пятьдесят лет.
Самое лучшее, что мы можем сделать, Эм, — это забыть про нее.
Уточки двигались бесконечной вереницей на каком-то невидимом ремне, каждая раскрашена зеленым, белым и красным, но с царапинами и щербинами, следами старых выстрелов, каждая с одним широко раскрытым глазом и изогнутым в улыбку клювом, как будто это сплошное удовольствие — звякнуть, нырнуть, когда в тебя попадут, а потом выскочить снова.
Я стояла рядом с ним на досках Дамбы — вокруг огни, шум, толпа, и чувствуешь, как внизу в темноте шевелится море. А со стороны Клифтонвилла смутно маячили белые утесы. По заливу шел пароходик, не спеша возвращался обратно в столицу, сам на вид такой же подгулявший, как большинство его пассажиров. Я подумала, может быть, это и ему пришло на ум: попаду или промажу, пан или. Три утки — значит, жизнь еще не пошла прахом. Целился он ужасно долго. Тинь! Одна уточка есть. Еще три проплыли мимо, кося на него глазом. Тинь! Вторая. Тинь! И после того как проплыли еще две со своими выкаченными глазами и улыбками, третья опять нырнула в пруд, которого там не было.
«Отлично стреляете, сэр! Ни одного промаха! Видите, джентльмены, это возможно. Хоть они и с крылышками, а от меткой пули не улетят, верно? Ну как, еще? Что выбираете, сэр? Конфеты, китайский сервиз или плюшевого мишку? Пусть решит ваша девушка, ладно? Она приносит удачу».
И я, как дурочка, выбрала медведя — большого желтого плюшевого мишку. Зачем он мне сдался? Разве только чтобы показать всему свету, что сегодня мой счастливый день, наш счастливый день, и я приношу удачу. Он не улыбнулся, он даже не выглядел довольным. Просто посмотрел на меня, как я улыбаюсь и обнимаю плюшевого медвежонка, точно не понимал, к чему это все. И сейчас, вспоминая это, я думаю: а ведь его-то я так и не обняла за то, что выиграл мне приз. Только прижимала к себе медвежонка и смеялась. И думала: куда теперь? Снова на берег или дальше, в конец Дамбы? Наверное, стоило тогда вернуться на берег. Сплошные ошибки, хоть он и выбил три мишени подряд. Но на Дамбу не ходят затем, чтобы повернуть обратно на полпути, приз призом, а прогулка прогулкой, и надо дойти до конца, так полагается. И пока мы шли вперед по этой Дамбе, я чувствовала, что все еще возможно, наш корабль еще на плаву и волны играют и плещутся под нами, и не заметила — а если и заметила, то не обратила внимания, — что улыбка у него на лице стала как у тех уток. И только когда мы дошли до конца, я подумала: это неправда, это всего лишь картинка, открытка с видом на море, и он, наверно, думает то же самое. Как я могу смеяться и улыбаться и вести себя так, будто жизнь — это вечный праздник? До чего же идиотская затея — поехать в Маргейт. Ветер полоскал мою юбку. Мужчины смотрели на меня. Счастливый плюшевый мишка. Я подумала: только ради того, чтобы снова побыть свободной, с этим ветром, и ночью, и морем, и глазеющими на тебя пляжниками. Делай свой выбор. Как будто ты опять в самом начале. ЛамбетВоксхолл.
Ремешок на одной из моих туфелек, еще не разношенных, натирал ногу, и я отдала Джеку медвежонка, а сама нагнулась поправить. Может, просто хотела спрятать лицо. Думаю, как только я отдала его, мне стало понятно, что он сделает. Он застыл на мгновение, взрослый мужчина, в конце пирса, с плюшевым мишкой на руках, человек в конце пирса. Поглядел на этого мишку, словно не понимая, зачем он его держит, не понимая, какое он имеет к нему отношение. Потом шагнул ближе к ограде. А потом уже не было никакого мишки, был только Джек. Прощай, Джек.
Рэй
Но я не сразу надел плащ и отправился к Билли Хиллу. «Джордж, я ставлю вот эту пачку». Выложи я там штуку наличными, на меня поглядели бы как на дурака. Я потерял бы всякое доверие — кому охота связываться с шизиком. «Что это ты задумал, Рэйси? Похоже, ты свой банк уже сорвал». И кроме того, у меня был бы соблазн ляпнуть в тамошней компании, среди всех этих любителей себя помучить и горемык, рискующих последней парой фунтов: «Это за Джека, я отдаю его деньги. Ну знаете, Джек Доддс, — нужно спасать парня». Надо быть идиотом, чтобы ставить на коня по кличке Чудотворец, надо быть идиотом, чтобы держать такого и тренировать его. Еще подумают, что букмекер мне на ушко шепнул. И все же — предчувствие есть предчувствие, Счастливчик я или нет?
И я прямо тут же, на третьей сигарете, взял трубку и набрал известный мне номер, где должны были принять четырехзначную ставку даже у мелкой сошки вроде меня, и без всяких вопросов. Где мне скажут: «Сколько?», а я отвечу: «Тысяча фунтов, на победителя, с выплатой налога». И они запишут номер моей кредитной карточки и недрогнувшим голосом повторят за мной имя, Чудотворец, думая: один такой рождается в мире каждую минуту, у нас не самый трудный способ делать бабки.
Тридцать три к одному.
Но совсем другое дело, если ты знаешь. И если ничего не выйдет — а так оно и будет, — то Джек получит свою тысячу назад. Я погашу этот долг из своих, потом отыграюсь. Верну Джеку его деньги, и моя совесть будет спокойна. Цену фургона.
«Принято, мистер Джонсон. Благодарим за звонок».
И это должно быть записано на мое имя, а не на Джеково. Потому что вдруг. Чем черт не шутит.
Потом я кладу Джекову тысячу в особый укромный уголок за шкафом. Ни к чему без нужды таскать с собой штуку наличными. И надеваю плащ, и сую в карман сигареты, и прежде чем выйти, озираюсь, как будто никогда раньше не видел своей комнаты. Самого одинокого места на свете.
Значит, и дом родной продаешь.
Я зашагал в сторону «Кареты», думая: если я так уверен, можно было самому пойти на ипподром и поставить собственные деньги или выбрать комбинацию, чтобы покрыть свои потери. Что было бы нелогично, если я знаю, да и в любом случае значило бы искушать судьбу. Это не мой день, а Джека. Надо смотреть проще. Хотя дело далеко не простое.
Или можно было бы пойти к нему прямо сейчас, сказать ему. Наверно, поэтому я и бегу по улице, точно куда-то опаздываю. На пятьдесят третьем автобусе до Святого Фомы, Вестминстер-бридж. Сказать, что его деньги поставлены, но проигрыш пойдет за мой счет. Это все, что я могу сделать, Джек. Только сейчас мне не хочется смотреть ему в глаза или чтобы он смотрел в мои. И если он хоть что-нибудь соображает, он тоже настроит приемник на нужную волну, это ему еще под силу. Трансляция из Донкастера. И тоже будет в курсе событий.
Я захожу в «Карету». Для пятницы тихо. Берни приносит мне пинту и говорит, этак между нами: «Как там Джек?» Я говорю: «Вчера вечером у него был и сегодня пойду. Вопрос времени, Берн». И смотрю на часы Слэттери. Четверть третьего. И Берни качает головой, словно с Джеком произошло что-то немыслимое, чудо наоборот. Я говорю: «Выпьешь стаканчик, Берн? Выпей за мой счет. Заодно сандвич мне принеси. С ветчиной, без горчицы». Высоко на полке, сбоку, работает телевизор: экран наклонен как надо и звук в самый раз, чтобы любой клиент, сидящий у стойки, мог краем уха и краем глаза следить за ходом соревнований, не теряя нити, когда заказывает очередной стакан. Трансляция из Донкастера. Линкольнский гандикап.
Берни приносит мне сандвич, видит, что я гляжу на экран, и спрашивает: «Тоже пару фунтов поставил?» Я говорю: «Да нет, честно сказать. Как-то не ко времени оно нынче, правда?» Берни одобрительно кивает. «Но все равно, свои соображения есть?» — говорит он. «Молчание — золото», — говорю я и откусываю сандвич. Берни улыбается, точно ждал от меня такого ответа. Наливает себе пива, глядя на экран. «Был бы сейчас там, наверно? Если б не обстоятельства». «Ага», — говорю я. Вроде как Джек виноват.
В Челтнеме тоже, на Золотом кубке, потом в Донкастере — первые без препятствий.
«Твое здоровье, Рэйси, — говорит он, подымая стакан. — Не чихай». «И твое», — отвечаю я. «Звук прибавить не надо?» — спрашивает он. Я качаю головой, и он потихоньку уходит, с полотенцем на плече, как обычно, когда чувствует, что посетителю не хочется разговаривать. Но он видит, как я сижу на табурете, не отрывая взгляда от телевизора, что довольно странно для того, кто ничего не поставил. Видит, как я смолю одну за другой и тушу бычки раньше обычного. Рэйси пьет медленно, но верно. «Плесни-ка теперь покрепче, Берн. Двойную».
«Малость торопимся, а, Рэйси?»
Но когда подходит время моего забега, я чувствую себя не игроком, не рисковым парнем, которому нужен глоток для храбрости. Я думаю как жокей. Чувствую себя жокеем, у которого нет выбора.
Какой-то малый по фамилии Айронс, никогда о нем не слыхал, Гэри Айронс. Тяжеловатое имя для жокея. Я думаю, каково бывает жокею, если под ним конь по кличке Чудотворец. А у самого фамилия Айронс. Я сижу у стойки в «Карете», но чувствую себя жокеем, мои носки упираются в верхнюю подставку для ног, колени напряжены и сжимаются, зад еле касается сиденья. Все, что мне нужно, — это первый удар хлыста. Я смотрю, как он выходит из паддока, широкая грудь, дубленый нахрапник, и направляется к старту, и уже заранее вижу, как он поведет себя в забеге, как возьмет старт и сразу пойдет широким, плавным, ровным галопом, выносливый и уверенный, и думаю: сегодня день этого коня, этого жокея. Что нам наши цепи. И день Джека. А потом я просто гляжу на то, что уже видел, что и так уже знал, даю коню выиграть для меня гонки. Смотрю, как он мчится — такого бега он никогда еще не показывал и никогда больше не покажет, по крайней мере при этих же шансах, — держится посередине, находит брешь, увеличивает скорость, сразу заявляя о себе, как будто решил покончить с легкой разминкой, и — с пятого по порядку места, отставая от лидера корпуса на три, — делает рывок и обходит их всех, точно включив дополнительную передачу, точно ему не хватило еще пары фарлонгов, чтобы как следует разбежаться.
Иногда это чистое торжество лошади.
Я и ухом не веду, когда он пересекает финишную черту. То же самое, когда его ведут обратно к ограждению, и жокей спешивается, и расседлывает его, и треплет по холке, а он наклоняет голову и фыркает, точно не произошло ничего особенного. Сижу с неподвижным лицом, когда объявляют результат и, в подтверждение, стартовые цены. В сокращенном виде, но мне они и не нужны.
Тридцать три к одному.
«Кому-то сегодня повезло», — говорит Берни. И я отвечаю: «Ага», подымаю свой стакан с виски и осушаю его, глядя через мутное дно. Потом смотрю на часы, свои и Слэттери, ставлю пустой стакан обратно и спешиваюсь, то бишь слезаю с табурета. «Ладно, я пошел, Берн. До встречи». — «До встречи», — отвечает Берни, забирая стакан. Трудно вообразить себе этот паб без Берни за стойкой, так же как и без часов Слэттери.
Потом я выхожу и думаю: надо сразу пойти к нему. Если повезет, на этот раз с автобусом, уложусь в двадцать минут. Надо сразу же ему сказать. Но если он не дурак, он и сам поймет, нутром почует. Счастливчик не прогадал, дело в шляпе.
А еще его тысяча фунтов, которую я спрятал для сохранности. Он должен получить ее обратно, надо ему отнести. И еще будет маленькая проблема с передачей выигрыша, который ведь не может быть выдан наличными, хотя он-то небось думает, что может, — гак это, наверное, представляется Джеку Доддсу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31